Папу ранили на четвертом году войны. По счастью, он был не в рейсе, а просто стоял на поляне неподалеку от землянки и покуривал после обеда. Папа рассказывал мне, что фронтовики присмотрелись и при разрыве бомбы определяли на глазок, попадет или пронесется мимо… Когда в нескольких шагах разорвалась бомба, отец, молниеносно растянувшись на земле, успел подумать: «А вот эта моя» — и потерял сознание.
Очнулся он в госпитале. Ему хотели отрезать обе ноги, он категорически отказался.
— Чудак, ведь ты умрешь! — уговаривал врач.
— Не хочу жить безногим. Не уговаривайте.
Отец был тверд. Его переправили в какой-то госпиталь под Москвой, где он пролежал около года. Там его разыскал лейтенант Александр Гусев. Радости братьев не было конца. И вся палата радовалась, глядя на них. Уж такие красивые, такие похожие, веселые, любящие братья.
Александра отпустили домой на побывку, и он мог пожить возле брата целых три дня. Главный врач разрешил ему ночевать в своем кабинете. Тогда было обговорено и будущее.
Александр, который ушел на фронт со второго курса Московского медицинского института, вернется после войны доканчивать свой вуз. А Сережа поступит на какой-нибудь московский завод поинтереснее — слесарем — и будет помогать брату материально. Постепенно приобретет хорошую рабочую квалификацию.
Так они и сделали. Один учился, другой работал, оба делали успехи. Александра после института оставили при кафедре (у него уже с третьего курса пошли научные труды). Сережа стал наладчиком станков, получил высший разряд. Оба женились. Александр защитил кандидатскую, потом докторскую. Хирург Гусев был известен не только на родине, но и за рубежом.
Отец женился рано, в первый же год после войны.
Я не раз подробно расспрашивала Марию Даниловну, что могло соединить столь разных людей, как Сережа Гусев и Зинаида Кондакова?
Она помнила, как впервые появился в цехе слесарь Гусев, фронтовик, красивый, добродушный, веселый парень, только в глазах напряжение и тоска — след пережитого. Парень он был сдержанный и скромный, а работницы, изголодавшиеся за войну по ласке, уж очень беззастенчиво стали за ним бегать, не понимая, что только отталкивают его этим от себя.
Зина Кондакова пришла в цех еще девчонкой, прямо из детдома. Очень скоро она освоилась, изучила многие операции, ее поставили контролером на монтажном участке. Контролер из нее получился внимательный, аккуратный и очень строгий.
Но странно: никто ее не любил. Что же в ней понравилось отцу? Конечно, она была красива, причем все свое, натуральное. Зинаида тогда не признавала ни завивки, ни губной помады, ни даже пудры. Женское кокетство тоже не одобряла.
И так уж получилось, что неискушенный, много переживший паренек принял холодность за скромность, черствость за сдержанность, самомнение за чувство достоинства, а эгоизм даже не приметил.
За свою ошибку отец расплачивался всю жизнь. Бедный мой папка! А между тем ведь это он уговорил маму учиться. Учись, Зина, я буду помогать. Брату он помогал материально, жене помогал во всем: вернувшись с тяжелой работы, сам убирал, готовил, нянчил и забавлял сынишку, потом и дочку — меня.
И даже поняв наконец, что ошибся, отец не ушел от мамы, терпел из-за нас с Валеркой. Не мог он нас бросить. Милый, славный отец мой! Мысленно я поклялась не допустить, чтобы кто-нибудь покусился на его позднее счастье. И я больше не буду ревновать его к Шуре.
…Я налила всем горячего чаю вместо остывшего.
— Ну, Шура, рассказывай, что было дальше, а то мне уже надо идти.
— Куда? — спросил отец.
— У меня свидание. Я ведь не маленькая. Ну, Шура…
Шура вздохнула от полноты счастья и, выпив залпом чашку чаю с лимоном, продолжала свою мосфильмовскую одиссею…
— Слушал, слушал меня Попов да как схватился за голову. Сценарий-то, говорит, переделывать надо.
— Почему? — спросил отец.
— Вот и я спросила, почему? Потому, говорит, что главный женский образ у меня не тот. Теперь, говорит, знаю, каким он должен быть, и вы мне в этом помогли. Это я, значит. Вот какие дела.
А жить я буду не в гостинице. У его тети комната есть на Желтовской улице, это где-то возле улицы Горького — самый что ни на есть центр. И комната та как раз сейчас пустует. Вот она мне и сдаст ее. Тетя эта, Катериной Михайловной ее звать, говорит, что та комната счастливая: все киноартисты, которым она ее сдавала, стали знаменитыми и получили свои отдельные квартиры. Комнату эту побелят, покрасят, и я туда перейду.
— Тяжело тебе придется, — заметил отец, — много надо будет работать, учиться, читать…
— Конечно, тяжело, — весело согласилась Шура, — да ведь меня работой не испугаешь.
Я, улыбаясь, встала из-за стола, чмокнула Шуру в щеку, оделась и вышла на улицу. Им, наверно, хочется вдвоем побыть.
Никакого свидания у меня не было. Я медленно дошла до угла — было морозно, и снег хрустел под ногами — и нерешительно взглянула да телефонную кабинку.
Позвонить Ермаку? Нет, не буду. Я слишком часто звоню ему первая. Все же я позвонила, благо в кармане звенели двухкопеечные монеты. Но Ермака не было дома, только долгие гудки… Поди, с Зинкой где-нибудь беседует. Последнее время он часто встречался с Зинкой. Похоже, взял над ней индивидуальное шефство. Конечно, это его работа. Он боялся за нее. В плохой компании она теперь околачивалась. Озорники и преступник — большая разница. Пойду-ка я к матери Дана.
Мария Даниловна, как всегда, мне обрадовалась. Дала прочесть последнее письмо Дана. «Ветлуга» держала путь к родине. Дан уже сообщил капитану, что решил уйти. В апреле будет дома.
Мария Даниловна так и сияла. Но она беспокоится, попадет ли он в театральный. Ей жаль было потерянных лет. Но я не согласилась, что эти годы, когда он учился на штурмана дальнего плавания и ходил в Атлантику на «Ветлуге», — потерянные. Нет. Я рассказала ей историю Шуры…
— И Шура эта столько лет потеряла, — вздохнула Мария Даниловна.
— Да нет же, когда человек талантлив, то, куда бы ни забросила его судьба, он, как пчела пыльцу, собирает по крупице лишь то, что необходимо его таланту, что он видит своим особым зрением, и, когда попадет в благоприятные условия, из горькой и терпкой пыльцы этой образуется мед искусства, чистый и благородный.
— Как ты хорошо это сказала, — удивилась Мария Даниловна.
Я засиделась у нее допоздна. Но когда поднялась к себе домой, там никого не было. Папа пошел провожать Шуру и еще не вернулся.
Посуду они всю убрали и даже подмели пол. Все было чисто и как-то пусто.
Заниматься я не могла. Постелила постель, приладила поудобнее свет и легла почитать перед сном. Читала до двух, потом уснула… вставать-то мне рано. Уснула и даже не знаю, когда папа пришел.
А зачем мне, собственно, знать?
Я должна просто за него радоваться, что судьба послала ему настоящую любовь.
Ведь это такое счастье!
Глава шестнадцатая УДИВИТЕЛЬНАЯ СУДЬБА
Сборка Центра подвигалась крайне медленно, нам нужна была помощь, и в первую очередь помощь самого конструктора. Но автор был отстранен от изготовления своей машины.
Тогда, предварительно созвонившись по телефону, мой отец, Мария Даниловна и Терехов сходили в райком и обстоятельно поговорили обо всем с первым секретарем Кравцовым. В райкоме были удивлены. Позвонили Рябинину. Рябинин сказал:
— Я во всем иду ему навстречу. Терехов не соответствовал занимаемой им должности начальника конструкторского бюро, однако я не снимал его, пока он не закончил работу над проектом своей машины. Теперь он работает в цехе инженером. Для доводки машины я выделил специально оборудованную мастерскую и бригаду слесарей во главе с опытным наладчиком. И он еще жалуется?
— Но Терехов отстранен от участия в изготовлении своего детища. Вычеркнут даже из авторской заявки… Как вы это объясните?
Рябинин ухитрился объяснить — не понимаю как. Все дело было в том, что с ним слишком уж носились. Если Терехов говорил одно, а Рябинин другое, то верили Рябинину.
И вот тогда в редакцию газеты «Известия» поступило коллективное письмо молодых инженеров из конструкторского бюро нашего завода. Там стояла и подпись Валерия, хотя ему ох как не хотелось подписываться. Ведь он был пока только и. о. — исполняющим обязанности начальника конструкторского бюро, к нему еще только присматривались, и его подпись под письмом, осуждающим Рябинина, означала, что главный инженер этого ему не простит.
Но если Валерий боялся Рябинина, то еще больше он боялся уронить себя в глазах товарищей по работе — конструкторов, инженеров, рабочих и, конечно, отца.
А Рябинин ничего и никого не боялся — его занесло, как Зинку. Зинка вся была в отца.
От «Известий» явился худенький веселый очкарик, до того юный на вид, что дородный важный Рябинин и не подумал принять «это явление» всерьез. Но на этот раз он сглупил, недооценив силу прессы. Он был слишком уверен, что «свыше» не допустят никаких фельетонов о Рябинине. Но корреспондент отнюдь и не торопился строчить острый фельетон. Изучив все подробности конфликта, собрав материал, он сумел добиться партийного обсуждения конфликта в стенах завода. В повестке дня собрания стоял один-единственный вопрос: об этике инженера. И это было персональное дело инженера Рябинина.
От «Известий» явился худенький веселый очкарик, до того юный на вид, что дородный важный Рябинин и не подумал принять «это явление» всерьез. Но на этот раз он сглупил, недооценив силу прессы. Он был слишком уверен, что «свыше» не допустят никаких фельетонов о Рябинине. Но корреспондент отнюдь и не торопился строчить острый фельетон. Изучив все подробности конфликта, собрав материал, он сумел добиться партийного обсуждения конфликта в стенах завода. В повестке дня собрания стоял один-единственный вопрос: об этике инженера. И это было персональное дело инженера Рябинина.
Собрание действительно получилось острое. И хотя я на нем не была, но представляю, как оно протекало. Кое-что мне рассказал отец, кое-что Мария Даниловна и другие. Разговоров об этом было много.
С Марией Даниловной очень считались на заводе. Она могла и директора, и главного инженера приструнить при случае. К ней шли со всеми неприятностями, со всеми бедами, и она почти всегда как-то умела помочь. Историю с Тереховым она знала во всех подробностях, от всех ее участников, кроме разве Рябинина. Мария Даниловна — депутат Моссовета, Герой Социалистического Труда. Идя на это собрание, она приколола к синему выходному костюму орден Ленина.
В президиуме сидели один из секретарей горкома партии, секретарь райкома и директор завода Иван Иванович Медведев.
В президиум был избран Наташин отец, Андрей Павлович Бережков, слесарь, имеющий на заводе собственную лабораторию, и Алла Кузьминична Бережкова, знатный бригадир, что дало повод секретарю райкома пошутить насчет «семейственности» состава президиума.
Человек, устроивший все это, скромно сидел в уголке, во втором ряду, и что-то писал в блокнот, снимая для этого очки.
С докладом об этике инженера выступил… Рябинин. Доклад был умный, содержательный, он был одновременно этико-философским и чисто практическим, ибо докладчик приводил примеры, за которыми недалеко ходить…
Конечно, он назвал для примера и фамилию Терехова, получившего выговор за неэтичность и занимавшегося кляузами.
Лучше бы Рябинину этого не говорить…
Слово взял конструктор из КБ лет сорока, но вихрастый и курносый, как мальчишка. Я его знала.
Он без долгих разговоров зачитал коллективное письмо в редакцию «Известий». А зачитав, спросил, как же это может быть — в семидесятых годах и на московском заводе? Пусть ему разъяснят этот грустный анекдот!..
Выступили еще два конструктора, потом Бережков — очень деловое выступление, все по тому же поводу. Затем мой отец…
Он спокойно рассказал, как мы работаем над сборкой Центра, как это трудно, и что автор, по существу, лишен возможности руководить сборкой своей машины и это тормозит работу. Затем отец тоже спросил, как это может быть, что фамилия изобретателя исключена из авторской заявки?
А Рябинин хмурился все больше и больше. Медведев огорченно вздыхал и вытирал вспотевшее лицо носовым платком. Ему было так неловко, так стыдно за Рябинина, что он как потупил глаза, так и не поднимал.
Председатель со страдальческим лицом предоставил слово следующему… Товарищу Добиной.
Сразу стало тихо-тихо. Все благожелательно и с уважением следили, как Мария Даниловна поднялась по ступенькам и встала рядом с кафедрой. Ее встретили аплодисментами, она улыбнулась людям, поклонилась и, когда все стихли, Мария Даниловна начала как-то задумчиво и грустно:
— …Слушала я сейчас одного выступающего, другого, третьего, смотрела на товарища Рябинина, как он хмурился, сердился, как не хотелось ему слушать горькой правды, а передо мной стоял образ того Рябинина, каким он впервые пришел на завод тридцать лет назад. Совсем еще юный, худенький паренек в стоптанных ботинках — в Москву-то он пришел пешком из села Рождественского с Оки, — в отцовской солдатской шинелюшке, опаленной порохом. И цеха того уже нет, снесли за ветхостью, и станков тех кет, на которых он тогда учился работать, — устарели, и списали их за ненадобностью. А в новых цехах, оснащенных умными станками и автоматами, львиная доля труда его — Рябинина Владимира Петровича. О нем говорят: он рос вместе с заводом… не совсем точно. Это завод рос вместе с ним, вместе с такими, как он. Завод-то создавали люди.
Помню, как Володя Рябинин днем работал у станка, а вечером бежал на рабфак. — А вот он уже в институте — быстро время бежит — вот уже инженером стал недавний крестьянский паренек. А там, слышу, в аспирантуре… заочной, потому что все дни он по-прежнему на заводе. Всякого навидались мы за эти годы — и хорошего, и плохого, а вот товарища Рябинина я помню принципиальным, смелым, дружелюбным, до страсти любящим свой завод и его людей. Повторяю: и его людей!
Четверть века он у нас главный инженер. С любыми вопросами шли к нему люди — и с производственными, и с личными. И всегда-то поможет Владимир Петрович, посочувствует, поймет. Требовательность, умение понять человека, подобрать и поставить специалиста туда, где он может принести наибольшую пользу. И всегда завод и его люди были у Рябинина на первом месте. Дало заведование кафедрой в институте, преподавательская работа со студентами не вытеснила из его сердца завод.
Профессор, доктор наук, но прежде всего — инженер. При такой занятости Рябинин мог часами убеждать человека, решившего уйти с завода из-за слепой обиды или бросить институт из-за семейных неурядиц. Что-то в нашем главном инженере, хоть он давно и профессор, было — наварное, молодость души…
И я не могу понять, когда, с какого времени, почему он стал превращаться в того Рябинина, каким мы знаем его теперь.
Прости уж меня, Владимир Петрович, но я тебе по-партийному, по-рабочему скажу то, что теперь думают о тебе люди. Если ошибусь, они меня поправят, при всех говорю. Теперь ты не тот, прежний, — руководитель, друг и товарищ. Вроде вот с нами вместе (прости, что тыкаю, это я по старой памяти, как тридцать лет назад), но душой ты уже отошел от нас. Теперь уже боятся идти к тебе с бедой или недоразумением на производстве. К Ивану Ивановичу Медведеву идут — жалеют, что он на пенсию собирается уходить, — к тебе нет. Иван Иванович, может, не посмеет тебе поперек сделать, но хоть посочувствует.
Умный, ученый, опытный, много видевший, много знающий, как же ты, при твоих-то уме и способностях, не нашел дорожку к сердцу родной твоей дочери? Зина-то на глазах у всех пропадает… Скажут: чего общественность смотрела? А это тот редкий случай, когда общественность бессильна, потому что Зине Рябининой может помочь лишь один человек: родной отец! От обиды на которого она и гибнет. А теперь вот, Владимир Петрович, эта позорная история с Тереховым, твоим бывшим учеником.
Чем тебе не угодил Юрий Терехов? Что оказался талантливее тебя, так он же твой ученик, а учитель должен радоваться, если ученик превзошел его, значит, будет кому передать дело рук своих и будет кому продолжить его. Или не понравилось, что не подхалимничает, не заискивает перед тобой, собственные мысли имеет и высказывает их без опасения? А тебе что — хочется запугать, чтоб тебя боялись, чтоб твой авторитет превыше всего был, пусть даже во вред заводу, которому ты отдал всю жизнь? А навязывание соавторства… совестно даже говорить об этом…
Я заканчиваю, товарищи. Предлагаю вынести товарищу Рябинину строгий выговор. Терехова вернуть в конструкторское бюро и дать возможность самому довести свое изобретение. И конечно, уничтожить фальшивую авторскую заявку, предварительно разобравшись, чьих рук это дело, и написать новую от имени самого изобретателя.
Говорят, Марии Даниловне так аплодировали, что чуть стекла не вылетели. Ей устроили настоящую овацию. Хлопали, пока она не дошла до своего стула и не села.
Юра Терехов, кажется, заплакал, укрыв лицо в ладони, — нервы-то ему потрепали изрядно. Товарищи из конструкторского бюро старались загородить его от любопытных глаз.
Председатель предоставил слово сердитому мастеру (кажется, его звали Василий Кузьмич), но тот сказал, что от выступления отказывается, так как лучше, чем сказала Мария Даниловна Добина, уже не скажешь. Он присоединился к предложениям Марии Даниловны и захотел только добавить: «поручить парткому проверить выполнение и доложить на следующем собрании». В общем, прения на этом закончились, а добавлений было множество, и самых дотошных. Кто-то из пожилых коммунистов предложил было вернуть отцу прежнюю бригаду, само дело того требует: собрать и наладить такую сложную машину, как «сборочный центр», — дело не шуточное, нужны… гм, опытные, дисциплинированные наладчики… Все поняли, что он хотел сказать.
Но отец поднялся и заявил с места, что соберет и с новой бригадой, с которой он уже сработался, и не откажется от нее. Ребята многому научились — и вообще хорошие, только пусть руководит сборкой сам автор чертежей Терехов.