– Ну, счастливчик, признавайтесь: для этого спектакля вас наняли?
И хоть Ванзаров дружески улыбался, актер несколько попятился от него.
– Да что вы такое говорите… Я же актер, пусть провинциальный, а не продажная девка, чтоб меня так… А если мне удача улыбнулась, так вам и завидно, что сами за стол не сели… Вам же первому предлагали… Нехорошо это, господин Ванзаров. Актера всякий обидеть может, особенно у вас тут, в столице. Что я, не вижу, как на меня все косятся: будто я прокаженный или негр какой.
В голосе его звенела слеза. Ванзаров дружески похлопал его по плечу.
– Перестаньте, дружище… – искренно сказал он. – Простите, если обидел. Не хотел. Вы славный человек. И никто на вас косо не смотрит, не берите в голову. А если и смотрит – наплюйте, будьте собой. Да и вообще день выдался тяжкий. А завтра еще круче завертит… Банковать опять сядете?
– Вот уж увольте, – ответил Меркумов, вытирая глаз рукавом. – Столько страха натерпелся, что до седых волос хватит. Ваш черед…
– Так я играть не умею.
– Ничего, я же справился. – Нет уж, все, – твердо сказал Меркумов. – В такие игры, как завтра господа подрядились, не сунусь. Не приду, и все. Что я, должен, что ли, им?!
– Как говорится: все это очень странно, и все странней становится притом. Не так ли?
– Вот именно. Верная присказка.
– Когда у нас тут выступать будете?
– Как прикажут, – ответил Меркумов. – Наше дело актерское, подневольное. Я спросил доктора: когда, дескать, готовить номер. Так он удивился, ничего не знает. Предложил выступить, как елку в большом зале поставят. Да и то разумно: праздник…
– А господин Могилевский еще спать не ушел?
– Сидит в библиотеке, строчит что-то…
Ванзаров пожелал доброй ночи и отправился в библиотеку. В курзале выключили отопление. Становилось холодно, как в склепе. Зря сюда зимой нервных больных не пускают. Выздоровели бы, как мухи. Все до одного. Или чуть меньше.
23
После пережитых треволнений доктор Могилевский находил успокоение в криминальных романах. Только-только раскрыл «Лунный камень» в оригинальном издании и уже отправился в далекий мир, куда, кроме него, не добраться никому. Стук в дверь он принял как надругательство над самым святым, его отдыхом. Но долг прежде всего.
– Да, войдите, – крикнул доктор, хотя на языке так и вертелось нечто другое.
От Ванзарова не укрылось, что он быстро спрятал за колено.
– О, родственная душа! – сказал он с теплотой. – Тоже люблю провести спокойный вечер с каким-нибудь мудрым сыщиком вроде Путилина или Ната Пинкертона. Пусть книжечки дешевые, но удовольствие приносят дорогое. Не то что эта мура вроде Достоевского или Диккенса.
– Чем могу помочь? – Могилевский не расположен был к душевному разговору.
– Да вот актер этот из Саратова вцепился в меня мертвой хваткой: когда буду выступать? Не знаю, что ответить…
– Не обращайте внимания, – ответил доктор. – Это какая-то глупость. Он и ко мне с тем же подходил. Бредовая идея, не иначе. Актер, что с него взять. Сцены мало, так еще и в жизни комикует.
– Разве на рождественский утренник не заказывали? Что-нибудь бодрящее для господ отдыхающих: монолог Аребенина или Гамлета с черепом?
– Господин Ванзаров, здесь не цирк, – заметил Могилевский, что в свете последних событий выглядело довольно смело. – Господину Меркумову я доходчиво пояснил: если он желает – может развлекать публику как угодно. Платить ему за это никто не будет. Мало того что в лотерею выиграл, так еще его актерства оплачивать. Еще чем-нибудь могу вам помочь?
– Можете, – безжалостно ответил Ванзаров. – Где у вас телефонный аппарат? Мне нужно телефонировать в столицу.
– В бильярдной…
– Там ему и место: проигрался – и сразу сообщил радостную новость семье. Не сочтите за труд открыть игривое ристалище.
Доктор понял, что этому господину легче сдаться, чем отказать. Устало поднявшись и бросив вожделенную книжку на кресло, он вежливо предложил гостю идти вперед.
В бильярдной оказалось еще холоднее, чем в коридоре. Печки здесь не было вовсе. Могилевский указал на деревянный сименсовский ящик, висевший в стороне от полочки с шарами. Ванзаров снял слуховую трубку и покрутил ручку вызова. В трубке стояла безграничная тишина, называемая в криминальных романах «мертвая». Хотя какая может быть тишина в медных проводах? Он еще раз дал вызов на станцию. Ответа не было. Как и любой человек, Ванзаров стал дуть в рожок амбушюра, торчащий из ящика, и повторять модное словечко «але-але», как будто выступал в цирке. Ничего не помогло. Он протянул бесполезный рожок Могилевскому.
Доктор проделал все то же самое: вертел, дул, кричал «але!» и даже постучал по ящику, как будто хотел разбудить гнома-телефониста, заснувшего крепким сном.
– Ничего не понимаю, – растерянно сказал он, вешая трубку. – Днем еще телефонировал, связь была…
– С этими проводами одна морока: оборвался – связи нет, – мудро заметил Ванзаров. – Рассчитывать, что у вас запрятан секретный телеграфный аппарат, было бы слишком смело…
– Очень жаль… – Доктор без церемоний стал запирать зал. Потеря телефонной связи с миром его мало беспокоила.
– А ближайший телефонный ящик в Сестрорецкой конторе… Или в полицейском участке, – добавил Ванзаров. – Наверное, уже поставили.
– Не советую идти ночью в город. Метель усиливается, ветер, а провожатого у меня нет. А в одиночку с масляным фонарем, того гляди, пропадете в заливе… У нас такое бывало. Если, конечно, особой срочности нет…
– Срочность есть. Но в ледяную могилу что-то не хочется…
– И какая же у нас тут срочность? Кругом покой…
– Здесь готовится убийство, – ответил Ванзаров. – Самое настоящее. Сродни тем, о раскрытии которых вы так любите читать…
Всем видом доктор показывал глубокое сомнение. Вероятно, общение с нервными больными научило его не слишком доверять сильным словам: скорее всего, бред или фантазии.
– Но этому можно помешать. Если установить один факт.
– Какой же? – спросил Могилевский. – Я могу быть вам полезен?
– Общались с мистером Мавериком по-английски?
– Зачем? Он отлично говорит по-русски…
– На нет и суда нет, как говорится. Пора дать вам покой, завтра день будет горячим…
Могилевский мог только трагически закатить глаза: что ему остается. Гости делают что хотят – за все заплачено…
– Совсем забыл! – Ванзаров вернулся, к большому неудовольствию доктора. – Что за чудище с топором у вас тут бродит?
– Это милая, трудолюбивая и совершенно безобидная человеческая личность, – как бы с укором ответил Могилевский. – Если хотите – наш талисман. Да, ею недоумки-гости пугают детей. Да, вид у нее своеобразный. Но душа чистая и беззлобная. Природа жестоко пошутила над ней, медицина тут бессильна. Она ни на кого не обижается, а трудится за троих… Ее зовут Катерина, Катенька, но к ней прицепилась кличка Кабаниха. Если вам угодно…
Как всегда, в подобной ситуации попадания в моральный просак, в который Ванзаров попадал частенько и внезапно, ему стало стыдно. Мучительно стыдно. Стыдно до красных щек. Ведь когда надо, психологика смолчала, негодная. Он пробормотал извинения и, к великому облегчению доктора, оставил его одного.
24
Записная книжка Г. П.
Эти записки, дорогая Агата, я нарочно пишу так, чтобы вы ощутили в них горячее дыхание жизни. Когда они достанутся в ваши милые руки и вы начнете читать их, как книгу, конечно, все уже будет кончено. И я буду знать финал. Наверное, от этого будет легче. Но пока все, что происходит у меня на виду, становится настолько чудовищным, что меня так и подмывает бежать, бросив все. Пусть я верну все деньги, но не буду видеть этого безобразия, которому я не в силах помешать. Одно скажу, дорогая Агата: в Россию я больше ни ногой. Ни зимой, ни летом, ни осенью, ни весной. Никогда! И вам не советую. Это глубоко варварская страна…
Только представьте. Когда кончился весь этот дурно разыгранный цирк с проигрышем всего состояния, господам негодяям этого оказалось мало. Как видно, я не до конца изучил глубины человеческой низости. Оказывается, покупатель той самой украденной вещицы – господин Веронин, якобы проигравший состояние, был еще и продавец. Только продавал он не что иное, как свою… дочь. Да-да, милая Агата, не падайте в обморок. После отмены крепостного права, кажется, лет десять назад, в этой стране так и сохранилась работорговля. Только теперь она обставлена по-другому. Опишу вам, как это выглядит по-русски.
Господин Веронин вызвал мистера Маверика на матч-реванш. Тот согласился, но спросил: на что будет игра. Веронин предлагал ему, как я понял, дом и какую-то загородную виллу под название «datcha». Нечто русское в дворянском стиле, очевидно. Но Маверику было все мало. И тогда он предложил Веронину поставить барышню Марго. Поначалу Веронин возмутился, отказывался, но в конце концов сумма в миллион долларов его сломала. Завтра они будут играть на живую человеческую душу. Не хочу думать, что ждет молодую девушку в случае проигрыша ее отца. Возможно, если я смогу сообщить, власти примут какие-то меры. Хотя бы для того, чтобы об этом безобразии не узнали в Европе.
Все это было настолько возмутительно, что, кажется, я вспылил и счел за нужное удалиться. Немного поразмыслив, я нашел, что это может иметь несколько объяснений.
Во-первых, девушка Марго – не дочь Веронина, а нечто вроде его наложницы. Простите, дорогая Агата, что вынужден писать такое. Но сейчас я в России. Если так, это удобная ширма передать ее покупателю – этому Маверику. А расчет произойдет тихо и без свидетелей. Во-вторых, это может быть чистый обмен: драгоценность на девушку. Это нельзя исключать. Не знаю, сколько в России стоят подобные красавицы, но я бы не поскупился, если бы имел возможности (зачеркнуто).
И, наконец, это может быть то, что я видел своими глазами. А именно: отец ставит свою дочь на кон богатому и удачливому противнику. Пусть и старик. Последняя версия хороша своей звериной жестокостью, что очень по-русски. Но плоха тем, что разрушает мое логическое построение. Ведь если Веронин не покупатель украденной драгоценности, то тогда Маверик не ее продавец. Чего быть не может. В противном случае мои умственные способности будут глубоко уязвлены.
Мне остается уповать, что когда-нибудь я впишу в эти записки финал и будут знать правду. Пока мне остается делать ставки ради вашего удовольствия, дорогая Агата.
Одно меня радует: нашлось разумное объяснение вызывающему поведению Марго с отцом (или не отцом вовсе?). Как поступить барышне, если ее продают, словно рабочую скотину? Но не могу больше об этом…
Что еще вам описать? Погода за окном ужасная. Это не метель, а какое-то светопреставление. Снег бьется крупными комками, ветер воет так, что кровь стынет в жилах. А ночь непроглядна и темна, три не три ледяное окошко. Не найти лучшей погоды для преступления. Кажется, эту ночь я буду спать в одежде и с «браунингом» наготове. У меня дурное предчувствие. Простите, что пишу это. Будущее покажет, насколько моя интуиция меня не подводит.
Не желайте мне доброй ночи, дорогая Агата…
25
К ночи пансион протопили до домашнего уюта. Под напором непогоды двухэтажный дом стоял прочно и надежно, чуть поскрипывая, в нем было мирно и уютно.
Прежде чем подняться к себе, Ванзаров задержался в бельэтаже. Лилия Карловна жаловалась своей племяннице с редкими всхлипами. Из комнаты Веронина доносился кашель. Супруги Стрепетовы весело проводили время со смешками и кряхтением матраца. У двери Марго он задержался, но беспокоить девушку не посмел: кажется, она спала. Из номера Францевича слышался скрип половиц – ротмистр расхаживал в тяжких раздумьях. Навлоцкий звенел посудой и тяжко вздыхал. Ванзаров не забыл проверить камердинера: Лотошкин был у себя.
На верхнем этаже царил мир. Под дверью нотариуса виднелась полоска света. Месье бельгиец, кажется, делал гимнастику, ничем иным ритмичные звуки объяснить было нельзя. Меркумов веселил сам себя и громко наливал воду. В номере американца было тихо. Ванзаров даже прислонил ухо к дверному полотну. Легкие звуки говорили, что счастливый победитель готовится ко сну: шаркал тапками по полу и задевал полой халата ножку кресла.
Он открыл дверь ключом и лишь притворил ее. Нового послания не нашлось, сюда никто не заглядывал. Судя по ниточке, незаметно оставленной у порога. Зато в платяном шкафу имелась чудесная ночная сорочка. Подушки манили погрузиться в них. Одеяло шептало: «Укройся мной». За окном шуршал снег и стонала буря. Оставалось нырнуть в глубокий и блаженный сон. Что было непозволительной роскошью. Но свет надо было выключить.
Скинув сюртук с жилеткой, Ванзаров ближе к двери перенес столик с креслом и разместился в нем так, чтоб шея лежала на жесткой спинке. Было неудобно, лакированное дерево впивалось камнем, позвонки ныли, зато сон прогоняло надежно. Ноги в ботинках он невоспитанно закинул на столик, что, как известно, позволяют себе только американцы. Ванзаров старался не думать, а слушать. Звуков не было. Дом затих.
Через четверть часа внизу хлопнула дверь, с лестницы послышались спокойные шаги, затем скрипнул замок в номере Могилевского. Доктор отправлялся ко сну.
Ванзаров был уверен, что не спит. Он часто посматривал на часы, по которым время ползло улиткой, водил глазами по стенам, потолку и мебели, чтобы не смотреть в одну точку, шевелился и мучил шею. Ему казалось, что он слышит каждый звук. И только на секундочку смежит веки и снова откроет. Но в ночи так легко заплутать, никогда не поймешь: ты в темноте или темнота уже в тебе.
Он вздрогнул и очнулся. Кто-то осторожно и методично стучал в его дверь. Взглянув на часы, Ванзаров испытал чувство глубочайшей досады на себя: столько усилий и все зря – пролетел час, не меньше. Он вскочил и распахнул створку. В коридоре стоял Игнатьев. Нотариус был в ночном халате, из-под которого торчали голые ноги в шлепанцах.
– Что случилось, Владимир Петрович?
– Прошу простить… Но я решил… Такая странность…
– Да говорите же! – не выдержал Ванзаров, не замечая ничего подозрительного.
– У моего соседа что-то происходит…
Ванзаров не стал вдаваться в подробности, а подскочил к номеру американца и задержал дыхание. Это не требовалось. Звуки борьбы, хорошо знакомые, когда два крупных тела борются на ковре, и сдавленные хрипы доносились отчетливо. Он дернул ручку – дверь была закрыта. Быстро заглянул в замочную скважину: ключ с внутренней стороны. Оставалось колошматить кулаком в дверь, крича, чтобы немедленно открыли. Его попытка не прервала шум. В номере шла отчаянная борьба.
– Поднимайте всех! – крикнул Ванзаров.
Игнатьев совершенно растерялся.
– Кричите: «Пожар!»
Нотариус издал робкий звук сродни шипению утюга. Ванзарову пришлось терять драгоценные секунды и гаркнуть во все горло так, что Игнатьев схватился за сердце. Он уже примеривался, как высадить дверь, но нужны были несколько самых важных секунд, чтобы заметить, кто выскочит первым. Месье Пьюро не подвел. Он выскочил совершенно одетый, при этом правая рука его скрывала в кармане брюк что-то крупное. Бельгиец мгновенно оценил ситуацию и сделал шаг назад, что было чрезвычайно разумно: он видел всех и был недостижим.
С лестницы пулей выскочил Францевич. Револьвер он спрятал за спину, но маскировка это была сомнительная. Главное, чтобы не начал палить в кого попало. Доктор Могилевский, всклокоченный со сна, выбежал с босыми ногами, возмущенно спрашивая: «Что тут происходит?» Ванзаров еще заметил, как из номера высунулся Меркумов в ночной сорочке, но ждать больше не мог. Отойдя, сколько позволял коридор, он бросился на дверь. Удар плечом был столь силен, что петли вырвало с корнем. По инерции Ванзаров влетел в номер, догоняя дверь, и уперся ногой не хуже разъяренного быка, ставшего как вкопанный. Дверь повисла на щепках. Но было не до нее.
На ковре метался мистер Маверик. Он бился в конвульсиях, сражаясь с удушением и пытаясь сбросить противника. Противник был силен, и хватка его была железной. Американец хрипел и дрался из последних сил, но ничего не мог поделать. Его вертело с боков на спину и обратно, он толкался босыми пятками, но все было напрасно. Противнику оставалось совсем немного, чтобы довершить дело. Ванзаров был бессилен помочь: в комнате, кроме Маверика, не было никого. Халат его был сброшен комком, на нем остались только подштанники и простая холщевая рубаха. Маверик сражался отчаянно, но враг был невидим.
Могилевский грубо оттолкнул Ванзарова.
– Что стоите! – и прыгнул на извивающееся тело, стараясь прижать к полу. Это было непросто. Ванзаров бросился на помощь, ощутив, какой силой обладал американец. Помог борцовский захват, чтобы удержать его. Лицо Маверика было пунцовым от напряжения, рот широко раскрыт, глаза с лопнувшими сосудами, казалось, выпрыгнут из глазниц, щеки исполосовали ссадины. Он дышал надсадным рыком, вертел головой, пытаясь сбросить державших его. И внезапно обмяк. Показались слезы. Он посмотрел на Ванзарова осмысленным взглядом.
– Он пришел за мной… Он пришел… Пришел…
– Кто пришел? Говорите…
Глаза закатились, с губы потекла густая слюна, шея скрючилась.
Ванзаров приложил ладонь в область грудины: сердце билось учащенно.
– Что это? – спросил он.
Могилевский держал палец на шейной вене.
– Приступ, разве не ясно?
– Это не падучая, я видел, как бывает…
– Ваши медицинские познания нужны меньше всего, – резко ответил доктор. – Его нужно срочно в медицинскую… Кто-нибудь, помогите перенести… – обратился он к толпе, собравшейся в дверном проеме.
Ванзаров не мог позволить себе милосердие. Дорога была каждая секунда. Он резко встал и осмотрел комнату.
Окно заперто на все засовы, форточка на крючке. Шкаф закрыт на ключ, кровать разобрана, но простыня не смята. Ножки у нее низкие, спрятаться под ней невозможно. На приставном столике травяной чай в подстаканнике. Чемоданы в углу в порядке. При этом стулья и кресло лежат на боку, одна штора сорвана, карниз накренился. Ковер скомкан. Борьба была нешуточная. А язычок замка торчит из сломанной двери на всю длину: американец заперся основательно. Он подмечал все детали. Только весь его опыт и психологика в придачу не могли ответить на простой вопрос: что здесь произошло? И на другой: куда делся покушавшийся? Очевидных ответов не имелось. А верить в волшебство – непозволительная роскошь.