В общем, жили и жили они хорошо, один другому не мешая, а, наоборот, помогая всячески. Может быть, так и текла бы она, их жизнь, и дальше по своему благополучному руслу, если б не Костька с Ниной…
Очень сильно подействовал на Жанну их скоропалительный развод. Жанна с Ниной дружила и, не будь Костька в мире богатой жизни столь заметной фигурой, заклеймила б его своим презрением навечно. Потому что причина, по которой он ушел от Нины и женился на соплюхе-модели, показалась ей совсем уж дикой и ни в какие ворота не пролезающей. Подумаешь, детей нет! Ну нет, и не надо. Сына ему подавай, видишь ли. Глупая блажь зажравшегося деньгами мужика, и все. Очень, очень сердилась Жанна на Костьку, только виду не подавала, конечно. Нельзя было. Не разрушать же дружбу с сильным мира сего! А Костя и не догадывался даже о тайной этой ее неприязни. Как говорится, сердился лакей, да барин не знал…
А потом пригласили их в дом друзей на кашу. Вынесли сверточек, запакованный в голубое-кудрявое, представили как сына Матвея. Наследник, мол. Жанна отогнула уголок одеяльца, долго вглядывалась в личико младенчика, улыбалась притворной сюсюкающей улыбкой. И сразу Павел почувствовал — надломилось в ней что-то. Уж он свою жену хорошо знал. Когда любишь, все настроения объекта своей любви чувствуешь. И не только чувствуешь, а будто на себя берешь. Поймав ее взгляд, он приподнял чуть брови, спросил глазами: чего случилось? Жанна только головой мотнула — отстань, мол. И тут же растянула губы в дружеской панибратской улыбке навстречу Костику, доверчиво подошедшему к ней послушать положенную ему как счастливому отцу порцию законных от созерцания младенческого личика восторгов. Он их и получил от Жанны полной порцией, восторги эти…
Вскоре Жанна затосковала. Тоска ее была для нее и самой необъяснимой, не то что для Павла. Ходила вялая, задумчивая, раздражалась на него по каждому пустяку. И ночами плакала, гася в подушку рвущиеся наружу рыдания. Павел честно выплясывал перед ней с вопросами, вызывая на душевно-откровенный разговор, сострадал совершенно искренне, без обману. Однако Жанна и от разговоров уходила, и состраданий его принимать не желала, а, наоборот, взглядывала иногда так злобно, будто он провинился в чем. А однажды ни с того ни с сего, без всякой подготовки и повода, вдруг бросила за столом вилку, уткнулась лбом в сплетенные нервным домиком пальцы и проговорила-простонала страдальчески:
— Это ты, ты во всем виноват! Только ты один! Ты чудовище, Беляев, чудовище…
— Жанночка, в чем я перед тобой виноват? Объясни толком, я ничего не понимаю… — тихо, но очень убедительно потребовал Павел. — Что с тобой происходит, Жанночка?
— Да ладно — не понимаешь ты! Я же все вижу, все чувствую! Я же понимаю, что тебе тоже… Что ты тоже…
— Что, Жанночка? Что — тоже? Трансформируй обиду свою в слова наконец! А то я уже в догадках потерялся, ей-богу. Хожу как идиот виноватый. Только в чем — не знаю.
— Да все ты знаешь, Беляев… Ты же тоже все время думаешь о том, что я тебе сына не родила… Ведь так? Я знаю, что ты об этом все время думаешь, я все знаю! Ты такой же, как твой Костик, ты с ним и меня обсуждал, наверное, когда он с Ниной разводился… Что, не так скажешь? Не так?
— Жанна! Да бог с тобой, ты что! Нет, конечно… Откуда… Господи, чушь какая…
— Нет, Беляев, это не чушь…
— Жанна, да я клянусь тебе! У меня и мыслей подобных не было!
— И что? Ты хочешь сказать, что и сына тебе не надо? Что совсем-совсем не хочешь быть отцом? Так не бывает, Беляев…
— Ну… Я, конечно, не буду утверждать… Но… Ты же сама решаешь, Жанночка! Ну хочешь, давай родим… Да сколько угодно давай родим! Двоих, троих, четверых…
— Да? А скажи мне, где ты с этим предложением раньше был? Почему ты не остановил меня ни разу, когда я по молодости на аборты бегала? А теперь все, дорогой мой, поезд ушел. Теперь я уже ничего не могу. Теперь ты волен со мной поступить так же, как Костя с Ниночкой…
Всхлипнув, она бросилась вон из-за стола, с грохотом хлопнула дверью спальни, откуда донеслись вскоре яростные ее рыдания. Павел сидел как кипятком ошпаренный. Было, было в этом что-то… неестественное, неженское что-то. Примесь была какая-то искусственная в Жаннином горе, театральщина. Он это тогда еще почувствовал. Даже ноги не поднимались бежать за ней в спальню, чтоб успокоить-утешить по-мужски, как он это всегда делал. Останавливало что-то, и все тут. Фальшь, ее же не словами, ее же нутром чувствуешь. А тут… Графиня с изменившимся лицом бежит к пруду, одним словом. Но усилие он над собой тогда все же сделал, чувство это в себя запрятал подальше, пошел Жанну утешать. По-мужски. И очень поразился через полчаса от нее услышанному:
— Паш, а давай себе ребенка из детдома возьмем…
Он даже не нашелся, что ей и ответить в первый момент. Нет, нельзя сказать, конечно, что он совсем уж категорически против такого поступка был настроен. Нет, конечно. Просто не привык он решения такими порывами принимать. Знал — нельзя на эмоциях. Потому что любое решение, в порыве принятое, добром не кончается. Тут же ой как думать надо. И все взвешивать надо. Все «за» и «против». И глубоко осознавать. И себя проверять, способен ли ты на такой шаг в принципе. А он и не знал про себя ничего такого, и не думал никогда… Однако и Жанну было очень уж жалко. И молчание его она могла истолковать по-своему. И опять бы началось все сначала — глупая игра в молчанку, ночные слезы, тоска, депрессия… И потому, испугавшись затянуть до критической точки это свое молчание, он произнес достаточно твердо:
— Ну что ж, давай. Давай возьмем, Жанночка. Все будет хорошо, вот увидишь. Только не плачь больше, ладно?
— Тогда мы мальчика возьмем. Лучше маленького. Ну, не совсем малютку родившегося, а… чтоб ножками уже сам ходить начал. Посмотрим и выберем…
А потом закрутилось так все быстро, он и опомниться не успел. Жанна будто очнулась от долгого сна или после болезни на ноги встала — такую кипучую деятельность развила, что он только диву давался. Все время они ехали куда-то, все смотрели в глаза несчастных малышей, все выбирали, выбирали… И кончилось все тем, что усыновили они вовсе не маленького, который «ножками сам ходить начал», а усыновили Гришку, рыжего восьмилетнего пацана с ярко-синим плутовато-умным взглядом. Он им обоим понравился, Гришка этот. Сразу как-то покорил, расположил к себе своей непосредственностью. Веселый такой, простодушный, весь в ярких рыжих конопушках. Ловкий, юркий, улыбка от уха до уха. И глаза — как синие блюдца. Умные, доверчивые, благодарные. Грех такого пацана не усыновить было. Они и усыновили. И приняли его сразу и всей душой. Вернее, Павел принял. А вот Жанна… С ней что-то непонятное со временем твориться начало…
Нет, поначалу зажили они в самой полнейшей семейной идиллии. Жанночка с воодушевлением ходила в Гришкину престижную школу, была даже избрана в родительский комитет, и с учительницей подружилась, и таскала с собой Гришку везде, гордо представляя — мой сын… А потом даже сюжетец некий для своего журнальчика придумала. Про сострадание. И фотографии Гришкины туда поместила. Вот, мол, осчастливленный детдомовец, а вот его новые родители, благородные его усыновители. А в конце сюжета призыв — делайте так же, делайте как мы, делайте лучше нас. И Павла заставила в этой показухе участвовать…
А потом ее пыл вдруг на спад пошел, притухать как-то начал. Гришка к этому времени у них уже основательно прижился, и в школе друзьями-проказниками обзавелся, и пару раз пришлось покраснеть Жанночке на родительском собрании… Да и вообще шумно в доме стало. То расколотит что парень, то с улицы грязным придет, то друзей приведет… Раздражаться стала Жанночка. А Павел, наоборот, испугался. С ним-то как раз обратный процесс произошел. Не то чтобы он парня этого полюбил безумно, просто принял его, и все, как данность. Во всех же семьях без исключения дети так же растут — и с улицы чумазыми приходят, и в школе, бывает, до кровавых ссадин бьются… Надо же все это принимать по-матерински да по-отцовски, раз назвались они ими в одночасье. Любовь родительская, она ведь штука такая… повседневная. Обывательская, можно сказать. И не порывами морского приятного ветра дует, а дождичком ласковым да теплым на голову льется. Изо дня в день, по капелькам, в будничной своей обыденности. И никто из отцов-матерей не задается вопросом, как он своего ребенка любит, хорошо или плохо. Тут оценочной шкалы нет. Любят, и все тут. Раз родили — вырастить надо. Оно, конечно, очень непростое дело — ребенка вырастить, но уж так устроен человек, что вложить себя должен в кого-то. Инстинкт продолжения рода — штука очень уж серьезная, а без отрыва от собственного комфорта его и не ублажишь, этот инстинкт…
Павел даже пробовал поговорить с Жанночкой очень осторожно на эту тему, да не вышло ничего путного из того разговора…
А потом ее пыл вдруг на спад пошел, притухать как-то начал. Гришка к этому времени у них уже основательно прижился, и в школе друзьями-проказниками обзавелся, и пару раз пришлось покраснеть Жанночке на родительском собрании… Да и вообще шумно в доме стало. То расколотит что парень, то с улицы грязным придет, то друзей приведет… Раздражаться стала Жанночка. А Павел, наоборот, испугался. С ним-то как раз обратный процесс произошел. Не то чтобы он парня этого полюбил безумно, просто принял его, и все, как данность. Во всех же семьях без исключения дети так же растут — и с улицы чумазыми приходят, и в школе, бывает, до кровавых ссадин бьются… Надо же все это принимать по-матерински да по-отцовски, раз назвались они ими в одночасье. Любовь родительская, она ведь штука такая… повседневная. Обывательская, можно сказать. И не порывами морского приятного ветра дует, а дождичком ласковым да теплым на голову льется. Изо дня в день, по капелькам, в будничной своей обыденности. И никто из отцов-матерей не задается вопросом, как он своего ребенка любит, хорошо или плохо. Тут оценочной шкалы нет. Любят, и все тут. Раз родили — вырастить надо. Оно, конечно, очень непростое дело — ребенка вырастить, но уж так устроен человек, что вложить себя должен в кого-то. Инстинкт продолжения рода — штука очень уж серьезная, а без отрыва от собственного комфорта его и не ублажишь, этот инстинкт…
Павел даже пробовал поговорить с Жанночкой очень осторожно на эту тему, да не вышло ничего путного из того разговора…
— Ты считаешь, что я плохой матерью оказалась, да? Это я во всем виновата, по-твоему? Я его в лучшую школу определила, я вожусь с ним с утра до ночи, пока ты в редакции своей пропадаешь, я всю себя до конца отдаю… А он… Он просто неблагодарный мальчишка, и все! Он добра не понимает…
— Жан, да какой ты от него благодарности ждешь, ей-богу? Ты чего? — вдруг вышел из себя Павел. — Когда это дети в его возрасте были за что-то благодарны своим родителям? Он же маленький еще! Он же за чистую монету все принял! Он поверил нам! Ты что, дивидендов за свой поступок от него ждешь?
— Ой, да ничего я не жду… Просто… Просто я очень устала, Паш… Ты прости. Я сама не понимаю, что происходит… — потянула она к нему жалобно ладони. Но на полпути их и остановила, вернула обратно, сложила горестно на щечки, приготовившись заплакать. — Я не знаю, что делать, Паш…
Тут же она будто надломилась резко, сгорбилась в кресле и заплакала отчаянно. Павел замолчал — совсем растерялся. Стоял над ней будто громом пораженный. Смотрел на вздрагивающие плечи зашедшейся горькими слезами жены и молчал, не зная, что ей ответить. Да и что тут ответишь? Сам виноват, раз пошел на поводу… Опустившись перед ней на колени, обнял, стал целовать мокрое от слез лицо.
— Паш, мне надо в себя прийти, наверное… — сквозь рыдания проговорила Жанна, тоже обнимая его за шею. — Все будет хорошо, Паш! Я обдумаю все заново, со стороны на все посмотрю…
— С какой это стороны? Не понял… — отстранился он от нее испуганно.
— Ну давай я у мамы некоторое время поживу, а? Недолго, недели две-три… Я обещаю тебе… Я вернусь… Я очень люблю тебя, Паша! И Гришку люблю! Просто я устала, понимаешь? Мне перерыв нужен. Мне сложно так, сразу…
Вечером он отвез ее к теще. Вернулся, разогрел ужин, накормил притихшего, будто почувствовавшего неладное Гришку. Пояснил грустно:
— А мама в командировку уехала, Гришук…
— А надолго?
— Да нет… Вернется скоро…
А утром он отвез его в школу и даже завтраком успел накормить. А потом помчался устраивать дела этой смешной девчонки, будь она неладна. Так не вовремя под руку подвернулась… Столько времени на нее потратил! Ему ж работать надо! У него теперь даже вечернего времени для работы нет — Гришку надо из школы забирать, ужином кормить да уроки с ним делать… Ничего, он справится. Подумаешь, три недели. А может, и раньше Жанночка вернется. Заскучает и вернется. Она же умная, его Жанна. И добрая. И инстинкт материнский у нее есть, как и у всякой женщины. И нисколько не ущербный, и наверняка даже не меньший, чем у этой смешной деревенской медсеструхи, вцепившейся мертвой хваткой в спасенного ею ребенка, Костиного сына…
Глава 8
— …Селиверстова, ты что, рехнулась? Ты же меня без ножа режешь! Забирай свою мерзкую бумажонку и иди работай! — отбросил от себя Танино заявление заведующий хирургическим отделением Дмитрий Алексеевич Петров. — Увольняться она вздумала, надо же! Нет, и не помышляй даже! А как я без тебя останусь, ты подумала? Я ж без тебя как без рук…
— Дмитрий Алексеевич, подпишите, пожалуйста… — снова подвинула к нему бумагу Таня. — Вы же знаете, я бы никогда… Просто мне очень, очень нужно! А Маша Воробьева, новенькая, она тоже хорошо ассистирует, мне говорили…
— Да не сочиняй! Говорили ей… — проворчал Дмитрий Алексеевич уже более миролюбиво. — Колись лучше, куда намылилась? В областную больницу, что ли? Я слышал, там платят хорошо…
— Нет, Дмитрий Алексеевич. Уезжаю я. Надолго уезжаю. Даже не знаю, на сколько.
— Куда?
— В Париж.
— Ку-да? — вытаращил он на нее глаза и даже привстал со стула, наклонившись вперед.
— В Париж, Дмитрий Алексеевич! Правда в Париж!
— Замуж, что ли? По Интернету?
— Ой, ну что вы… Какой Интернет, какой замуж…
— А что? Может, и разглядел тебя кто? Давно уж пора. Заграничные мужики, они ж тоже не дураки. Не все на пудру да косметику с тряпками падки. Их-то этим добром как раз и не удивишь. А ты у нас не девка, а клад ходячий. Любого осчастливить можешь.
— Ой, да ладно вам… — махнула рукой в его сторону Таня и опустила голову, чувствуя, как предательский свекольный румянец хлынул на щеки. — Ерунду какую-то опять говорите, ей-богу…
— Ладно, Селиверстова, дуй в свой Париж. Удачи тебе. И без хорошего мужика не возвращайся, — проговорил он насмешливо, ставя подпись-закорючку на Танином заявлении. — Жалко, конечно, но что делать… Совсем наши мужики с ума посходили — таких девок иностранцам отдают!
— Всего вам доброго, Дмитрий Алексеевич. Хороший вы человек. Спасибо вам за все.
— Да ладно, иди уж, не трави душу. И это… посмелее там будь, поняла? А не поживется если, то обратно сюда возвращайся. Я рад буду. Иди…
Таня чуть не расплакалась, выйдя из его маленького кабинета. Она вообще в эти дни только и делала, что с трудом слезы сдерживала. Очень трудно, как оказалось, отрывать от себя с годами прикипевшее. Гораздо труднее, чем кажется. Вроде радоваться ей надо — столько всего нового впереди, а она готова слезами умыться, прощаясь с приевшейся глазам больничной серостью. Без нее уже и аппарат новый в операционной опробуют, и ремонт в коридоре сделают… Надо бы сказать, чтоб не красили его снова серой краской! А то везут человека на операцию, а он перед глазами только серость сплошную видит. Нехорошо это, неправильно. Хотя какая уж теперь разница… И без нее теперь все сделают.
Провожали ее с сожалением и слова всякие хорошие говорили — и врачи, и медсестры, и санитарки. Вот странные все-таки люди, эти медики! Такие неприступные, такие очень сильно гордящиеся тем, чего другие знать не могут… Медицинская наука — она действительно специфическая, тут никто и не спорит. Она и самим-то медикам ой как непросто дается за долгие годы учебной зубрежки, с огромным трудом у них идет, бывает, это проникновение в природу человеческих болезней. А уж когда приходит — тут уж все. Тут уж — чего греха таить — вместе с этим проникновением и превосходство невольное над остальным человечеством к медику подкрадывается. Куда от него денешься-то? И в самом же деле — такие они все туповатые, больные эти… И такие робкие, беззащитные перед своей болезнью… Для них врач в это время — царь и бог. Сами его и искушают этим. Как тут превосходству песнь свою гордую не спеть? Оно, это медицинское превосходство, кажется, будто от характера человека-врача и не зависит вовсе. Ему без разницы — добрый или злой врач, хороший или плохой. Живет в нем само по себе, и все. Прилепляется с годами, как профессиональная болезнь. Правда, иногда и до курьезов доходит, особенно в последнее время. Медицина-то далеко не бесплатной стала, и так уж получилось, что многие больные, поумнев да подстраховавшись, могут некоторым врачам и фору дать в их познаниях, и термином специфическим нос утереть. И получается, что нет для врача врага злее, чем укравший его превосходство пациент. Раздражает же! И так зарплата нищенская, а тут и последнюю радость отнимают…
Сама Таня этим превосходством не страдала ничуть. У других видела, а сама не страдала. Как-то не получалось у нее этого. Всех ей было жалко — и врачей, и больных. Но жалость свою она внутри у себя под замком держала, словами особо не демонстрировала. Не дай бог, почтут за профнепригодность. Раз не положено медику «сю-сю» над больным, значит, не положено. Можно ведь и не словами ее выразить, а исполненной от души профессиональной обязанностью…