Свобода воли все же лишь вероятна. Ее надо индивидуально принять, уверовать в нее, сама эта вера является условием реализации свободы для индивидуума, А верить в свободу необходимо вовсе не из одних моральных соображений, но потому, что без свободы нет и теоретического познания, нет ни истины, ни науки. Очевидность истины есть лишь метафорическое выражение – именно сама-то очевидность и не очевидна, если мы будем понимать знание как чисто-интеллектуальный процесс, в котором воля и вера не принимают участия. Нам говорят: но ведь истина навязывается нам необходимо, помимо нашей воли и нашей веры, она заключает в себе объективно принудительный момент. На это Ренувье замечает – история философии есть живейшее доказательство противного – расхождение, противоположность систем является в ней, можно сказать, законом. За необходимое разные мыслители считают прямо противоположное. «Пирроническая школа – живое доказательство того факта, что воля играет роль в установка достоверности. Если предположить, что истина навязывается всем умам необходимо, то и заблуждение является необъяснимым, ведь оно навязывается умам с такою же необходимостью: и истина, и заблуждение имеют одинаково необходимое происхождение. Если же мы признаем, что всякое суждение есть акт воли, то заблуждения легко объяснимы, и всякий человек является ответственным за суждения, им устанавливаемые». «Если все необходимо, то и заблуждения также необходимы, неизбежны и неотличимы (от истины)»; теряется основание для различения истинного и ложного, ибо утверждения истинного и ложного являются одинаково необходимыми. Достоверны лишь непосредственные данные сознания, все же остальное, познание, в которое привходят память и мышление, уже может быть объектом сомнения. Однако, мы верим и принимаем за истинное в нашем знании, хотя бы в целях практической жизни, гораздо большее, и такие допущения делают даже самые радикальные скептики. Такие допущения, нередко безмолвные, не высказанные, Ренувье называет тезисами реальности, их всего четыре: 1) Мы все допускаем сознание с его тожеством во времени и с его интеллектуальными функциями, которые подсказываются нам мощным инстинктом. II) Мы признаем независящие от нас реальности – внешний миp. III) Мы признаем «чужие я» людей и других существ. IV) Мы, наконец, верим, что мир подчинен законам, которые соответствуют законам познания. Итак, истина достижима лишь через индивидуальную свободу: «практический разум должен полагать основание и для себя, и для всякого реального разума, ибо разум не расщепляется – разум это человек, а человек всегда человек практики». «Надо решиться сделать выбор: необходимость или свобода, другого пути нет. Вы – за науку и за мораль? Выбирайте свободу, которая является их условием. Согласование знаний между отдельными людьми имеет огромное значение в познании, но первый шаг в искании и установке истины не есть общественный договор (contrat social), но личный договор (contrat personnel) – договор с самим собою. Ренувье не ставит истину всецело в зависимость от индивидуального произвола, но он подчеркивает существенную роль веры и свободной воли в ее формировании. «Признав тщету чистого или абсолютного разума, надо ввести веру в науку, определив там ее роль и значение, и сделать самую веру научной, останавливаясь у пределов всеобщности и разумности при развитии веры» («Psychologie» II, 257). Вера эта, как мы видели, привходит всюду в познание феноменального мира, мир ноуменальный для Ренувье не существует. Для Канта область веры и знания лежит в различных плоскостях, для Ренувье – в одной плоскости.
IV. Итак, свобода для Ренувье – действенное начало в жизни человека, она вносит творческий момент как в жизнь отдельного человека, так и в весь исторический процесс. Этика и философия истории неразрывны между собой. Факты исторического развития не могут научить нас различению добра и зла, но судьба человечества косвенным образом поучительна для построения системы этики. Исторический процесс вовсе не запечатлен той роковой необходимостью, какую ему пытаются придать гегелианцы и позитивисты. Мы во-все не пассивные зрители того, что совершается в нас и вокруг нас, но живые участники исторической эволюции – от нашей свободной воли зависит направить ход событий в то или другое русло. Прогресс обыкновенно понимают как необходимый закон исторического развития, фаталистически. Между тем ни опыт, ни рассуждение отнюдь не подтверждают подобного взгляда. Он ложен, во-первых, с точки зрения социальной динамики. Прогресс характеризуют как непрерывное восхождение, приближение к совершенству, между тем в истории ничего подобного такому непрерывному восхождению не наблюдается. Он ложен и с точки зрения социальной статики: моральный фактор рассматривается при этом не как творец, а как продукт среды. Против теории фатального и непрерывного прогресса свидетельствуют множество фактов – неподвижное прозябание дикарей на ступени животности, история Индии и Китая и, главное, средневековье. Утверждение господства христианской церкви было огромным шагом назад в смысле распространения гуманности и просвещения: «В религии, в науке, в литературе средневековье подчинило людей полнейшему господству гетерономии, какое только знал Запад». В то время, когда одна культура развивается, другая приходит в упадок. Если бы люди руководились иными свободными актами в своем поведении, то и судьба человечества была бы иною – взваливать на закон прогресса оправдание всякой существующей подлости – значит отрицать нравственность. Чтобы показать на конкретной художественной иллюстрации, что человечество само ковач своего счастья, Ренувье написал целую книгу «Ухрония». Это воображаемая история Европы со времен Нервы, когда христианство, проникнув на Запад, стало угрожать цельности Империи. Моральная и просвещенная политика Антонинов повысила образование и материальное благополучие, и христианство с его суевериями было отброшено на восток к германским и славянским варварам. В Италии, Греции, Испании расцветает высокая культура и полная веротерпимость. В VIII веке восточные христиане предпринимают поход, чтобы завоевать святые места – Рим. Это столкновение сопровождается реформой христианства у германских племен – в нем упраздняется жречество и вся суеверная шелуха. И остается только ценное ядро. Культурный прогресс Европы ускоряется сношениями с дальним Востоком, откуда путешественники приносят книгопечатание и т. д. Отправным пунктом истории вовсе не был человек-животное – современная низшая раса есть деградировавший первобытный человек. Первобытные люди, по всей вероятности, как существа свободные, носили в себе возможности и прогресса, и вырождения. Вместе с зачатками нравственного самосознания, они располагали свободной возможностью идти вверх или вниз. Дешевый оптимизм фаталистов прогресса упускает из виду то страшное сопротивление, которое оказывает зло добру. Не только добро сохраняется, но и несправедливость накопляется и рано или поздно приносит свои губительные плоды, и в этом «оправдании зла» виноваты сами люди, не пожелавшие направить свою волю на надлежащий путь, хотя в их свободной природе для этого первоначально была налицо полная возможность. Восхождение и нисхождение рас из первобытного состояния всего ярче обрисовывается при изучении истории религий.
Если философия истории весьма поучительна для этики, в трагическом освещении представляя нам судьбу человечества, свободного, но не пожелавшего использовать свободу в нравственных целях, то все же не на исторических, а на чисто умозрительных данных следует строить этику. Как свободное и разумное существо, человек должен отдавать себе отчет в том, что он должен делать. У него, прежде всего, есть обязанности моральные по отношению к самому себе. К таковым относится упорядочение собственного умственного и вообще психического склада, упорядочение, достигаемое путями, уже указанными Платоном – мудростью, мужеством и самообладанием. Если мы представим себе взаимоотношение двух людей, то таковое создает уже моральные обязанности в собственном смысле слова. Как разумные существа, они должны сознавать, что из их обоюдного соблюдения интересов проистекает их обоюдное благополучие. Между ними может сложиться род безмолвного соглашения (pactum subabditum, как выражается Гоббс) относиться друг к другу с доверием, но это возможно лишь тогда, когда среди равных или подобных личностей, между которыми это разделенное тожество и взаимозаместимость осуществимы в разумной форме, создается, что называется, двустороннее отношение и между ними является всегда возможным взаимный обмен ролей (Système de la morale, I, 78). У «морального Робинзона» могут быть обязанности по отношению к самому себе, но у него не может быть прав по отношению к самому себе. При моральном взаимодействии двух субъектов обязанность выражается в праве или кредите у А по отношении к В, и в обязанности или дебете у В к А – и обратно. Эта взаимность прав и обязанностей и создает справедливость.
Но для реализации справедливости в практике жизни нужны объективные критерии для ее разумного применения. Между тем такими критериями мы не обладаем. Наше моральное сознание налагает на нас обязанности, а между тем, не дает нам руководящих принципов для их выполнения в конкретных условиях моральной жизни. Поэтому первая формула нравственного закона (категорический императив Канта) приемлема лишь в такой редакции: «Поступай так, чтобы максимы твоего поведения могли быть возведены согласно твоей совести (par ta conscience) во всеобщий закон». Этою поправкою Ренувье сохраняет столь ценный с его точки зрения индивидуалистический момент морали. Другой основной моральный принцип таков: «Признавай личность другого человека за равную тебе по природе и по достоинству, как цель саму в себе, и, следовательно, никогда не превращай ее только в средство для достижения твоих целей». Из этих двух принципов слагается идея автономии разума. В противоположность Конту, который кладет в основу этики альтруизм или любовь, Ренувье, подобно Канту, отвергает ее, как основу морали. Как всякая страсть, любовь вводит в заблуждение и не может быть руководящим началом воли. Она не может проявляться закономерно, она требует самопожертвования, между тем как человек не имеет права жертвовать своей личностью. Предъявляя чрезмерные требования в теории, этика любви на практике или остается бездейственной, или, пренебрегая свободою индивидуума, легко вырождается в стремление заставить подчиниться своим требованиям путем насилий и преследований, и управление святых быстро переходит в управление преступников (on passe vite du gouvernement des saints au gouvernement des scélérats). Под маскою проповеди любви часто скрывается лицемерное желание не воздавать другим должного. Этика справедливости может показаться сухою, но именно справедливость и порождает истинную любовь. «Если высшее господство справедливости нам кажется суровым, то это происходит лишь потому, что мы не замечаем, до какой степени мы в нем нуждаемся, … и потому, что мы не можем дать себе отчета в тех настроениях, которые вносит с собою повсюду чувство, принятое за исключительный мотив действия». Ренувье не отвергает любовь, но подчиняет ее справедливости. Между идеей долга и стремлением к счастью нет взаимоисключения, ведь идея долга лежит в самой природе человека – мы имеем основание постулировать гармонию этих двух стремлений. Набрасывая основы абстрактного учения о нравственности, Ренувье не упускает из виду конкретную реальность, столь безмерно далеко отстоящую от идеального порядка вещей. Исторически данный человек весьма далек от философской конструкции человека. Надо откровенно признать, что в современном человечестве злоба и эгоизм играют столь огромную роль, что оно еще не вышло из состояния войны. Война идет везде, она еще коренится в наших сердцах: в семейных, политических, экономических отношениях еще повсюду явно выступают ее гибельные следы. Справедливость не может быть осуществлена на почве только полюбовных и разумных соглашений, необходимо вооружить людей, борющихся за добро, правом самозащиты – и вот положительные формы права гарантируют самозащиту, хотя и в форме, в высшей степени несовершенной. При таких условиях справедливость основывается не на одном добровольном соглашении, но ее осуществление приобретает принудительный, репрессивный и исправительный характер. Положительное право является печальным, но неизбежным перепутьем от войны к миру. Злоупотребление грубой силой не исключает, конечно, необходимости в известных случаях прибегать к революции, когда она становится стихийным, неизбежным путем к восстановлению попранной справедливости. В экономической области Ренувье является противником социализма, так как видит опасность в полном порабощении государством индивидуальной свободы, но он не противник вмешательства государства в экономическую жизнь народа в широких размерах. Оставаясь сторонником частной собственности, Ренувье, тем не менее, предлагает ряд мер к ее более справедливому распределению: прогрессивный налог, право на труд, гарантированное особыми условиями в контракте о найме, которые обеспечивали бы эквивалент собственности путем участия в чистом доходе; полная система страхования. Он, наконец, сочувствует добровольным опытам в духе социализма отдельных общественных групп. В международном праве Ренувье оспаривает идею национальности. Ему глубоко антипатичны милитаризм и всякая война, кроме оборонительной, которая при настоящих условиях есть неизбежное зло. (Seaille, 293).
V. Этическое учение Ренувье обрисуется вполне, если мы познакомимся с его общим воззрением на судьбу человечества в его целом, которую он намечает в связи со своим воззрением на природу вообще. О назначении человека в связи с назначением космоса не может быть знания – возможны лишь догадки, лишь моральные вероятности. Ренувье понимает метафизику природы не как познание вещей в себе, но как индуктивные заключения о том, что нам недоступно внутри самого мира опыта, но о чем можно догадываться с известным правдоподобием. Рассматривая природу как совокупность сознаний, он строит догадки о природе и происхождении существ, о бессмертии душ, о Боге и происхождении зла. Как мы уже видели, «мир есть совокупность представлений, совокупность сознаний». Каждое сознание составляет монаду, однако, не бестелесное единство, но единство, приуроченное к известному организму, это единство есть сила, appetitus, перцепция, как указывал уже Лейбниц. Телом простейшей монады является атом, который Ренувье понимает в духе Босковича, как центр отталкивательных и притягательных сил. Закономерное взаимодействие между атомами и соответствующими им духовными центрами есть первичный необъяснимый далее факт. Допущение в их взаимных отношениях предустановленной гармонии в духе Лейбница приводит к безусловному детерминизму и потому неприемлемо. Отталкивательной и притягательной силе элементарной монады соответствуют элементарные психические функции монады. Мы видели уже, что plenum недопустимо, отрицание действия на расстоянии есть рационалистический предрассудок. Кроме атомизма пространственного, надо признать и атомизм временный. Иллюзия непрерывности есть просто результат несовершенства наших органов чувств. На самом деле все изменения слагаются из прерывных пульсаций: «Мир есть колоссальная пульсация, слагающаяся из неисчислимого множества, но в каждое мгновение строго определенного числа элементарных пульсаций различного порядка». В этих пульсациях тенденция к свободе на высших ступенях проявляется с особою силой. Точные науки стремятся свести все физические процессы к движению, но это только односторонний, хотя и весьма полезный методологический прием, удобный угол зрения. На самом деле качественные специфические особенности природы несводимы всецело к движению. Между функциями разных порядков в природе имеются пустые промежутки, «hiatus», например, между физическими, химическими, биологическими процессами. Даже физические силы, хотя они и проявляются в движениях (теплота, свет, электричество), но заключают в себе объективные качественные особенности, соответствующие различию вызываемых ими ощущений. Ренувье сторонник физики качества. Качественная спецификация еще сильнее выступает в химии. Еще резче скачок от «неорганизованного» мира к «организованному». Невозможность самопроизвольного зарождения вполне установлена наукой. Уже Клод Бернар указывал на то, что организм, подчиняясь физико-химическим законам, обнаруживает ряд особенных функций, целесообразность которых заставляет предполагать участие «idée dirеctrice». Ренувье предполагает, что такая руководящая деятельность исходит в сложном организме от одной «господствующей монады», как сказал бы Лейбниц, только по Ренувье эта неуловимая монада, хотя и очень мала, но имеет тельце. Допуская некоторое изменение видов, Ренувье отвергает возможность объяснить все разнообразие растительного и животного мира из одного или нескольких типов организации. Он склонен предполагать изначальную множественность типов жизни. Сами изменения видов, где они имеют место, прерывны, имеют характер мутации. Происхождение человека опять же представляет скачок в эволюции жизни. Сказать, что человек есть вариация какого-нибудь ныне исчезнувшего вида, во-все не значит объяснить происхождение человека, ибо природа последнего специфически отлична от животного, знаменует вступление жизни в новую высшую сферу. Равным образом нет основания считать человеческий род одним видом – единство этого рода духовного, морального, а не животного порядка. Происхождение зла пытались объяснить и оправдать всевозможными богословскими и философскими соображениями, но оно остается необъяснимым, особенно там, где оно стихийно, случайно, не находится ни в каком отношении к моральному поведению человека. Считать зло какою-то видимостью, в то время, когда оно самая ужасная и самая яркая реальность, смешно. Вместо того, чтобы бесплодно ломать голову над его происхождением, надо позаботиться путем широкого развития свободных моральных сил в человечестве уменьшить зло на будущее время.