Зомби стал рассказывать о Морлоке — со злобой, ненавистью и снова начал хихикать. Потом перешел на самого себя и рассказал мне всю свою жизнь — долгую, путаную, страшную, а ему было всего двадцать три года. Отец его, рабочий на заводе, умер, когда Валерке было всего десять лет. Мать работала медицинской сестрой на медпункте того же завода. Она, по его словам, была хорошая, добрая, но только очень «захлопотанная». Любила читать, но и почитать-то ей было некогда. Жили они бедновато.
Закончив восемь классов, Валерка поступил в медицинское училище на фельдшерское отделение. Слабая здоровьем мать мечтала видеть его врачом, но боялась, что она «не выдюжит» столько лет. Поэтому они решили, что, окончив училище, Валерка будет работать фельдшером и учиться в медицинском институте.
— Если со мной что случится, у тебя уже будет профессия и ты всегда сможешь окончить институт, — говорила мать, намекая на возможную свою смерть.
Но случилось не с ней, а с Валерием. После окончания медучилища его послали на работу в деревню. В деревне ему, коренному москвичу, не понравилось, и он сбежал обратно в Москву. Поступил на «скорую помощь» медбратом.
Мать обрадовалась: сын возле нее, работает по специальности. Можно будет учиться и на врача.
Так бы оно и было, но… Морлок. Шикарный, обаятельный, властный Морлок. Расположение и дружба такого «потрясного» человека. «Волнительные» вечера в ресторанах, где играет оркестр под управлением Леонида Геллера, — «Останкино» или «Сатурн». Сногсшибательный Морлок небрежным жестом бросает в оркестр четвертную. Заказывает изысканный ужин, наливает Валерке рюмку «Камю». Денег у него куры не клюют. Он так остроумен, циничен, порочен. Но сколько вкуса! Он руководит этим красивым юношей с выпуклыми прозрачными глазами цвета морской волны и волосами словно спелая пшеница. По настоянию Морлока Валерка ушел из «скорой помощи». Морлок для вида устраивает его в свой комиссионный магазин, просто чтоб где-то числиться.
Стал поначалу приучать к «невинной» спекуляции. Покупали и продавали что подвернется: диски, пленку — мелкий фарцовщик… Но это было лишь начало.
Морлок протащил слабохарактерного, безвольного Валерку через все возможные преступления… Зомби участвовал даже в «мокрых» делах, но сам, по его словам, никогда не убивал.
— И тебе не было противно? — спросила я, подавляя отвращение к нему.
— Было. Это ведь сначала я радовался, как идиот, возможности иметь магнитофон «Грюндиг», штабеля дисков Пресли и Холидея, комплекты разноцветных джинсов, курить «Мальборо», пить «Дин энд тоник».
Сначала это перестало радовать, потом я стал ощущать страшную скуку, чувство совершенной опустошенности. Но куда мне было деваться? Я не представлял уже, как смогу жить на зарплату фельдшера. Да и Морлока боялся. Он бы меня на дне моря нашел. Ты и представить не можешь, какой это страшный и гнусный тип.
— Слишком уж долго ты мирился с этим типом, — сказала я холодно, — а что толку ругать его сейчас, когда он уже в камере. Почему ты не пошел хоть к Ермаку, которого ты знаешь, и не помог ему обезвредить Морлока?
— Боялся, что он меня убьет — прикажет убить.
— Ты боялся, другой боялся… столько крепких парней и боялись одного выродка. Что же тебе все-таки делать теперь?
— Можно, я закурю? — как-то робко и приниженно спросил Валерий.
— Кури, пожалуйста. Он закурил.
— Сколько можно прятаться, — сказал он совсем другим, деловым тоном. — Все равно разыщут. Явлюсь-ка я завтра с повинной. Может, скидка какая будет. Я столько передумал за эти дни, прячась по чердакам и подвалам… Спасибо тебе, Владя, век не забуду твоего участия.
Он встал и нагнулся за своим пальто.
— Куда же ты пойдешь сейчас? Он жалко развел руками.
— На чердак. Посижу там до утра.
— Еще возьмут ночью… А ты хотел сам явиться. И простужен весь, гнусавишь.
— Мне некуда идти. Где можно, уже был… просили больше не приходить. Дома у матери, наверно, караулят…
— Ладно, переночуешь в папиной комнате. Ложись и спи. спокойно. Утром разбужу рано. Позавтракаешь, и пойдешь с повинной.
Не подумайте, что я уж такая добрая и доверчивая. Но не выгонять же на ночь глядя человека, которому негде ночевать..
К тому же Зомби был неуравновешенный подонок, и на всякий случай следовало его обезвредить.
В шкатулке с лекарствами, которые остались после мамы, лежало ее снотворное — мама страдала бессонницей. Я все собиралась его выкинуть, но руки не доходили. А теперь вот пригодилось.
Я взяла несколько таблеток, вложила в обложку от аспирина, а на всякий случай, если откажется принимать аспирин, я еще парочку таблеток растворила в чае.
Я постелила ему постель и провела в папину комнату. Он послушно выпил горячий чай, принял две таблетки «аспирина» и блаженно улегся в постель.
— Спасибо! — пробормотал он с благодарностью, когда я зашла выключить свет.
Не знаю уж, подействовало ли сразу снотворное или он 1тпросто выбился из сил, но минут через пять он уже спал. Я "вздохнула с облегчением и ушла к себе в мамину комнату.
Ночью я несколько раз просыпалась и на цыпочках подходила послушать, но он спал сном невинного младенца и только посапывал.
Спала ли его бедная мать? Вряд ли.
Чтобы не проспать, я поставила будильник, и он меня разбудил ровно в шесть. Быстро оделась, приготовила кофе, горячий завтрак и пошла будить Валерия.
Сначала я постучала в дверь, еще и еще — никакого ответа.
Тогда я стала звать Зомби, все повышая голос. Наконец не выдержала, вошла и начала его трясти. Куда там, он так и валился спать…
Я, признаться, испугалась. Может, было слишком много снотворного? Пришлось дать ему понюхать нашатырного спирта, все из той же маминой аптечки.
Наконец он очухался и очень смутился.
Уже за кофе (я ему сделала покрепче) он "все извинялся, что так разоспался и мне долго пришлось его будить.
— Ну, Валерий, утро вечера мудренее, что решаешь окончательно? — спросила я. — Идешь с повинной?
Валерий горестно вздохнул.
— Лучше всего идти. Поработаю в колонии фельдшером, а то совсем потеряю квалификацию.
Про чердаки он, кажется, вспомнить не мог без содрогания.
— А после колонии… неужели опять?
— Нет, Владя, уж хватит. Если мать меня дождется, поменяем комнату на квартиру в Саратове и будем там с ней вдвоем жить.
— Почему именно в Саратов?
— А это же родина матери. У нее там родни полно. У меня одних сестер — двоюродных, троюродных — человек двадцать будет. Эх!..
Он помотал головой. Аппетит у него не пропал.
— Я одного боюсь, — сказал он, — что меня сцапают раньше, чем я дойду до Петровки. И не поверят, что сам туда шел, Владя! Может, ты меня проводишь? С тобой не боюсь. Нервный я очень…
— Опоздаю на работу… Ну ладно, провожу. Может, такси достанем.
Мы стояли у дверей дома на Петровке, 38.
Шутов жалко улыбнулся, губы его дрожали, глаза выкатились еще больше. Он сказал: «Спасибо, Владя!» и скрылся за дверью управления милиции. Я вздохнула, взглянула на часики-браслетку и назвала шоферу адрес завода.
— Проводила мил дружка? — иронически осведомился шофер, пожилой человек в кожаной куртке. От него сильно пахло табаком. Машину он вел отлично. Я сидела сзади, и мне совсем не хотелось ни растолковывать, ни оправдываться.
— Я их сразу определяю, — продолжал шофер и хмыкнул. — Мне бы только в милиции работать. А вот ты еще девушка хорошая, не с такими бы тебе связываться. Отец-то с матерью есть?
— Есть, — сказала я. — .Вы не волнуйтесь, все в порядке.
— Какой уж там порядок, — протянул он недоверчиво и умолк.
Я записала на всякий случай номер такси и фамилию водителя. Мало ли что!
Когда я вбежала, запыхавшись, в нашу мастерскую, все уже работали и, улыбаясь, уставились на меня. Володя Петров, который заменял сегодня бригадира, погрозил мне пальцем.
— Это что же, Владька, только папа отъехал на пару дней, как дочка уже опоздала. Проспала?
Я махнула рукой и уселась за свой столик, где меня ждали микроскоп, пинцеты и микродетали.
— Зинка сегодня тоже опаздывает, — добавил недовольно Петров.
— Зинка может и совсем прогулять, — буркнул Андрей. Остальные помалкивали: давно ли они сами и опаздывали, и прогуливали.
В одиннадцать часов в нашу мастерскую вошла взволнованная секретарша Рябинина, полная красивая женщина лет сорока пяти, с обесцвеченными волосами. Ее все называли Аленушка. Она никогда к нам не заходила, и мы удивились.
— Сегодня нашли Зину Рябинину… ножевое ранение, — сказала она, — еще жива. Владимир Петрович поехал к ней в больницу. Я решила поставить вас в известность, чтоб не ждали.
Чуть пожав полными плечами, Елена Ивановна вышла,
— Сегодня нашли Зину Рябинину… ножевое ранение, — сказала она, — еще жива. Владимир Петрович поехал к ней в больницу. Я решила поставить вас в известность, чтоб не ждали.
Чуть пожав полными плечами, Елена Ивановна вышла,
Через минуту мы услышали ее голос. Кому-то рассказывала в коридоре то же самое.
— Это Зомби! — воскликнул Шура Герасимов.
Он полез за папиросами. Другие ребята тоже. Я растерянно отодвинула столик. Кто сейчас мог спокойно работать…
— С чего ты взял, это Валер… Зомби? — спросила я мрачно.
— Больше некому, как Зомби, — уверенно повторил Шура. Он заметно побледнел, родинки-мушки теперь выделялись рельефно.
— Похоже, что Зомби, — поддержал его и Олежка.
— А когда ее покушались убить? — спросила я медленно. Никто не знал. Неужели Зомби пришел к нам после того,
как… нет, этого не может быть.
— Володя, я схожу позвоню Ермаку. Узнаю, — попросилась я.
— Иди звони, — расстроенно ответил Володя.
Я не очень надеялась найти сейчас Ермака. И действительно, не застала. Он был и ушел. Я медленно вернулась в мастерскую. У меня было какое-то состояние заторможенности.
Работали мы в тот день из рук вон плохо. В перерыв я сбегала к Елене Ивановне и спросила, в каком состоянии Зина.
Елена Ивановна информировала с большой охотой.
— Зина в сознании, но плоха. Ей сделали переливание крови. Возле нее сам Владимир Петрович.
Только я пришла домой и кое-как пообедала, зазвонил телефон. Звонила Наташа Бережкова.
— Владя! Как хорошо, что я тебя застала. Пожалуйста, сейчас же приезжай в больницу. Зина Рябинина плачет и зовет тебя. Рябинин… Он… потом скажу. Приезжай скорее. Захвати чистый халатик. Врач разрешила тебе быть с ней до конца…
— Ей плохо? Наташа…
— Она умирает, Владя. Может, мочью или утром… Подожди, Владя! Передаю трубку сотруднику угрозыска.
Это был Ермак. Я не узнала его голос.
— Выходи на улицу и жди, — сказал он как-то хрипло, — буду сейчас на машине.
Я только успела переодеться и сойти вниз, как Ермак уже подъехал. Он сидел позади и открыл мне дверцу. Шофер повел машину на предельной скорости.
— Ты видел Зину? — спросила я.
— Да. Ей плохо. Говорит, что ее ударил ножом незнакомый парень… Не хочет выдавать.
— А может, правда, не знает. Почему она вызвала меня?
— Не знаю, — сказал Ермак, — может, тебе что-нибудь скажет? Ты ее убеди, что покрывать негодяя незачем.
Ермак был не просто расстроен, он был удручен и разбит.
Он стиснул мою руку так, что стало больно, но разговаривать был не в состоянии. Я его вполне понимала. Ведь это он уговорил Зину помочь угрозыску захватить Морлока. Несомненно, ее за это. Уголовный мир держится на терроре. В вестибюле больницы он сказал мне:
— Я пойду в угрозыск. Там наши ребята. Если Зина что-нибудь скажет или захочет сказать мне, сразу позвони.
— По-моему, она уже все тебе рассказала, — вздохнула я и увидела Наташу.
Она помогла мне застегнуть белый халат и повела куда-то вверх по лестнице. Моя милая подруга, которую я совсем редко стала видеть. Худенькая, стройная, большеглазая, в белом халате и белой косынке. Нянечка!
— Множественные ранения живота и грудной клетки, — тихонечко говорила Наташа, взяв меня под руку. — У нее шок, но… она в полном сознании, и вообще… у нее шок протекает не так, как у других. Ты увидишь.
Наташа наскоро сообщила следующее. Покушение на убийство было в шесть утра. Видимо, за ней охотились еще с вечера, но Зина весь вечер была не одна, а с девушками из общежития. Они коллективно ходили в театр и вместе возвратились домой. А утром Зина, как всегда, вышла одна (она всегда выходила по утрам одна, пораньше, чтоб «надышаться воздухом», и шла бульваром. Видно, это знали).
Полчаса спустя ее увидели в луже крови девушки из общежития и сначала сочли мертвой. Но «скорая помощь» обнаружила признаки жизни.
Оперировал Зину профессор Гусев. Он же приказал послать за Рябининым.
Когда Зина пришла в себя, возле нее сидел отец. Он был очень бледен. Что он передумал за эти часы возле изувеченной дочери, знает лишь он один.
После дядя мне рассказывал, что отнюдь не склонный сочувствовать Рябинину, он сказал ему напрямик, что если его дочь и выживет, то работать она вряд ли сможет и за ней потребуется уход. Изрезана она зверски, «подлатать» ее было крайне трудно, а сделать ее теперь здоровой практически невозможно. Но шансов, что она выживет, ничтожно мало.
Хотя Зина была очень слаба, узнав отца, она заплакала и потянулась к нему. Рябинин наклонился и поцеловал ее.
Зина лежала в отдельной палате. Ухаживала за ней Наташа.
Если может быть, что человек в таком состоянии способен чувствовать себя счастливым, то это как раз произошло с Зиной. По словам Наташи, она была очень счастлива: ее отец с ней, он расстроен из-за нее, значит, еще ее любит, Никаких Геленок, он только с ней, хотя бы эти последние часы Зинки на земле. (Почему-то она знала, что умрет!) Зина мужественно переносила невероятные страдания, лишь бы отец был с нею, хоть теперь, перед смертью. Зина просила узнать у профессора: сколько она еще протянет? Хорошо бы еще дня два или три…
— Что ты, Зина. Еще поправишься! — успокоила ее Наташа.
Зина строго покачала головой.
— Я ведь знаю, зачем обманывать, ты только узнай сколько?
Ей казалось, что два дня с отцом — и никто им не мешает — такое счастье, что с лихвой оплатит страдания.
Но… или он устал, или неотложные дела его призывали, не знаю, но он не разделял этого восторга примирения. И наблюдательная Зина скоро поняла это.
Наташа принесла больной холодный клюквенный напиток (Зину мучила жажда), поправила постель, подушки. Рябинин, стараясь сделать это незаметно, скосил глаза на свои часы… И Зина увидела. Ее охватило отчаяние. Она начала метаться, плакать, гнать отца к его Геленкам. Наташа позвала врача. Пришел профессор Гусев. Зину стали успокаивать, — хотели сделать укол, она отшвырнула шприц.
Сконфуженный Рябинин разводил руками. Зину кое-как успокоили. Дядя уже хотел выйти, когда Зина подозвала его. Голос ее прерывался.
— Профессор… Пусть он уйдет. Пусть уходит… Пожалуйста, позовите Владю. А его не пускайте ко мне. Он мне не отец.
Зина горько плакала. Рябинина попросили удалиться, чтобы не волновать больную. Зина все звала меня. Тогда послали за мной. Разрешили остаться до конца… потому что теперь: конец был неизбежен. Зина! Неужели это Зина Рябинина? Огромные лихорадочные глаза. Черты лица заострены. Кожа пепельно-серого цвета. Рот распух и воспалился от жара. Под легкой рубашкой бинты. Всюду бинты.
— Зина! Зиночка!
Слезы хлынули у меня ручьем, хоть Наташа строго предупреждала меня «не показывать вида». Я села на табуретку у кровати, склонилась над ее левой рукой — единственное, что у нее было не изрезано, и плакала, плакала, как никогда в жизни.
Я знала ее маленькую в детском садике, потом в школе — и это была одна Зина. Знала в тяжелые ее дни, когда она, чтобы досадить отцу, губила себя, — это была другая Зина. И только она стала третьей — серьезной, хорошей, доброй, но еще незнакомой, неузнанной, как ее убили…
Прошлое не выпускало ее из своих рук — вот почему я плавала. Пока я возилась с трусливым, податливым, ничтожным Зомби, отпаивала его после снотворного кофе и везла на Петровку, Зина Рябинина одиноко и мужественно выходила навстречу своей судьбе. Лучше бы я была возле нее.
Я вдруг поняла, что как это ни странно, но хулиганку Зинку я все-таки любила больше чистой, как горный лед, воспитанной и одаренной Геленки. Грудь моя разрывалась от рыданий.
— Перестань, — прошептала Зина, — Владя!
Я подняла на нее залитое слезами лицо. Она удовлетворенно улыбалась.
— Я знала, что ты обо мне поплачешь, — сказала она.
У нее уже изменился голос: стал глухим и низким. Я продолжала плакать, но уже тише, слезы попадали в рот соленые, как морская вода.
Немного погодя Зина сказала:
— Спасибо, Владя. Мне уж так надо было, чтобы кто-нибудь обо мне поплакал…
Зина в изнеможении закрыла глаза.
Потянулись долгие мучительные часы — очень долгие и очень мучительные. У Зины было крепкое, здоровое сердце, не задетое ножом преступника, и оно не хотело переставать биться. У нее был здоровый юный мозг, и он не хотел давать команду о прекращении борьбы… Он давал команду бороться, хотя тело умирало.
Врачи делали все, чтобы спасти Зину. Дядя Александр съездил домой и опять вернулся в клинику. Новокаиновая блокада, переливание крови, вливание противошокового раствора, капельные вливания растворов и крови. Когда Зина начинала задыхаться — кислород, глюкозу, инсулин, какие-то еще лекарства и уколы. Измучили они ее, но я понимала: надо было бороться до конца.