— Капеллан умер. Я его ассистент. Бывший.
— Нам надо поговорить.
Я пытался понять, почему мой собеседник не вооружен.
— Чем могу помочь?
— Хочу понять сущность, которую вы именуете Богом.
Я уставился на чужого, прикидывая, не шутит ли он.
— Понять Бога, — медленно произнес я, — может не каждый. Для этого нужно… развить определенные навыки.
— За этим они приходят сюда. Чтобы ты их учил.
Это заявление смутило меня, заставив слегка покраснеть. С тех пор как я построил капеллу, прошел год. Со времени нашего неудавшегося вторжения, закончившегося пленом, — два года. И за все это время мне довелось прочитать лишь одну проповедь. Я ведь не проповедник. Я построил капеллу, потому что об этом меня попросил капеллан перед смертью. И еще потому, что я понимал: мужчинам и женщинам, которые приземлились на Чистилище, сражались здесь, проиграли и в итоге сделались пленниками, действительно нужна эта капелла. Когда флот улетел обратно на Землю и от дома нас отделила пропасть, сложившаяся из тысяч световых лет, у нас осталось не так уж и много. Теперь мы можем лишь обращаться к Нему.
— Я никого не учу, — осторожно ответил я, взвешивая каждое слово и прислушиваясь к своему страху, — но предоставляю место для тех, кто приходит слушать.
— Ты намеренно говоришь загадками, — упрекнул меня богомол.
— Я не хотел никого обидеть. — Оправдываясь, я в то же время ненавидел подобострастные нотки в собственном голосе. — Просто меня никогда этому не учили. Я же всего лишь помощник.
— А кого тогда слушают люди?
— Свои души, — ответил я.
Богомол широко распахнул челюсти, острые зубы завибрировали, показывая крайнее раздражение. Я с ужасом смотрел в пасть самой смерти, вспоминая, как многие наши солдаты погибли от таких челюстей. Меня пробрал озноб. Капеллан часто называл богомолов бездушными. Тогда — до приземления — я счел это метафорой. Теперь же, когда передо мной распахнул челюсти монстр, это определение показалось вполне подходящим.
— Души, — повторил чужой. — Это понятие ставило нас в тупик уже дважды.
— Вот как?
— Нам попадались еще два разумных вида — птицы и амфибии.
Еще два вида… кроме самих богомолов?
— И что же они говорили о Боге?
— О богах, — поправил меня собеседник. — Мы уничтожили цивилизации прежде, чем успели собрать данные об их верованиях.
— Уничтожили… — пробормотал я, надеясь, что богомол не заметит дрожи в моем голосе.
— Да. Сотни лет назад, во время Третьей экспансии Великого Гнезда. Тогда мы считали себя единственными носителями разума и не имели опыта подобных контактов. Родные миры этих птиц и амфибий понравились Кворуму Патриархов, поэтому их аннексировали, очистили от конкурирующих видов и сделали крупными населенными центрами.
Я старался запомнить как можно больше: вряд ли кому-либо из людей доводилось слышать эту историю. Мне вспомнились погибшие ребята из военной разведки, которые отдали бы все свое жалованье за десятки лет, лишь бы получить информацию, свалившуюся на меня в этой ветхой самодельной церквушке.
Внезапно меня осенило:
— Вы не солдат.
Богомол сомкнул челюсти.
— Разумеется.
— Тогда кто же? Ученый?
Чужой обдумал это слово — вернее, его перевод, каким бы он ни оказался, — и взмахнул шипастой конечностью.
— Наиболее подходящий термин — профессор. Я исследую и учу.
— Понятно, — вымолвил я, внезапно осознав, что впервые сталкиваюсь с богомолом, не являющимся профессиональным убийцей. — Значит, вы изучаете человеческую религию.
— Не только вашу, — ответил чужой, подлетая ближе. — Я хочу узнать больше об этой… душе. Она и есть Бог?
— Возможно… и в то же время не совсем. Душа — то, что находится внутри нас, мы ощущаем ее, когда знаем, что Бог обратил к нам свой взор.
Капеллан наверняка устроил бы мне нагоняй за столь неуклюжее определение. Никогда не умел облекать понятия в слова, а если все же пытался, то сам не понимал, о чем говорю. Собеседники мои в результате понимали и того меньше. К тому же рассказывать о Боге насекомому — все равно что описывать красоту симфонической музыки газонокосилке.
Зазубренные конечности профессора задумчиво потерлись о диск.
— А во что верите вы? — спросил я.
Конечности замерли.
— У нас нет религии, — ответил он.
— Никакой?
— Мы не обнаружили ни бога, ни души, — произнес профессор и вновь раскрыл челюсти, демонстрируя свое раздражение. — И птицы, и амфибии — все посвящали богам целые дворцы. Океаны и континенты вступали в войну, чтобы доказать превосходство своего бога. А потом пришли мы и уничтожили их всех, вплоть до последнего птенца и головастика. Их плавающие и летающие боги превратились в записи, сохранившиеся в Архиве Кворума, а мне только и остается, что скитаться по этой пустынной планете да допрашивать особь, которую даже не учили отвечать на подобные вопросы.
Движения профессора выдавали крайнее раздражение, граничащее с гневом, и я невольно отступил, прижимаясь к алтарю. Ожидая молниеносного нападения, я представлял, как богомол вспорет мне брюхо или перегрызет сонную артерию. Я видел много таких смертей, знал, как эти насекомые наслаждаются бойней. Несмотря на все их техническое развитие, богомолы по-прежнему испытывали свойственный хищникам животный восторг, когда доводилось разделаться с добычей в рукопашном бою.
Заметив мою реакцию, профессор отлетел от меня на полметра.
— Прости меня, — произнес он. — Я пришел сюда, ожидая услышать ответы из надежного источника. Ты не виноват в поведении старейшин Кворума, которые сперва уничтожают и лишь потом начинают изучать. Мое время ограничено, а узнать нужно так много.
— Вам придется уйти?.. — произнес я с полувопросительной интонацией.
Несколько секунд профессор красноречиво молчал.
— Скольким из нас уготована смерть? — спросил я, сглатывая застрявший в горле комок.
— Всем, — ответил чужой.
— Всем? — повторил я, хотя и понимал, что слух меня не подвел.
— Да, всем. Когда я узнал, что Кворум приказал очистить эту колонию от конкурирующих видов, — перед началом Четвертой экспансии, направленной на остальные ваши миры, — я понял, что времени осталось в обрез. Нужно изучить эту вашу веру, пока еще есть время.
— Но мы же не представляем для вас угрозы, — пробормотал я. — Все, кто живет на Чистилище, безоружны, мы не можем причинить вам вреда. Для этого есть Стена.
— Я вернусь завтра, чтобы познакомиться с религией твоих посетителей, — сказал богомол, после чего развернулся и полетел к выходу.
— Мы не опасны! — крикнул я вслед, но профессор уже скрылся из вида.
* * *Той ночью я так и не сомкнул глаз, думая о том, что с нами будет. После вторжения нас осталось примерно шесть тысяч. В основном мужчин, но попадались и женщины, а с недавних пор начали появляться и дети. Мы жили в засушливой холмистой долине, окруженной со всех сторон мутной энергетической завесой, уходившей в невообразимую высь и терявшейся в небе. Дождь, ветер и снег свободно проникали сквозь Стену, но каждый человек, прикасавшийся к ней, тут же превращался в пепел.
— Поле выборочного подавления ядер, — говорил мне один из прихожан, бывший пилот. — Та же самая штука, которой они прикрывают свои корабли на орбите. Через нее не проникают ни наши ракеты, ни снаряды из пушек. Мы дорого заплатили за это знание.
Теперь богомолы, похоже, собирались закончить начатое. Утром с северных скал налетел порывистый ветер, который принялся хлопать кривыми ставнями моей капеллы. Такое случалось нередко. Чистилище по большей части покрывали пустыни, и пригодными для жизни считались только высокогорья. Я не раз спрашивал себя, почему богомолы сражались за эту планету и почему люди пытались ее захватить?
После завтрака ко мне зашли лишь несколько человек. Я зажег масляные лампы у алтаря и попытался выдавить из себя подобие улыбки, но эта попытка закончилась неудачей. Профессор появился перед обедом, привлекая к себе все те же ненавидящие взгляды. На этот раз он сразу подлетел к алтарю, развернулся и оглядел прихожан. Некоторые из них смотрели на него, другие — на меня, и в этих взглядах читался немой вопрос: «что за святотатство?».
Молитвы умолкли. Кое-кто поднялся и вышел.
— В чем дело? — поинтересовался профессор, пока я грыз хлеб из местных кореньев и запивал его похлебкой. Люди приспособились к местной фауне — конечно, ее представители маловаты, да и по вкусу далеки от цыпленка, но к этому привыкаешь, когда нехватка белка начинает доводить до отчаяния. Хорошо, что хоть соль не являлась на Чистилище дефицитом.
Я посмотрел на богомола и ткнул пальцем в дверь, за которой находилась моя комната. Чужой последовал за мной.
Сквозь щели в окне проникал свет. Летающий диск тихо гудел.
— Вы вообще ничего не смыслите в религии, так ведь?
— Именно так, — подтвердил профессор.
— Люди, приходящие сюда, хотят оказаться подальше от вас. Вдали от злобы, гнева, отчаяния.
Богомол смотрел на меня и молчал.
Я вздохнул и потер глаза, пытаясь найти нужные слова, способные проникнуть сквозь его холодную бесчувственность.
— Бог — это тепло, надежда, возможность увидеть будущее, в котором нет боли. А ваше появление здесь напоминает об этой боли, и поэтому вас ненавидят. Эта капелла — единственное место, в котором люди могут на минуту, всего на минуту, отгородиться от мира и испытать покой. А вы не даете им даже такой малости.
— Я не мешал им заниматься своими делами, — ответил профессор.
— В молитве важны не конкретные действия, а ощущения. Ваше пребывание здесь… мешает. Не позволяет раскрыть душу… Вчера вы сказали мне, что все мы умрем, но я не сообщил эту весть. Очевидно, мы не можем ничего изменить, даже если очень захотим, а раз так, то людей это только расстроит. Но те, кто пришел сюда сегодня, видят, что я обеспокоен. А я не могу понять, почему вы вообще оставили нас в живых, когда наш флот улетел.
— Некоторые из нас испытывали любопытство, — ответил профессор. — Люди — лишь третий найденный нами разумный вид, хотя мы обыскали и колонизировали уже тысячи звездных систем. Как я уже говорил, мы уничтожили первые два вида, не подумав как следует. На этот раз мы решили не повторять ту же ошибку.
— То есть мы нужны вам живыми лишь до тех пор, пока представляем научный интерес? — уточнил я.
— Вы первыми напали на нас, человек.
— Нет, — опроверг я. — Когда наши колонисты высадились на Великолепии и Новой Америке, там не заметили никаких признаков жизни. Люди не подозревали о вашем существовании, пока вы не уничтожили наш колониальный флот на орбите. И мы бы вообще ничего не узнали, если бы два патрульных корабля не успели уйти. А вы здорово просчитались, отпустив их, потому что потом, когда наши вернулись, они вышибли из вас дурь.
Профессор раскрыл рудиментарные крылья, показывая, что разговор его забавляет.
— Не вижу ничего смешного, — заметил я.
— Ты знаешь, что произошло с шестью нашими колониями, атакованными вашим флотом в ходе так называемой карательной экспедиции?
— Мы надрали вам задницу!
— Нет, помощник капеллана. Мы уничтожили ваш флот. Этими мирами по-прежнему владеем мы, как и многими другими, некогда считавшимися вашими.
— Вранье, — пробормотал я, чувствуя, как кровь приливает к лицу.
— Если тебе сказали, что те атаки удались, лжецом стоит называть не меня. Взгляни на то, что происходит здесь, на этой планете. Насколько вам повезло? Почему ты думаешь, что в других мирах вам повезло больше?
Я искал глазами оружие. Хоть какое-нибудь…
— Наша наука, по сравнению с вашей, ушла далеко вперед. Открытие прыжкового двигателя — всего лишь первый, самый легкий шаг к настоящим технологиям. К счастью, мы способны защититься от вашей жестокости и собираемся навсегда очистить Вселенную от нее.
Профессор умолк, только сейчас заметив мое состояние.
— Ты тоже меня ненавидишь.
— Да.
— Я чувствую это. Ты бы убил меня, если бы тебе представилась такая возможность.
— Да, — подтвердил я. К чему отрицать очевидное?
Диск опустился ниже, и его обладатель посмотрел мне прямо в глаза.
— Послушай меня, помощник капеллана. Уничтожение твоего вида планирую не я и не мои коллеги. Старейшины Кворума видят в вас зверей. Заразу, распространение которой необходимо пресечь. Они рассматривают вас как сущность, подлежащую уничтожению. Но есть и другие, очень немногие, кто думает иначе. Мы в школах полагаем, что в вас есть нечто большее. Чувства… недоступные нам.
— Не понимаю, — сказал я, все еще желая отыскать оружие.
— Это место, — богомол широко взмахнул крыльями и конечностями, — есть концепция, которая кажется нам совершенно абсурдной. Дом для вашего Бога. Вы приходите сюда, чтобы услышать, как он говорит с вами без слов. Это безумие. Но мы помним птиц и амфибий, помним их культуры. Мы совершили большую ошибку, когда уничтожили их, не попытавшись понять, в чем их отличие, что ими движет.
— Наша вера пугает вас, — понял я, испытав крошечный прилив гордости.
— Да, — признался профессор.
— Это хорошо.
— Ты отказываешься мне помогать?
— А чего мне терять?
Профессор молчал с минуту, а после развернулся и улетел. Капелла к тому времени полностью опустела.
* * *Прошла неделя, но богомол так и не вернулся. Я по-прежнему молчал о нашем приговоре, считая, что эта новость принесет больше вреда, чем пользы. Мы ведь не можем проникнуть сквозь Стену, и у нас не осталось машин, способных перенести нас через нее. Будет лучше, если все останется как есть, чтобы конец пришел неожиданно.
В капеллу несколько раз заходили бывшие офицеры, желавшие выяснить, о чем я говорил с богомолом. Многие давно уже плюнули на все эти звания и должности, но не все. Оставались стойкие духом, уверявшие, что флот освободителей уже на подходе и нужно лишь набраться терпения и сохранять дисциплину. К счастью, их не хватало, чтобы подчинять себе всех остальных, поэтому я просто рассказал им, что мог, стараясь изъясняться односложно, и они ушли, решив, что ничего важного не произошло.
Как-то ночью меня разбудил звук голосов — двух человеческих и одного механического, смутно знакомого. Я поднялся с койки, тихо подошел к двери и выглянул. Профессор разговаривал с двумя незнакомцами: мужчиной и женщиной.
— И что же дает крещение? — спрашивал богомол.
— Оно смывает грех, — ответила женщина.
— А что есть грех?
— Неправильный выбор, — ответил мужчина.
— Ошибки, — произнес профессор.
— Да, — подтвердила женщина. — Все мы допускаем ошибки. Все мы — дети Бога. Вот почему всем нам нужно Его прощение.
— И для этого служит крещение в воде? — уточнил профессор.
— Да, чтобы начать с чистого листа. Тогда человек становится частью общины.
Профессор неожиданно развернулся и посмотрел на дверь.
— Помощник капеллана, присоединись к нам.
Я вышел на свет, ежась от холода и пытаясь понять, сколько же сейчас времени. Собеседники богомола улыбнулись мне и вернулись к разговору.
— Как видите, никто не лишен Его любви. Даже вы.
Усики профессора иронически изогнулись.
— Ваш Бог любит меня?
— Он не только наш Бог, — пояснил мужчина. — Он Бог для всех: и для нас, и для вас.
— Прошу прощения, но капелла ночью закрыта, — мягко заметил я.
— Мы знаем, — ответила женщина. — Мы разговаривали с профессором в своем доме, но он привел нас сюда, чтобы поговорить с вами.
— Помощник капеллана, почему ты не сказал мне, что у вашего Бога есть множество разновидностей?
— Разновидностей? — переспросил я зевая.
— И форм. Одно божество, много форм. Бог этих людей сделан из золота и прижимает к губам трубу.
— Это не Небесный Отец, — напомнила женщина. — Это ангел Мороний.
Ах, вот в чем дело. Я понял. Профессор добрался до мормонов.
— Так вот где вы провели эту неделю? — спросил я. — Общались со «Святыми последнего дня»?
— Я посетил каждую религиозную общину в этой долине, — ответил профессор. — Похоже, они служат различным божествам. Сегодня вечером я посетил мормонов. Они вам не нравятся?
— Скажем так, я не могу сказать, что они мне симпатичны.
Прежний капеллан до самой смерти оставался ярым баптистом и никогда особенно не задумывался об идеях Джозефа Смита. Может, он и любил людей, но разговоры о так называемом «пророке» — полная чушь. Сам я с мормонами почти не пересекался: у них имелась своя церковь, у меня — своя, мы жили на противоположных концах долины, и всех это устраивало. Так зачем же профессор притащил их сюда?
— Нам лучше уйти, — заметил мужчина, почувствовавший мои настроения.
Я проводил их и вернулся к освещенному лампами алтарю.
— Я выяснил многое, — сказал профессор, указывая на алтарь. — Здесь изображены различные религиозные символы. Звезда — для иудеев. Крест используется многими разновидностями христианства. Звезда поменьше рядом с полумесяцем — для мусульман. Смеющийся толстый человек — божество буддистов.
— У буддистов нет Бога в том смысле, в каком его понимают христиане, мусульмане или иудеи.
— Но в стенах этого здания вы являетесь представителем их всех, так?
— Так поступал капеллан. А я просто содержу здание в чистоте, чтобы каждый желающий мог прийти сюда днем. Это называется, простите за длинное слово, многоконфессиональность.
— Мормоны не приходят сюда?