Гоголь. Все ясно.
Лиса. Что тебе ясно?
Гоголь. Что тебя можно не убивать ради твоих богатств, все равно мне не достанется ни черта, даже если ты сейчас завещание напишешь.
Лиса. Дурак. Подай мои трусики.
Гоголь. Что такое? Почему уходишь?
Лиса. Мне надо сегодня, я не останусь, это опасно.
Гоголь. Ты идешь к нему?
Лиса. Не говори глупостей.
Гоголь. Ты каждый вечер ходишь к нему? После нас?
Лиса. Невинский, обращай свою фантазию в написание рассказов, а не в подозрения. У тебя это лучше получается.
Прихожая (микрофон 2)
Гоголь. Лап, я заклинаю, останься хотя бы на чай.
Лиса. Мне надо идти.
Гоголь. Я разобью твои часы.
Лиса. Все. Бай.
(17)
Министерство госбезопасности
Совершенно секретно
Во исполнение поручения спецгруппы планирования операций, высылаем психопортрет наблюдаемого Гоголь.
Закр. кафедра психоневрологического портретирования
Института криминалистики МГБ
20 октября
Изучение материалов аудионаблюдения за Гоголем позволяет заключить, что он обладает холерическим темпераментом со склонностью к меланхолическим состояниям. Психическую систему характеризует подвижность, склонность к частой смене настроений и состояний. При этом, и это подтверждается криптографическим анализом почерка, является легко убеждаемой личностью, поддающейся чужому влиянию. Исходя из личных качеств Гоголя, оптимальным для работы с ним «на убеждение» является уверенный в себе сангвиник, выше его по росту и крупнее физически. Более внушаем вечером, чем утром; утром вообще склонен пребывать в беспричинно раздраженном состоянии.
Имеет латентную склонность к алкоголизму. Введение в его круг лиц, на регулярной основе употребляющих тяжелые наркотические вещества, могло бы резуль–тироваться в приобретение наркоманских привычек.
Легковозбудим, но поведение в кризисных ситуациях непредсказуемо, на него может повлиять даже количество часов сна, полученного ночью. Труслив, но эта черта характера не является доминантной, и рассчитывать на ее объективацию в случае чрезвычайного положения не приходится: высокий потенциал агрессии кроется в чрезвычайной вспыльчивости. В состояниях злобы способен полностью потерять контроль над собой, но не до утраты памяти.
Его тексты позволяют заключить, что их автор исходит из императива неуверенности в реальности и примата любого вида репрезентации, в т. ч. — репрезентации чужого убеждения, над вещным, материальным миром. Религиозен, однако контуры религии определяет сам (см. «self–prophet identity» у М. Мюссорера).
В боевых условиях совершенно непригоден для выполнения миссий, предусматривающих долгое, кропотливое слежение за объектом или совершение повторяющихся, однообразных действий. Больше подходит для работы, связанной с применением смекалки, творческого подхода.
В случае совершения в его отношении следственных действий будет склонен, при правильной разработке, пойти навстречу органам. Люди этого темперамента редко становятся преступниками, а становясь, никогда не могут эффективно держать совершенное в тайне, легко поддаются на провокации.
Деструктивные настроения, суицидальные мысли не свойственны, попытка их внедрения в сознание будет эффективна лишь в случае убеждения в правильности, полезности, позитивности суицида как единственной рациональной и моральной альтернативы бессмысленности человеческого существования. Т. е. нужен длительный, разработанный разговор, в т. ч. — о мироустройстве, религиозности, с выведением объекта из мировоззренческих парадигм, запрещающих самоубийство, относящих его к предосудительным поведенческим практикам. При этом вести разговор должен «субъект доверия», иначе неизбежно установка будет раскрыта, прочитана и заблокирована.
Имеет склонность к искусствам, вообще креативной деятельности. Обладает качествами лидера, не в достаточной мере развитыми, в силу неуверенности в себе. Считает себя человеком с прекрасным чувством юмора, склонен этим злоупотреблять. Оглядывается на общественное мнение, прислушивается к отзывам людей. С объектом Лиса находится в состоянии «романтической» любви.
Доктор медицины,
полковник Виноградов Л. П.
(18)
Министерство госбезопасности
Протокол аудиодокументирования
объекта «Жилая квартира
по адр. ул. Серафимовича, д. 16, кв. 7». 21 октября
Сотрудник оперупра Кривостых С.
Наблюдаемые появились на объекте в 19.24 со словами, сказанными Гоголем: «Здесь у нас пахнет домом. Нами. У меня дома так уютно не пахнет». Некоторое время бессодержательно обсуждали запахи уюта, из чего слагаются (вдохи и выдохи людей, любящих друг друга, запах их кожи и т. п.), затем переключились на запахи друг друга, в результате чего прошли на микрофон 1 и занялись обнюхиванием, в т. ч. — своих интимных частей. Итогом этого стало то, что между ними тотчас же установилась телесная связь, Лиса при этом громко и неприлично кричала, а Гоголь — сопел. Достигнув кульминации, оба завели разговор–беседу на откровенные темы.
Гоголь. Когда это происходит так сильно, есть момент, наступающий где–то через секунду, когда я как будто перестаю существовать. Сумма моих переживаний перехлестывает возможности физического тела. Как будто у меня, помимо пяти органов чувств, появляются еще пять тысяч. И всем им в один момент сообщается самое крайнее по сладости состояние. Это — больше, чем жизнь в простом, вульгарном понимании этого слова. А может, это и есть жизнь.
Лиса. Ты никогда…
Гоголь. Как будто ты на секунду прикасаешься к абсолютному блаженству. А потом его у тебя опять отбирают. Зачем тогда показывали? Что хотели сказать?
Лиса. Слушай. А чем мы закончимся? Не может ведь быть, чтоб человек рос, расправлял ветви, набирался мудрости, совершал добро и зло, а потом — оп! И небытие, пустота. Зачем тогда было жить?
Гоголь. Я не думаю, что все религии мира заблуждаются. И что там, после того как нам закроют глаза чужие руки, не будет ничего. Вместе с тем глупо ждать там христианского рая или индуистской реинкарнации. Харона и паромщика.
Лиса. Ну–ну. Что же там?
Гоголь. Там — ничто. В некотором смысле. В другом смысле — все. Ведь вечность и абсолютное ничто тождественны. Наверное, даже более тождественны, чем вечность и те семьдесят лет, которые иным посчастливится вдыхать и выдыхать, моргать своими глазами. Испытывать то, что мы сейчас испытали. Жизнь — какая–то загогулина в нашем вечном–мгновенном не–существовании. Нас не было, и вдруг небытие приняло иную форму, которая дышит, любит, грешит. Семьдесят лет этой инаковости, и все возвращается на круги своя. В вечность. В мгновенность. В момент, когда мозг уже не снабжается кровью, но нейроны еще шевелятся, еще сообщают тебе какие–то картинки.
Лиса. Зачем же тогда жить?
Гоголь. Быть может, жизнь — это короткое, но, главное, — конечное недоразумение, как раз и предопределяет те картинки, которые предстают перед тобой всю остальную вечность. Ты живешь. Живешь хорошо. Ты заканчиваешь жизнь. Ты уже почти не здесь. На тебя наваливается все сделанное тобой. Все улыбки. Все взгляды в окно автомобиля, когда он мчит тебя по ночному городу. Все всполохи реклам. Все слезы, пролитые из–за тебя. Все танцы, в которых ты когда–либо двигался. Все мелодии, услышанные тобой. Все предательства, подлости, трусости, за которые так стыдно. И тут наступает полное ничто. Оно же — вечность. И именно с ним тебе не–существовать. Всегда. В этом смысле все религии мира правы. Жизнь после смерти предопределяется твоими поступками до нее. Всем, что ты натворил. Рай и ад существуют. Но никаких судей нет. Есть ты сам, с твоим представлением о добре и зле, с твоим Богом, если хочешь. И ты пребываешь в вечном блаженстве. Или вечно томим.
Лиса, (неразб. группа расшифровки: «for in that sleep of death what dreams may come? When we must shuffle off this mortal coil…» [5] — У. Шекспир). Думаешь, им снятся хорошие сны?
Гоголь. Кому?
Лиса. Ромео и Джульетте.
Гоголь. Вряд ли. Самоубийство — тяжкий грех в их религии. Были бы японцами, сны были бы лучше.
Лиса. Жаль. У меня есть пистолет. Думали бы о хорошем. Держались бы за руки. Это на крайняк.
Гоголь. Никогда.
Лиса. Никогда.
Гоголь. Власть изменится.
Лиса. Смешно.
Гоголь. Все может измениться однажды. А вечность у нас одна. Верней, мы у нее одни. Больше нас таких никто не сделает. Пистолет — это действительно на крайняк. Только стрелять из него я буду не в себя. Главное — подойти поближе. Стрелок я никудышный.
Лиса. Жаль. У меня есть пистолет. Думали бы о хорошем. Держались бы за руки. Это на крайняк.
Гоголь. Никогда.
Лиса. Никогда.
Гоголь. Власть изменится.
Лиса. Смешно.
Гоголь. Все может измениться однажды. А вечность у нас одна. Верней, мы у нее одни. Больше нас таких никто не сделает. Пистолет — это действительно на крайняк. Только стрелять из него я буду не в себя. Главное — подойти поближе. Стрелок я никудышный.
(Пауза, 10 мин.)
Лиса. О чем задумался? Гоголь. Да так. Лиса. И все же?'
Гоголь. Я просто смотрю на этот блик на стене, в форме буквы «пи».
Лиса. Я не спрашиваю, на что ты смотришь. Я спрашиваю, что ты при этом думаешь.
Гоголь. Ничего.
Лиса. Ничего не думать невозможно. Если ты по- -пытаешься ничего не думать, ты будешь думать о том, что ты ни о чем не думаешь. А это — не в твоем стиле. Ты скорей стихийный ницшеанец, чем стихийный кастанедианец. Медведина. Говорят, что медведи не летают. Но полет с кровати тебе сейчас угрожает капитальный, стратегического масштаба.
Гоголь. Ты только не обижайся, ладно?
Лиса. Ну?
Гоголь. Я просто думаю. В теории. Вот смотри. Есть Анатолий Невинский. Писатель, с которым никто ни хера не может сделать. Потому что он популярнее Сераковского. Сераковский — это исчезнувший, — так, на всякий случай. Так вот. Писателя Анатолия Невинского невозможно посадить, так как он там продолжит писать и станет еще популярнее. Его невозможно посадить, так как он там продолжит писать и станет еще популярнее. Его невозможно убить, так как тиражи утроятся. Его невозможно исчезнуть, так как они удесятерятся. И вот возле него появляется девушка, в которую он влюбляется без ума.
Лиса. Я понимаю.
Гоголь. Так, не надо так на меня смотреть. Ты сейчас мне почти прямым текстом яду предлагала выпить. И как писателю, и как Ромео.
Лиса. Ты, я надеюсь, шутишь.
Гоголь. Да. То есть, в основном, — шучу. Но, знаешь, я был бы не до конца состоявшимся параноиком, если бы не предположил, что ты рядом со мной — не случайно. Слушай, вот я все это говорю, чтобы сохранить нашу близость. Потому что, когда умалчиваешь о таком, в отношения как будто ваты набивается.
Лиса. Да, я понимаю.
Гоголь. Нет, ты не понимаешь.
Лиса. Я понимаю. Ты думаешь, что я — агент МГБ, моей задачей является твоя нейтрализация. Как писателя. И как Ромео.
Гоголь. Слушай. Я писать перестал из–за. Из–за нас. Я весь в наши дурости ухожу. То есть все эти машины, дома — производят впечатление. Это должен быть какой–то очень дорогой спецпроект, дорогая спецоперация.
Лиса. Моя задача — лишить тебя способности писать, влюбив в себя и продемонстрировав тебе невозможность нашего будущего. Или возбудить в тебе ревность, заставить кинуться с пистолетом на Муравьева, а тебя с удовольствием срежет из автоматов охрана.
Гоголь. Тем более, и пистолет уже есть.
Лиса. А Муравьев обо мне, разумеется, и не слышал ничего, я обычный, никому не известный майор группы устранения. Он удивится, когда тебя положат, — у них короткоствольные «Калашниковы» — больше для устрашения, конечно, — они любят приспускать затемненные окна джипа охраны и так ненавязчиво высовывать их наружу — ну чисто колумбийский наркобарон со своей тусовкой едет. А на пьянках, массовых, в день чекиста например, когда даже охране наливают, они безобразно нажираются и шмаляют в воздух очередями, благо случаются эти попойки вдали от приличных мест…
Гоголь. Я даже поднять пистолет не успею, как меня нафаршируют.
Лиса. Вот что, Невинский. Я не буду тебя ни в чем убеждать. Я не буду напоминать тебе о том, что это ты меня нашел в тот вечер, ты, а не я. Я не буду говорить о том, что, вообще–то, это мне нужно было бы тебя бояться, а не наоборот, ведь это я имею недвижимость за рубежом и неограниченный кредит на карточке, и это ты мог бы написать обо мне потрясающую историю для какого–нибудь Newsweek. Я не буду пытаться приводить тебе доводы разума, доказывать, что я — не агент МГБ. Просто потому, что я знаю, что такое паранойя. Она услужливо найдет тебе десять ответов на каждый из моих аргументов. Конечно же, меня к тебе подложили. Конечно же, специально спланировали, предусмотрели твой маршрут тем вечером, очистили его от других девушек и посадили меня, пьющую латте макиато. Ах, к черту! Сиди тут и паранойся! Может быть, это тебе поможет начать писать.
Наблюдаемая Лиса покинула объект, Гоголь через 7 минут выбежал за ней. Установить, встретились ли они там, на улице, путем аудирования отрабатываемого объекта не представлялось возможным.
(19)
Министерство госбезопасности
Протокол аудиодокументирования
объекта «Жилая квартира по адр.
ул. Серафимовича, д. 16, кв. 7». 25 октября
Фамилия и должность протоколиста не указаны
(указать)
Гоголь открыл квартиру ключом, дожидался Лису на объекте начиная с 17.13. Судя по доносимым звукам с кухни, что–то готовил, потом делал уборку, потом читал. Лиса появилась в 18.25. Пошумев посудой на кухне в результате поглощения пищи, они проследовали в ванную, где находится мертвая зона аудиомонито–ринга, и провели там 1 час 47 минут. В это время из ванной доносился плеск воды, приглушенные голоса, осуществлявшие разговоры, — звуки, косвенно позволяющие предположить, что наблюдаемые предавались совместному принятию ванны. Затем они переместились на микрофон 1.
Гоголь. Твое плечо полностью умещается мне под мышку.
Лиса. Без зазора.
Гоголь. Это прямое доказательство того, что мы созданы друг для друга. Мы с тобой — одно тело, разорванное и разделенное для испытания: найдемся — не найдемся.
Лиса. Четырехногое?
Гоголь. А ты не слышала? Раньше все люди были четырехногими и двуголовыми.
Лиса. И размножались почкованием.
Гоголь. Ты — моя составная часть. В тебе — мои органы. Без тебя я умру.
Лиса. Это какие такие органы? Все твои органы огромны, неуклюжи и волосаты.
Гоголь. Сердце. Мое сердце — в тебе. А твое — во мне.
Лиса. Больше всего я боюсь, что мне придется платить. Что такое счастье просто так не дается. Что потом будет такое несчастье, что я его просто не переживу.
Гоголь. Несчастье было до этого. Несчастье жизни без нас. Я — твоя награда за то, что дождалась.
Лиса. Почему тебе не пишется?
Гоголь. Не пишется. Правильная, безличная форма. Дождит. Метет. Не пишется. Ни первое, ни второе, ни третье как бы и не зависит от меня… И ведь действительно не пишется. Не пишется… Знаешь, ключевая штука, которую я понял о писанине, заключается в том, что все тексты пишутся словами. Не смейся! Ну да, звучит как в детском саду, но все серьезней, чем тебе вот сейчас кажется. Смотри: иногда, пытаясь сказать что–то глобальное, ты относишься к языку как к посреднику, а он на самом деле есть основной фигурант послания.
Лиса. Макклюэн. Медиюм из зе месаж. Ты уже говорил.
Гоголь. Слушай дальше. Вот попробуй описать этот наш интерьер в дневном свете, без нас, просто как комнату, неизбежно столкнешься с тем, что обычные слова, обозначающие цвет, свет, пространство, — ничего не скажут. Вот про эти обои, например, нельзя сказать, что они какого бы то ни было цвета. Скажешь так — и увлечешь сам себя в тупик, в нагромождение лжи. Они — не цвета, они — расцветки. Литературу пишет язык. Автор — его оператор, «скриптор», как сказал бы Барт.
Лиса. О! Барт!
Гоголь. Как этот дождь, слышишь, — за окном? В тексте нельзя так сказать: «за окном шел дождь».
Лиса. За окном пешеходом шел дождь.
Гоголь. За окном усталым пешеходом шел дождь.
Лиса. За окном отставным философом, октябрьским мыслителем, едва волочащим ноги из–за старости, шел дождь.
Гоголь. За окном шел болдинский дождь.
Лиса. Ой, давай только без этого цыгана! За окном неудавшимся литератором шел дождь.
Гоголь. Опиши нас сейчас. Вот все, что здесь творится.
Лиса. Они лежали, свернувшись клубочком на нерасстеленной кровати, у берегов которой айсбергом стыл ненужный им плед. Было необычайно тихо, так тихо, что они могли играть в свою любимую игру, сравнивая дыхание, дыша в ногу, и она принималась шалить, и затаивалась на секунду, и он сбивался, догоняя ее, неуклюжий медведь, и им, этим двоим, смешно было слышать далекие консервные звуки вокзала, сонным женским голосом обещавшие убытие очередного поезда дальнего следования, так как в их неосвещенной, нахохлившейся под дождем комнатке было больше приключений и счастья, чем где бы то ни было на земле. Давай теперь ты.