- Тихо, товарищи!..
Подождал, пока смолкнет гул голосов, обдернул под ремнем гимнастерку, откашлялся в кулак и сказал:
- Районную конференцию комсомола объявляю открытой! Степан, погаси цигарку! Кто там ближе, закройте двери... Прошу соблюдать революционную дисциплину и не галдеть с места! Выдвигайте кандидатуры председателя и секретаря.
Послышались крики:
- Колыванова! Алексея!
А кто-то из девчат - кажется, Настя - озорно протянул:
- Нашего дорогого Алексея Васильевича - просим!
Алексей покосился в ее сторону, вытер пот со лба и официальным голосом сказал:
- Меня предлагают в председатели. Голосуем.
И опять все вразнобой закричали:
- Все ясно! Чего там! Не волынь, Леша!..
Алексей опять загремел кружкой по чайнику:
- Тихо! Степан, прекрати курение! Сколько раз говорить? Давайте секретаря.
- Петрову Любу! - послышалось со скамеек. - Галю Никифорову! Светличную Ольгу!..
- Прошу выдвигать людей с образованием, - посоветовал Алексей. Протокол писать придется!
- Катерину! - истошно закричал Санька, тыча пальцем в сидящую рядом с ним девчушку с двумя косичками, в стареньком коричневом форменном платье. - Она из недорезанных! Год в гимназию ходила!..
Девчушка застучала кулачком по его спине, а Колыванов сказал, глядя в свои бумажки:
- Предлагаю Настю Солдатенкову. Есть опыт.
Все захлопали в ладоши, Настя зарделась, пробралась к столу и села сбоку.
- Слово имеет Иван Емельянович Зайченко! - объявил Колыванов.
Опять все захлопали в ладоши, застучали ногами об пол.
Зайченко махнул рукой и негромко, как человек, который привык, что его слушают, сказал:
- Слова я никакого говорить не собираюсь... Просили меня поставить в известность о решении Петроградского комитета. Решили товарищи обязать всех членов партии и сочувствующих в возрасте до двадцати лет принимать активное участие в работе Союза.
- Ура! - закричал Степан. - Качнем дядю Ваню!..
Зайченко отбивался всерьез, но его быстро скрутила обступившая ребятня и принялась бережно, но сильно подбрасывать в воздух.
- Хватит!.. - сердито кричал Иван Емельянович, взлетая вверх и опять опускаясь на подставленные руки. - Довольно, говорю!
Из карманов его пиджака падали какие-то бумажки, очки в картонном футляре, связка ключей, последним вывалился наган с облупившейся от времени рукояткой. Бумажки, ключи, очки аккуратно подбирали девчата и передавали их Леше. Он складывал все перед собой на стол. Наган тоже подобрали. Алексей взвесил его на руке и сказал:
- А если бы кому-нибудь по башке? - И скомандовал: - Еще разочек - и хватит.
- Раз!.. - хором прокричали ребята, подбросили Зайченко выше дверной притолоки, подхватили и поставили на ноги.
- Продолжайте, Иван Емельянович, - вежливо предложил Алексей.
- Всю душу вытрясли! - пожаловался Зайченко, рассовал по карманам свое имущество и сказал: - Теперь такое дело... Просят питерцев наладить ремонт броневиков. Вы без работы заскучали, а тут на всех хватит. Инструмент и запасные части будут. Договорились?
- Для фронта сделаем! - опять закричал Степан.
- Ну и ладно... - кивнул Зайченко. - С деньгами только туговато. Харчишек, конечно, подбросим... - Помолчал и добавил: - По возможности.
На скамейках зашумели, переговариваясь, потом кто-то выкрикнул:
- Не на хозяина работаем!
- Факт!.. - поддержали его из рядов.
- Спасибо, - кивнул Зайченко и обернулся к Алексею: - У меня все, Леша.
Он присел к столу, а Колыванов объявил:
- Переходим ко второму вопросу...
В углу у дверей началась громкая возня. Кто-то пытался войти, его не пускали, слышались голоса: "Безобразие! Мы этого так не оставим!"
- Что за шум? - спросил Колыванов.
- Гимназисты приперлись! - сообщили ему из угла.
- Еще чего?! - Степан вскочил и, чуть ли не по головам сидящих, рванулся к дверям. - Гони контру!
- Степан!.. - попытался удержать его Колыванов. - Прекрати бузу!
Но за Степаном уже пробирался Санька, свистел в два пальца и еще успевал выкрикивать:
- В шею сизяков! Не пускать!..
- Прекратить! - закричал вдруг Зайченко, и это было так непривычно, что все затихли.
Иван Емельянович уже обычным тихим голосом спросил у Колыванова:
- Конференция открытая?
- А шут ее знает! - пожал плечами Алексей.
- Пускай ума-разума набираются, - решил Зайченко.
- Ну и зря! - пробрался на свое место Степан. - Я бы их на порог не пустил.
- Ты у нас анархист известный! - усмехнулся Зайченко, с интересом поглядывая на вставшего в дверях Стрельцова.
Колыванов написал на листочке бумаги: "Это - Стрельцов" - и подвинул листок Зайченко. Тот прочел и кивнул головой.
- Вы от какой организации, товарищи? - спросил Колыванов.
- Союз учащихся социалистов, - представился Горовский.
- "Свободная школа", - сказала высокая гимназистка.
- ЮКИ, - шагнул вперед юноша в очках и стетсоновской широкополой шляпе, подвязанной под подбородком.
- Солидно! - улыбнулся Зайченко. - Рассаживайтесь как сумеете.
- Котелок скинь! - крикнул скауту Санька.
Юноша в очках откинул стетсоновку за спину, так что она держалась только на тесемке, и шутовски поклонился:
- Снимаю шляпу перед высоким собранием!
- Трепло! - сказал ему Степан. - Выйдешь - поговорим!
- Степан! - постучал кружкой о чайник Колыванов. - Выгоню!.. Следующий вопрос - о посылке добровольцев на Восточный фронт. По разверстке наш район должен послать пятьдесят добровольцев, а записалось двести восемьдесят. Что будем делать?
- Посылать только достигших восемнадцатилетнего возраста и прошедших курсы военного обучения, - сказал Зайченко.
- Ясно, - кивнул Алексей.
- Нет, не ясно! - встал с места Стрельцов. - Во имя чего?
- Не понял, - обернулся к нему Алексей.
- Во имя чего должны умереть сотни, тысячи юношей? - шагнул вперед Стрельцов. - Ради кого должны сложить головы? - Оглядел притихших на скамьях ребят и проникновенно сказал: - Это ведь очень страшно - умереть, еще не начав жить. Ваш порыв прекрасен, пока он только порыв! Но там вам придется убивать людей. Понимаете: убивать! И вас будут убивать тоже. Во имя чего?
Стрельцов откинул со лба волосы и обернулся к Алексею:
- Где ваш революционный гуманизм?
- Вы бы проще как-нибудь... - угрюмо сказал Алексей. - Непонятно говорите.
- Могу упростить, - снисходительно улыбнулся Стрельцов. - Большевики сражаются с оружием в руках за свои идеи? Понимаю! Но зачем проливать кровь молодых, которые даже не осознают, за что их толкают на смерть?
Стрельцов замолчал, ожидая ответа. И в наступившей тишине раздался возбужденный голос Степана:
- Горбатого лепит!
- Факт! - поддержал его Санька.
Тишина вдруг раскололась свистом, топотом ног, криками: "Долой!", "Правильно говорит!", "В шею!", "Дайте высказаться!", "Гони контру!".
Кто-то вскочил на скамейку, где-то опрокинули кресло, Колыванов яростно стучал кружкой по чайнику и надрывался:
- Тихо! Сядьте на места! Степан, сядь, говорю!..
- Не сяду! - огрызнулся Степан.
Он пробивался к Стрельцову, его не пускали, Степан вырывался и опять лез по скамейкам вперед.
Рядом со Стрельцовым встал юноша в стетсоновке, снял очки и сунул в карман.
- А ну, тихо!.. - стукнул кулаком по столу Зайченко.
Чайник подпрыгнул, кружка покатилась и упала. И снова все притихли, таким громким был его голос.
Зайченко потер горло ладонью, поднял с пола кружку и тихо сказал:
- Садитесь и не орите.
Колыванов дождался, когда все рассядутся по местам, и обернулся к Стрельцову:
- Вы мне вот что скажите: кадетишки да юнкера сопливые понимали, за что они в семнадцатом году на рабочих с винтовками перли?
- В кадетском корпусе не обучался, - высокомерно пожал плечами Стрельцов.
- Понимали! - усмехнулся Колыванов. - Дураков нет за чужого дядю под пулю лезть! Мы тоже понимаем! Не маленькие!.. - Помолчал, посмотрел на знакомые лица сидящих перед ним ребят, потом негромко сказал: - Умирать, конечно, неохота... Но все равно от пули бегать не будем. И вы нас не пугайте! Пуганые.
И спросил:
- Так или нет?
Кто встал первым, Алексей не заметил. Ему показалось, что встала вся рабочая застава разом. Как по тревоге. И в ладоши хлопали, как стреляют залпом. Коротко и жестко. А глаза у всех!..
Алексей посмотрел в сторону и увидел, что Зайченко тоже стоит. Навытяжку. Как перед строем.
Когда все молча расселись по местам, Алексей охрипшим вдруг голосом сказал:
- С этим вопросом полная ясность.
- Я остаюсь при своем мнении! - выкрикнул Стрельцов. - Прошу занести в протокол.
- Это сколько угодно! - Алексей кивнул Насте. - Запиши... Откашлялся в кулак и перебрал листочки с записями. - Пошли дальше. Как известно, отдельные рабочие Союза объединились в Российский Коммунистический Союз молодежи. Это, товарищи, уже не мечта, а свершившийся факт! Мы призываем объединиться всех, кто еще не вошел в наш Союз. В объединении наша сила, товарищи!
- Правильно! - крикнул со своего места Горовский.
На него удивленно оглянулись, он протолкался вперед и повторил:
- Правильно! Но при чем здесь партия большевиков?
- Что, что?.. - не сразу понял его Алексей.
- Я спрашиваю: почему объединением молодежи занимаются большевики? взмахнул зажатой в кулаке фуражкой Горовский. - Мы - самостоятельная организация, нам не нужно партии!
- Вы кидаетесь громкими фразами об объединении молодежи, а на деле объединяетесь с большевиками! - поддержал его Стрельцов.
Алексей посмотрел на него, на Горовского и спросил:
- А вы сами, извините, к какой партии принадлежите?
Стрельцов на секунду замешкался, потом быстро ответил:
- Я - внепартийный социалист.
Все примолкли, озадаченные: с одной стороны - социалист, с другой вне партии, - а Зайченко засмеялся. Оказалось, что смеяться он умеет так же, как кричать. Только тогда все затихают, а тут смеются вместе с ним. И удержаться невозможно!
- Не вижу ничего смешного! - возмутился Стрельцов. - Молодость - вот наша единственная партийность!
- А если состаритесь? - спросил Зайченко.
Он уже не смеялся. Глубоко посаженные глаза холодно поблескивали, резче обозначались скулы.
- Словоблудием занимаетесь, господин внепартийный социалист, - в упор посмотрел он на Стрельцова. - А у нас на это - ни охоты, ни времени нет.
- Это не аргументы! - задиристо вскинул голову Стрельцов. - В слабости своей расписываетесь? Спорьте, доказывайте!
- А чего доказывать? - искренне удивился Алексей. - Рабочая молодежь шла, идет и будет идти вместе с большевиками. И спорить не о чем!
- А мы поспорим! - отбросил со лба прядь волос Стрельцов. - Вот послушайте, что скажет ваш рабочий товарищ!
Он повернулся к дверям и кивнул, приглашая Кузьму.
Ни на кого не глядя, Кузьма пробрался между рядами. Сидящие зашумели, кто-то встал, чтобы лучше видеть.
- Ну, Кузя... - задохнулся Степан и, не находя слов, постучал костяшками сжатых в кулак пальцев по голове.
- Почем купили? - закричал Санька и оглушительно свистнул.
- Тихо! - негромко, как Зайченко, сказал Алексей.
Кузьма встал рядом со Стрельцовым, глядел в пол и молчал.
- Говорите, Кузьма... - подбодрил его Стрельцов.
Кузьма глотнул воздух и едва слышно сказал.
- Мы, рабочая молодежь...
- Громче! - потребовали из рядов.
Теперь почти все поднялись со своих мест, и стало так тихо, что слышно было, как Зайченко барабанит по столу кончиками пальцев.
- Мы, рабочая молодежь, считаем, - чуть громче проговорил Кузьма, считаем себя вправе бороться за свою подлинную независимость. Пролетарскому юношеству не нужно партий...
Кузьма остановился и вытер пот со лба.
- Дешевка! - сквозь зубы процедил Степан, и на этот раз Алексей не остановил его.
А может быть, не расслышал. Стоял и, как все, не отрываясь, смотрел на Кузьму.
- Мы достаточно сильны... - опять начал Кузьма. - Достаточно сильны, чтобы нести самим багряное знамя революции...
Поднял голову и увидел Глашу. Прижав худые руки к груди, она шла к нему от своего дивана. Переступать через скамейки она еще не решалась, обходила их, и поэтому двигалась как-то боком, а Кузьме казалось, что это для того, чтобы видеть все время его лицо. Он отвернулся, но Глаша уже стояла перед ним, ничего не говорила, только смотрела на него своими широко раскрытыми глазами. И не было в них ни осуждения, ни гнева, а какая-то глубокая сосредоточенность, недоумение, неловкость и боль за него.
- Мы... - почти беззвучно пошевелил губами Кузьма, увидел Глашины глаза, повернулся и, как слепой, тычась в стоящих людей, пошел к дверям.
И опять стало слышно, как стучит пальцами по столу Зайченко.
- Вы его запугали! - крикнул Стрельцов Глаше. - Это террор!
- Ах ты, гад! - сорвался с места Степан, и удержать его было уже невозможно.
Стрельцов успел отскочить в сторону, перед Степаном встал юноша в стетсоновке, очки он опять снял, и они схватились врукопашную. Вокруг свистели, кричали, и даже Зайченко не мог утихомирить разбушевавшихся ребят.
"Вы ответите за это!" - кричал уже где-то за дверью Стрельцов, но его никто не слышал; гимназистов теснили к выходу, они отбивались, юноша в стетсоновке еще что-то пытался прокричать, но и его выперли. Заложили стулом дверную ручку, Степан прижал на всякий случай дверь спиной, довольно улыбался и потирал здоровенный синяк под глазом.
Зайченко сидел за столом, и не понять было, хмурится он или щурит глаза в усмешке.
Алексей бросил бесполезную кружку и, подняв над головой чайник, пил воду прямо из носика.
Тут-то и раздались эти заводские гудки! Низкие, частые, тревожные... Больше половины заводов в Питере не работало, от гудков давно отвыкли, и вот они опять гудели, возвещая тревогу, как прошлой зимой, когда к городу подходили немцы.
Потом в дверь застучали кулаками, кто-то нажал плечом, ножка у стула треснула, распахнулась одна половина дверей, за ней вторая, и в комнату вошел озабоченный человек в кепке, черном пальто с потертым бархатным воротником.
Сопровождающие его люди остались стоять у дверей. За плечами их виднелись дула винтовок.
Человек подошел к столу и наклонился к Зайченко:
- В Смольном ждут, Иван Емельянович.
Потом негромко, но так, что расслышали все, сказал:
- Юденич прорвал фронт.
V
Когда-то этот сад на окраине города был излюбленным местом свиданий. Зимой встречались у расчищенного под каток пруда, где играл в беседке военный духовой оркестр. Летом ждали друг друга на дальних, заросших шиповником аллеях. Оркестр играл в саду и летом, но уже не в беседке, а на открытой эстраде-раковине.
Эстраду эту называли еще "белой", потому что покрывавший ее в виде раковины навес каждую весну красили в белый цвет.
Иногда на ней выступали развязные куплетисты, лихо отбивали чечетку в своих лакированных штиблетах, им шумно аплодировали и звали по именам: "дядя Жора", "дядя Леня".
Сад любили, потому что он был рядом: свернуть с мощенного булыжником проспекта, пройти пыльной улицей мимо деревянных домишек - и вот пожалуйста!
В дни экзаменов на аллеях сидели гимназистки с раскрытыми книгами на коленях, в получку шумели мастеровые, зашедшие проветриться из соседнего трактира.
В саду росли липы и клены, кустарник на аллеях аккуратно стригли, забор чинили каждый год, но это не помогало - в двух-трех местах доски всегда были выломаны, чтобы сократить путь.
Осенью и весной опавшие листья сгребали в кучу и жгли. Листья сгорали медленно, и над каждой кучей долго курился дымок. Дымков было много, ветер то разносил их в стороны, то сбивал вместе, и тогда казалось, что сад надел серую шапку.
Теперь он весь был изрыт траншеями, у эстрады стояли соломенные чучела, и слышались команды: "Коли! Раз, два!" - проходили военное обучение рабочие отряды.
Но листья сгребали и жгли по-прежнему, так же курился дымок, но стал он похож на пороховой, какой бывает при разрыве снарядов...
Федор и сам не заметил, как свернул на ведущую к саду улочку. Весь день проходил он по городу, искал, где бы заработать, опять обошел все вокзалы, но пассажирские поезда не ходили, отправляли только воинские, и вещички подносить было некому.
Потом потолкался на бирже труда, послушал невеселые разговоры, постоял у входа в Народный дом, читая старые афиши.
На самой большой из них красными аршинными буквами было написано: "Федор Шаляпин", а внизу - черными и помельче: "Борис Годунов". "Не тянет Бориска-то! - ухмыльнулся Федор. - Знай наших!"
И довольный пошел дальше.
Перед мостом через Неву он остановился у колонны и, запрокинув голову, разглядывал бородатого мужика с вилами, а когда перешел мост, задержался у двух каменных львов, стоящих у ступеней набережной.
Львы не то скалились, не то смеялись. Федор обошел их сторонкой, пересек площадь у Зимнего и через арку вышел на Невский. Впереди медленно полз трамвай. Федор догнал его, вскочил на подножку и присел на площадке, чтобы не увидела кондукторша. Так и ехал со всеми удобствами, поглядывая по сторонам. В садике стояла бронзовая Екатерина, и в кулаке у нее трепыхался полинявший красный флажок, а витрина огромного магазина, что напротив, была заложена мешками с песком.
Трамвай свернул за угол, дотащился до канала, Федор спрыгнул на ходу и дальше пошел пешком. Хотел идти прямиком в слободу, а потянуло почему-то сюда, к саду.
- Эй, парень! - окликнули Федора.
Он оглянулся и увидел на противоположной стороне улицы двух рабочих с красными повязками на рукавах. Один придерживал у плеча ремень винтовки, у другого, постарше, висела на поясе кобура нагана.
Федор, в который сегодня раз, потянулся к пуговицам пиджака.
- Руки!.. - предупреждающе крикнул старший в патруле, а второй перебежал улицу и встал рядом с Федором.
- Документы предъяви, - потребовал патрульный.
- А я чего делаю? - огрызнулся Федор.