Я устал. Едва хватает сил дописать это письмо. Вечная борьба, вечное наблюдение за собой, как бы не выдать себя, как бы не попасться в глупое неловкое положение. Презрительные гримасы людей, более чутких, понимающие взгляды, часто случайные, стихийные. А положение загнанного, беззаконного существа, которого всякий может припугнуть, оскорбить, ткнуть ногой, как лягушку, как ящерицу. Самолюбие! И многое, и многое другое.
Боря! Боря! Как вы не чувствуете, что невыносимо, не-вы-но-си-мо так жить! Я не могу. Я задыхаюсь. Я ухожу от вас.
Прощайте, милый, прощайте.
Впрочем, конечно, я глупо делаю, что ухожу. Но виноват не я. Глупый, скверный характер, может быть.
А вам, вам я желаю счастья, счастья на развалинах моего горя».
— Ах, Господи, какой ты неловкий.
— Ну, причем тут неловкий.
— Ну, конечно. Ведь в этот саквояж, если будешь так запихивать, ничего не уложишь.
— Вера, Вера!
— Ну, что Вера. Затвердил. Вера! Вера! Давай я сама уложу.
Боря сидит на кровати, с которой сняты простыни, подушки, еще не завязанные в ремни.
— Вера, ты не сердись, я не всегда такой безалаберный.
— Потому я и сержусь. Если бы всегда, значит — ничего.
— А теперь — «чего»?
— А теперь, впрочем — ничего. Посмотри — дождь, ужасный, как поедешь?
— Не откладывать ж?
Пауза.
— Вера.
— Что?
— Мы совсем чужие?
— С чего это ты?
— Нет, правда. Совсем?
— Не думаю.
— А помнишь детство? Ведь совсем было по-другому.
— Тогда…
— Ах, Вера, какая ты глупая.
— Сам глупый.
Боря засмеялся, звонко так, по-детски, подскочил к сестре, обнял за талию, закружился по комнате и зацеловал.
— Милая, милая, совсем как в детстве, как прежде сказала «сам глупый» и губки так же надула.
Вера вырывается.
— Ах, Боря, оставь.
— Верочка. Знаешь что?
— Что?
— Скажешь, правда?
— Скажу.
— Лучше было бы, если бы, ну… ну… если бы я женился и приехал бы сюда с ней, с женой и детьми…
— Ну?
— И занят был бы только ими, а ты была бы только так, сторонняя, тетушка и только.
— Ах, глупости.
— Ну, вот видишь.
Пауза.
— Вера! Я люблю тебя очень, а ты?
Вера вдруг заплакала, тихо, как-то неуклюже опустилась на кресло, а саквояж опрокинутый лежал на полу, и из него выглядывала зубная щетка и два галстука: сиреневый и розовый.
Заходит солнце. В вагоне прохладно. Боря у окна. Тук — тук — тук, тук-тук-тук — в голове стук колес. И больше ничего. Пусто. Холодно. Глаза Василия казались детскими и чужими. Давно не было писем. Последний раз просьба денег и больше ничего. Надо будет послать телеграмму. И Борино лицо оживает. Глаза улыбаются. Поезд несется, громыхая вагонами, извивается на поворотах и тогда весело смотреть на окна, полные улыбающихся лиц. Почему-то всем кажется забавным, что вот минуту назад никого не было видно, а теперь столько лиц, столько улыбок. Но вот поезд выпрямляется и все по старому.
— Вы далеко едете?
Боря вздрогнул от неожиданности.
— Я еду в Петербург.
— Холодно, правда?
— Да, холодновато, — но Боре не хочется продолжать разговора, и он идет в купе. На жесткой дорожной подушке отдыхает голова Бори. Глаза закрыты. При закрытых глазах слаще мечтать.
Холодный вокзал, носильщики, чужие лица, отрывистые восклицания, приветствия. А где же Василий? — Боря ищет глазами знакомое милое лицо, но не находит. Как-то тускнеет и еще больше сереет и без того старый вокзал.
— Вам, барин, на извозчика или на трамвай?
— Мне? — Боря не знает, что сказать. Молчит. Вещи куда-то тащат, его толкают, он куда-то идет, не понимая.
— Василий Иванович здесь живет?
— Где-то раздается визг ребенка, заглушающий голоса разговаривающих, со двора доносятся переругивания ломовых. Женщина в синем ситцевом платьице не молодая, но и не старая, какого-то странного, неопределенного возраста несколько раз переспрашивает:
— Вам кого?
— Василий Иванович Шатров?
— Шатров, Шатров. Здесь, здесь будут, только их нет дома тичас.
— Ах, как жаль. — Борино лицо делается грустным и усталым. — Когда же он бывает?
— Да как вам сказать. Утром так, али вечерком.
В это время подходит к дверям довольно красивая женщина, молодая. Одета в простенькое платье, волосы гладко причесаны. Глаза ее ласковые, лучистые останавливаются на Борином грустном лице. Женщина, до сих пор говорившая с Борей, как бы обрадовавшись, что можно уйти к дому, буркнула:
— Вот и жена их, с ними поговорите. — И ушла.
Боря не мог произнести ни одного слова. Широко открытыми глазами смотрел он на гладкие, зачесанные волосы, на ласковые глаза, на широкий лоб молодой женщины и ему казалось, что все это он видит во сне. Женщина улыбнулась приветливо (и как показалось Боре, загадочно).
— Вы к Василию Ивановичу? Его сейчас нет, может, быть записку оставите? Пожалуйста. А когда придет, не знаю. Я его жена. Или что-нибудь передать на словах?
Боря молчал и смотрел так удивленно и пристально на жену Василия, что она улыбнулась. Жена? Но это невероятно? Для Бори все это было так неожиданно, что он не мог опомниться. Наконец, он спросил:
— Вы — жена? Но ведь Василий не был женат.
— Не был, а теперь женат, — улыбнулась молодая женщина, летом повенчанный, в июле только, молодожены. Так оставите записочку?
— Нет, ничего, я напишу письмо почтой, пришлю потом. У меня дело к нему.
— Как это случилось?
— Ах, как это скучно.
— Почему скучно?
— Да так. Надоело. Вот и все.
— Я глупый, глупый, конечно, глупый.
Пауза.
— А я думал… Зачем же писать было так, и лгать, лгать.
— А потом, что…
— Не надо, не надо. Я не хочу слушать. — Боря закрыл уши и опустил голову.
На набережной было шумно. С работы возвращались рабочие. Шли группами, в одиночку, закоптелые, усталые. Туман над рекой казался опустившемся призрачным городом, где все свое: и церкви, и странные, расплывчатые дворики, и дома, и люди. На пристани заржавленные цепи пронзительно скрипели, напоминая торопливые сборы и медленный отъезд.
— Ну, прощайте, Борис Арнольдович, мне пора. Пора. Пора. Заходите. Будем рады с женой вас видеть. — И тихо, совсем тихо, на ухо. — А о том, забудьте.
— Что? — Боря слышал, но ему показалось, что он ничего не понимает.
— Забыть. Забыть. Пора. Ну, всего…
— Куда?
— Домой. Домой.
— Вы здесь?
— Да, я приехал.
— И скрываетесь?
— От кого?
— От родных, конечно.
— Нет… Папа умер. И теперь все по-другому. Хотя скучно.
— Боже мой, как все это неожиданно. Когда же?
— Что?
— Когда умер ваш отец?
— Еще месяца нет. Неожиданно так. Все плачут, а я рад.
— Меня это не удивляет, хотя это ужасно.
— Что именно?
— Вот эта смерть, и радость, и все…
Пауза.
— А Николай Архипович?
— Он здесь.
— Вы у него?
— Нет, я дома, но часто бываю у него. У нас довольно пусто.
— Да, я думаю.
Пауза.
— Борис Арнольдович!
— Что?
— Я хочу, чтобы вы пошли со мной к Николаю Архиповичу.
— Нет, нет, что вы…
— Он будет рад.
— Да, но я… Нет, нет.
— Борис Арнольдович, как это хорошо, хорошо. Вы ведь помните? Вы должны это понять!
— Я? Нет, я не могу. Не сердитесь.
Залы технологического института были наводнены разношерстной публикой. На большой входной лестнице, красиво задрапированной, студенты встречали гостей. Из концертного зала доносились звуки рояля. Мелодекламировала одна из модных молодых актрис. В этот день назначили традиционный бал, и было какое-то особенное оживление, присущее всем вечерам, которые устраивает молодежь. Концерт кончился. Начались танцы. В танцевальную залу робко и нерешительно вошел Боря. Его немыслимо было узнать. За розовым газовым, скромным, но изящным платьем, роскошным белокурым париком никто не признал бы Бориного тела. Это была красивая, немного, правда, загримированная дама. Но без довольно основательного грима нельзя было обойтись, т. к. надо было тщательно замаскировать следы растительности на лице.
Борино сердце билось учащенно и жутко. Ему показалось, когда он вошел в залитую ярким электрическим светом залу, что все обратили внимание на него, он даже видел насмешливые пристальные взгляды и ожидал, что вот-вот подойдет к нему кто-нибудь, сорвет его парик и начнет издеваться зло и оскорбительно. Он опустил голову, как-то внутренне сжался и хотел пройти в самый укромный уголок залы, мысленно проклиная ту минуту, когда ему пришла в голову эта идея переодевания, когда вдруг он услышал около себя грубовато-приятный голос:
— Разрешите вас пригласить.
Боря вздрогнул. На мгновение сердце перестало биться и ему показалось, что он сейчас потеряет сознание. Он поднял глаза. Перед ним стоял высокий стройный студент с темным загорелым, немного наглым лицом, на котором ясные голубые глаза казались неуместными. От него пахло вином. Боря чувствовал, что не может двинуться с места.
— Разрешите вас пригласить.
Боря вздрогнул. На мгновение сердце перестало биться и ему показалось, что он сейчас потеряет сознание. Он поднял глаза. Перед ним стоял высокий стройный студент с темным загорелым, немного наглым лицом, на котором ясные голубые глаза казались неуместными. От него пахло вином. Боря чувствовал, что не может двинуться с места.
— Нет, я не танцую.
— Как, не танцуете? Я не поверю. Такая хорошенькая женщина и не танцует. Вы не хотите?
Несмотря на растерянность и страх, Боря не мог не улыбнуться глядя на любезно улыбающееся лицо студента.
— Вот видите. Вы уже улыбаетесь. Это хорошо. А сейчас и танцевать согласитесь.
— Нет, танцевать, право не могу.
— Ну, хорошо, тогда разрешите предложить вам руку и пройдемтесь.
Боре ничего другого не оставалось сделать, как взять предложенную руку и пойти. Проталкиваясь сквозь толпу, поднимаясь по бесчисленным лестницам, они иногда соприкасались близко, близко и Боря чувствовал горячее дыхание спутника на своем лице. Он смотрел на эти глаза, на этот красивый чувственный рот и испытывал острое наслаждение, когда губы были близко от его лица и глаза приятно обжигали тело.
— Хотите закусить? Выпить лимонаду?
— Нет, не хочется.
— Нет, нет, пойдемте наверх. Там есть такой дивный уголок, вроде грота. — Владимир Александрович крепко сжал Борину руку и повел за собой.
Боря чувствовал, что не может сопротивляться, и бессознательно боялся красиво-наглого лица Владимира Александровича и его порывности, грубости.
— Вы давно в Петербурге?
— Я? Нет, не особенно. Я приехал… я приехала недавно. Я была в деревне, у дяди гостила. — Боря говорил не своим голосом, каким-то особенно надтреснутым, в котором слышались ноты волнения и непривычности.
В полутемной гостиной было пусто, почти все танцевали внизу. Вдруг Боря почувствовал прикосновение горячих губ к своим губам. Было жутко и странно. Боря не отрывал своих губ, и приятная теплота разливалась по всему телу. Владимир Александрович шептал прерывающимся голосом:
— Дорогая моя, милая, я с первого взгляда влюбился в тебя, ты мне так понравилась. Ты мне? Да? Ну, говори. — Он обнимал Борину талию, сжимал сильными твердыми руками его тело и весь был яркий и горячий.
Борино лицо, скрылось под шелковым шарфом. И стало как-то легче, лучше.
— Нет, нет, я не могу.
— Зачем меня мучаешь? — глаза Владимира Александровича были злые и алчные.
— Милый, я люблю тебя, ты мне нравишься, но пойми, что я…
Владимир Александрович не дал договорить. Больно-больно сжал руку.
— Что? Муж? Дети? И еще какая-нибудь белиберда в этом духе? Да? Ну, а может, деньги нужны?
— Как вам не стыдно?
— Черт вас разберет. Чего же ты разжигала, целовала меня? Ведь я не мальчишка.
— Тише, могут услышать. Боже, за что мучаешь? Да дайте же дорогу, я не могу так.
— Поедемте ужинать.
— Не могу.
— Прошу Вас, едем.
— Нет, нет, не сердитесь, но в другой раз. Поймите, что сегодня… — Боря наклонился к уху Владимира Александровича и прошептал несколько слов…
— Честное слово?
— Ну, конечно, буду я врать!
Боря всю ночь не спал. В комнате был страшный беспорядок. Розовое платье, шарф, ботинки, белье, все валялось, где попало. Лампа не была зажжена. Лампадка горела довольно ярко. В голове пусто, холодно. Хочется молиться, но нет сил. Какие-то отрывки мыслей, фраз, вырисовываются сквозь туман. И лицо Алеши Траферетова, и строгие зовущие глаза Владимира Александровича. Боря прячет голову в подушку и тихо плачет. Вспоминаются слова из Алешиного письма: «Положение загнанного беззаконного существа, которого всякий может припугнуть, оскорбить». Что бы сделал Владимир, если бы узнал? Боре было жутко, даже представить себе разгневанное лицо, с налитыми кровью глазами, теми глазами, которые иногда смотрят так ласково, нежно. Боже мой! Как все это ужасно! Хочется мучительно, до боли, положить голову на колени Владимира и заплакать облегченно и легко. Завтра назначено свидание, но пойти невозможно, хотя хочется увидеть эти глаза, рот, руки. Пойти невозможно. Нет, нет, невозможно.
Наверху было душно, пыльно, накурено. Сквозь табачный дым точно плыли столики, откупоривались бутылки, звенели вилки ножи, юные лица раскрасневшиеся, возбужденные, женщины с вызывающими улыбками.
— Это столовая?
— Да. И обыкновенный коридор.
— Обыкновенный?
— В учебное время.
— Ах, да в учебное. А у нас…
Пауза.
— У вас?
— Нет, ничего, я так устала.
— Хотите отдохнуть?
— Сядемте здесь. — Боря указал на только что освободившейся столик. Освободили его молодая дама в коричневом платье и офицер.
— Я не хочу больше, душно, уедем Пьер.
— Хорошо, ты уезжай, а я останусь.
— Спутник Бори улыбнулся.
— Почему вы улыбаетесь. Вы знаете их?
— И да, и нет.
— Я не люблю таких уклончивых ответов.
— Ого, вы уже предъявляете требования. Это уже хорошо.
— Какая самонадеянность.
— Милая, — и вдруг Борину руку выше локтя сжимает крепкая рука Владимира Александровича. — Вы — прелесть.
— Владимир Александрович вы забываетесь.
— Не буду, не буду.
Снизу доносится музыка, говор толпы, смех, выкрики дирижеров с убийственным произношением. Все это смешивается с шумом, звоном стекла, чьим-то шепотом, убедительным, резким.
— Нет. Нет. Никогда.
— Никогда?
— Нет. Нет. То — есть, только не теперь.
Глаза Владимира Александровича смотрят зло и решительно.
— А когда же?
— Не знаю, не знаю, право.
— Нет, теперь.
В прихожей теснота, давка, пахнет потом, сукном, духами и тем особенным запахом женского платья, который бывает после нескольких часов танцев, возбуждаемого веселья, разговоров. Боря такой чуждый и нелепый самому себе в этом странном наряде пробирается за Владимиром Александровичем, который отталкивая довольно бесцеремонно окружающих, протягивает Борин №-ок швейцару.
— Ну, право, не сердитесь, я вас прошу. — Борины губы приближаются к чьим-то чужим, горячим, почти незнакомым и целуют страстно и долго.
— Когда Владимир Александрович слишком сильно обнимает Борю, он вздрагивает, как-то сжимается.
— Нельзя, нельзя.
Пауза.
— Зачем вы меня мучаете?
— Я вас не мучаю.
— А как это называется, по-вашему?
Боря молчит.
— Я вас почти не знаю, Владимир Александрович, даже фамилию Вашу не расслышал. Надо познакомиться поближе.
— Вот вам моя визитная карточка, если мало одной, я могу дать две, три, сколько хотите.
— Не грубите, это не поможет. Нельзя быть таким… — Боря не докончил начатой фразы. Подумал: «Не надо было с ним связываться, такие пойдут на все. — Становится жутко. — А вдруг узнает? Боже, какой позор, скандал. Что он сделает? Удавит? Плюнет? Или просто сконфузится?»
— Вам не холодно?
— Нет.
— Вы жметесь.
— Это так.
Деревья склоняют свои ветви почти над головой, был недавно дождь, пахнет сыростью, деревьями. Лихач несется быстро, быстро.
— Как хорошо…
— Ну, так пойдемте.
— Мы и так идем.
— Нет, ко мне…
— Что вы?
— Ну, к вам.
— Ах, да нет же, ведь я не одна, поймите же, — Боре становится жутко, холодно, хочется скорее вернуться домой, в свою комнату зарыться в подушки, отдохнуть. — Я устала.
— Владимир Александрович нервничает, грубит.
— Нечего претворяться, сказала бы раньше, я бы не терял даром времени.
— Как вам не стыдно. Я вылезаю.
Извозчик стал.
— Нет, нет, милая, простите. Вы видите, я влюблен, я теряю голову, ну простите же меня, больше не буду.
Горячий поцелуй, снова что-то темное, неясное, сладкое. Одна минута слабости. Боря думает: «Пусть будет дальше ужас, позор, лишь бы теперь». В крепких объятиях Владимира Александровича спокойно. Боря что-то вспоминает.
— Владимир Александрович, на этой неделе обещаю. Я вам напишу, назначу свидание, только если вы согласны на… Понимаете. Я не могу многого.
— Как хотите. Милая, милая, я не могу так.
Боря читает письмо, послание, объяснение Владимира Александровича. На конверте написано: «Ольге Константиновне Бутковцевой. До востребования». Это он, Боря — Ольга Константиновна Бутковцева. Боря улыбается. Но в тоже время ему грустно. Как быть? Ему нравится Владимир Александрович, нравится очень. Но он такой решительный, ненасытный. С ним нельзя больше встречаться. Опасно. Он будет требовать ласк, объятий… Поцелуями не ограничится. Боря читает письмо и, улыбаясь, думает о своем горе. А, если бы… Но как, как это сделать? Как все равно напрасно.
Стук в дверь.
— К вам можно?
— Кто там? Я немного не одет. Теперь можно. Карл Константинович? Я очень рад.
— Почему так официально, почему не Карлуша?