– Стесь, – услышала она голос Ивана.
Открыла глаза и увидела, как шоколадный человек вдруг стал необычайно подвижным – быстро стащил поклажу со своего осла, надел на его морду большой мешок, затем двумя веревками связал животному задние ноги, с силой дернул за них, укладывая живой транспорт на песок.
Она тупо смотрела на происходящее, пока Иван не подошел и не хлопнул ладонью по ее бедру.
Неожиданно в мозгах наступило полное прояснение. Она вспомнила, зачем здесь, слезла с осла, сама отвязала винтовку, взяв ее на руки, словно младенца.
С ее ослом Иван произвел те же манипуляции, что и со своим. Через минуту животные лежали рядом, казались мертвыми, лишь иногда дергали связанными ногами в конвульсиях, будто подыхали.
Он махнул рукой, призывая девушку за собой. Сам полез на бархан, да так ловко, что показался обезьяной – быстро-быстро перебирал ногами по осыпающемуся песку. Впрочем, до верхушки не добрался, прилепился телом к песку, жестами призывая Ангелину последовать за ним.
У нее так ловко не получилось, да и натертые ляжки жгло нестерпимо, тем не менее она добралась до араба Ивана, обнаружив на высоте поднятой руки изготовленную лежку.
Осторожно вползла в углубление, втянула за собой винтовку. Что делать дальше, она знала сама, поэтому араб за ней не полез, оставаясь прилепленным к песку, как муха к липкой ленте.
Лежка была выстелена потертым ковром, в углу раскопки стояли металлический кувшин с водой и футляр с цейсовским биноклем.
Первым делом она щелкнула никелированными затворами и достала окуляры. Высовывала из лежки голову медленно, словно кобра, готовящаяся к атаке, или перископ подлодки. Если кто-то наблюдает за барханами, то ее вряд ли заметят. Даже бинокль был песочного цвета.
Внизу оказалось нечто вроде заброшенного оазиса. Несколько построек, между которыми росли пальмы. Геля видела такие в Ботаническом саду.
Казалось, оазис был пуст от людей и животных. Стояла тишина, только ветер гонял струйки песка.
Она знала, что все может оказаться напрасным, но также ощущала наверняка, что противник опытен и даже в таком Богом забытом месте стережет свою жизнь аккуратно.
Она сняла мотоциклетные очки и с минуту чувствовала себя ослепленной, будто ей в глаза расплавленного золота налили.
Пришла в себя быстро и вновь уставилась в бинокль, сантиметр за сантиметром оглядывая периметр.
Никого…
Она попила воды – теплой, с металлическим привкусом. Потом опять смотрела…
Время для нее остановилось… Так всегда, когда приходило время работать, она проглатывала его огромными, но вместе с тем незаметными порциями. Лебеда – лошадь Мюнхгаузена…
Геля забыла и про араба, и про весь мир. Теперь, когда она расчехлила своего родного «токаря» и наблюдала сквозь линзы оптического прицела, целым миром для нее стал этот заброшенный оазис…
Она даже не заметила, как из-под камешка выскользнула крохотная ящерка, которая, подняв одну лапку, застыла, глядя на человека. Ящерка была из чистого золота, хотя здесь, в пустыне, все казалось золотым… Она, наглядевшись на человека, вдруг быстро-быстро побежала по песку, запрыгнула на локоть Гелиной руки, взбежала к плечу, затем скользнула под защитного цвета платок, пробралась сквозь слипшиеся волосы, нырнула в ухо, помчалась по слуховому проходу, обогнула барабанную перепонку, достигнув оболочки мозга. В сером веществе человека ящерка сделала длинный проход к основанию черепа, дошла до гипоталамуса и коротко укусила плоть…
Наконец Геля увидела.
Профиль был почти родным, так он отлично отпечатался в ее сознании… Красивое мужское лицо, с белой, несмотря на палящее солнце, кожей… От лица исходила прохлада, так Геле казалось с расстояния. Но то был холод, разбавленный пустынным зноем… Она посчитала… Получилось более тысячи ста метров… Не испугалась, так как знала наверняка, что попадет. Недаром чувствовала прохладу… Мгновенная острая боль уколом пронзила мозг, впрочем, она ее почти не почувствовала, погруженная в дело…
А ящерка выскользнула тем временем из уха человека и, спрыгнув с плеча, побежала по песку с бешеной скоростью… Она пересекла пустыню, оббежала стороною несколько городов, пересекла на корабле море, а потом попалась в руки какому-то удачливому биологу, который погрузил ее тело в спирт, описав ящерицу как новый вид, назвав его – «Золотая ящерица Микелопулоуса». Микелопулоус – это фамилия того биолога была…
А потом Геля нежно нажала на спусковой крючок.
Пуля летела целую вечность. Зрачки жертвы за время ее полета успели двинуться и почти сфокусировались на дальнее расстояние. Вполне могли бы разглядеть блеск Гелиных глаз.
Пуля попала в бледный рот объекта, а вышла через затылок…
Девушка дождалась, пока исчезнет прохлада, только тогда стала спешно собираться. Замотала в одеяло «токаря», хотела было натянуть мотоциклетные очки, но сообразила, что больше они ей не нужны. Выкатилась с лежки и, как с ледяной горки, съехала по песку прямо под ноги Ивану. Шоколадное лицо араба выражало беспокойство. Он держал одной рукой обоих ослов, а в другой сжимал кривой нож с лезвием черной стали.
«Не верит, что я попала», – подумала Геля, а вслух сказала матерно:
– П…ец!
Выражение лица у араба изменилось. Казалось, он понял, что имела в виду неверная, кивнул в сторону освобожденных от неволи ослов, готовых отправиться в обратный путь.
И здесь началось…
Их пытались накрыть минометным огнем… Ей казалось, что от грохота взрывов взорвется голова. И рот, и глаза мгновенно заполнились песком. Она потеряла ориентацию, но вместе с тем страха не испытывала, стояла во весь рост. Заранее же знала, что может не вернуться.
Выручил араб Иван.
Он дернул ее на себя, обхватил за талию, взвалил на плечо ковром и побежал.
Она пыталась что-то говорить сквозь грохот взрывающихся снарядов, но рот был забит песком… Решила расслабить тело, вдруг вспомнив, что мужчины какой-то народности именно так переносят с места на место своих жен. Итальянцы?.. Или африканцы?.. Не помнила…
А он все бежал…
А она все пыталась вспомнить что-то, пока не поняла, что грохот взрывов стих.
«Зулусы», – вспомнила.
Потом он положил ее, почти бросил.
Она не могла открыть глаз, наполненных песком. Через мгновение почувствовала теплую тугую струю на своем лице, которая промыла глазницы. Увидела, откуда эта струя происходит. Хотела было дотянуться до «токаря», но его не оказалось. Тотчас вскочила на ноги и заорала:
– Где «токарь»?!! «Токарь» где, я тебя спрашиваю?!!
– «Токарь» – нет… – качнулся в сторону араб. – Сломал бомба…
Лучше бы ей в живот выстрелили. Ноги Ангелины подкосились, и она рухнула в песок.
– А ослики?
– Мясо…
Араб указал пальцем на восток и слабым голосом произнес:
– Туда бегать!..
После этого он осел на землю, пару раз моргнул глазами с окровавленными белками, затем закрыл их и умер. Прямо сидя умер. Шоколад его лица вдруг побледнел, затем превратился почти в белый.
Она один раз ела белый шоколад, купленный в Елисеевском магазине.
Только сейчас Геля обнаружила, что весь ее комбинезон пропитан кровью.
Несколько осколков попали арабу в спину и все в область сердца угодили.
«Как он нес меня? – удивлялась она. – Откуда в нем столько волшебной силы и ради чего погиб этот человек, оставив сиротой сына?..»
Она выдохнула носом и побежала на восток, пытаясь вспомнить, учила ли в школе что-нибудь про арабскую коммунистическую партию… Память на святое не отзывалась, зато она вспомнила про мертвого «токаря».
Слезы ручьями катились из ее глаз, будто она дитя родное потеряла.
Потом солнце сделало свое дело, и Геля бежала по скользкому песку с выключенным мозгом.
Сколько она так бежала, одному Богу или Аллаху известно.
Сильные ноги несли ее сильное тело через ночь, а звезды, горящие почти над самой землей, освещали этот ночной бег. Луна, совсем не похожая на русскую, покусанная, будто круг арабской лепешки, кроваво отражала другую сторону земли, охваченную Второй мировой войной…
А потом утро…
Киргиз на всякий случай в последний раз глянул в иллюминатор и увидел ее.
Она бежала, казалось, не видя самолета, не слыша его ревущих моторов.
Ей эта машина была вовсе не нужна. Душа несла ее на собственных крыльях к родной земле. И выглядел этот бег столь красивым, столь слаженно все было в женщине, что киргиз забыл и о войне, и о себе, и, в общем, обо всем на свете. Он опомнился лишь тогда, когда Геля почти исчезла из виду, закричал во все горло пилоту:
– Глуши моторы!!!
Выскочил из самолета, не дожидаясь лестницы, и погнался за нею, как будто в доисторические времена спешил добывать жену…
Но она была более длиннонога, да к тому же вработалась в ритм Отечества, а потому инструктору пришлось вытащить из кобуры пистолет и вогнать всю обойму в небосвод.
Она упала почти мертвая…
Он нес ее на руках бережно, хоть сердце национала стучало восторженно, пытаясь его заставить запеть горлом шаманскую песню.
Как она дошла?! Как сориентировалась?!
А после шаманской песни в его голове зазвучал гимн Великой страны, способной разродиться такой могучей бабой!..
Пока самолет раскатывался на взлет, киргиз совал ей под нос нашатырный спирт. Она морщилась, а значит, была жива…
На оставленной неродной земле стоял возле ангара мальчик в белом тюрбане. Он растерянно улыбался, глядя на взлетающий самолет…
До конца жизни, до последней ее секунды он будет уверен, что в стальной птице русские увезли его отца в свою страну…
Когда в штабе все подтвердилось, Гелино лицо целовали все главные генералы.
Ее хотели представить к званию Героя, но потом решили по-другому. Добавить третью Славу, чтобы полной кавалершей была. Единицы таких кавалерш на все фронта!..
Самое интересное, что уже через месяц после выполнения Лебедой задания ее генерал-майор скончался совсем не по-военному, отравившись грибным супом. Видать, поганку съел… Всякая смерть у героя случается…
Геля за войну постреляла еще вдоволь и ППЖ послужила многим смертникам, а потом каким-то удивительным образом вышла замуж за странного солдата, который ее очень любил, но спал с женщиной крайне редко, объясняя, что верующий, что в тело женское входит лишь для того, чтобы зачать в нем ребенка…
Она была не против детишек, тем более что война вскоре закончилась, и сердце тяготело к мирной жизни.
Но что-то либо в ее организме не складывалось, либо у него вера неправильная была, только ребенка так в ихней жизни и не получилось.
Когда странный солдат умирал в шестьдесят первом году, то на смертном одре признался жене, что у него еще одна супруга была, а может, еще и живет в столице неподалеку, которую он оставил ради Ангелины.
– А как ее звали? – зачем-то спросила Лебеда.
– Екатерина, – ответил солдат и отбыл в солдатский рай, оставив на земле после себя лишь короткую память.
Более Ангелина Лебеда замуж не выходила.
7
Первые семь месяцев своей жизни Леонид Павлович Северцев прожил в яслях для детей-сирот, и не сказать, что этот отрезок времени получился для младенца счастливым освоением детства.
Поначалу, когда его только разместили в палате на пятнадцать новорожденных сирот, галдящих непрестанно, испражняющихся автоматически и желающих жрать двадцать четыре часа в сутки, Леонид только и мог, что испытывать нечеловеческое раздражение. После относительной тишины в материнской утробе, возможности управлять ее организмом и, главное, думать над бренностью существования, когда ему того захочется, младенец в одночасье лишился всех привилегий, став частью коллектива, по закону которого волей-неволей приходилось существовать.
Маленький Леонид так же, как и остальные пупсы, испражнялся помимо своей воли, мучился от постоянного чувства голода и, как ни сдерживал себя волево, орал во все горло.
«Почему я ору? – размышлял Леонид, когда наступали редкие минуты физиологической удовлетворенности. – Потому что совершенно омерзительно не иметь возможности управлять фекальным сбросом и мочиться по собственному желанию! А нервная система так разболтана, что истерические крики не поддаются контролю».
Конечно, он знал, что пройдет время, его плоть повзрослеет, и все наладится… Но как прожить эти времена, полные унижения и стыда!..
Он ненавидел воспитательницу Вальку, которая подмывала его, точно ощипанную курицу, перед тем как забросить в кастрюлю с кипятком – небрежно, словно не видела в нем мужчины, относилась к его достоинству, будто его не выросло вовсе, частенько холодной водой проделывала процедуры… И эта ненавистная присыпка!.. Вот чего она не жалела!.. Корова безмозглая!..
По лицу Леонида катились крупные, вовсе не младенческие слезы.
Потом Валька упеленывала его таким образом, что невозможно было пошевелить не только рукой-ногой, но, чтобы не задохнуться, приходилось напрягать мускулы шеи и поворочать головкой, дабы в этом кульке образовать себе жизненное пространство.
Он не жил, а выживал!
Почему эта Валька не заглянет в его глаза?.. Не остановится на его, Леонидовом, полном осмысленности взгляде?.. Что ж ему так не везет с тупыми бабами!.. Одна, чей Космос он должен был покорять всю свою жизнь, бросила его по-подлому, отправившись исследовать другую форму сознания, вторая, похожая на квашеную капусту, унижает его и физически, и морально, не понимая мужского предназначения и сущности отличия от женского!.. А еще эти, маленькие, так называемые товарищи по несчастью, у которых мозг ровненький, серенький, как бумага для подтирки в общественных туалетах, мешают, гаденыши, ему существовать своими бесконечными телесными надобностями…
Особенно мучительным для Леонида был процесс кормления. Из бутылочки, с мерзкой, резинового вкуса соской. С вечно неправильно проделанной в ней дыркой. То слишком маленькая, то, наоборот, вот-вот захлебнешься молоком!.. И самое главное – вкус этого молока! Вкус молока – чужой матери! Ничего ужасней этого не может быть во всех формах сознания!.. Это – вкус потери! Каждая кормежка – слезы младенца, потерявшего мать! Сосешь мертвую, неинформативную гадость!..
«Лучше что-нибудь искусственное! – пытался внушить силой мысли Леонид Вальке. – Намешай что-нибудь, идиотка!.. Хотя бы корову притащи, все лучше!»
Но Валька была не способна воспринять мысленный призыв, и все совала ему розовую резину в рот, а он сжимал беззубые челюсти, противясь неестественному проникновению.
Валька считалась достаточной профессионалкой, а потому легко преодолевала протест младенца нажатием двух пальцев на его щеки, принуждая рот открыться.
Леонид мысленно обещал себе, что, как только вырастет, таким же образом снасильничает над ней. Причем он объяснит, за что мстит!.. Какое все-таки животное – эта Валька!..
Безусловно, он знал русский язык, но вот сказать на нем, что хотел, не мог. Понимал, что это речевой аппарат недосформировался… Когда же, когда!!!
Правда, один раз получилось.
Это произошло, когда Валька уже совершенно непозволительно глумилась над его беззащитным тельцем. Посчитала, что у него непроходимость желудка и всунула в заднепроходное отверстие клизму. Он что было силы сжимал крохотные ягодички, но хитрая баба густо смазала резиновый прибор вазелином и таки добилась своего.
Он посчитал, что над его мужским естеством попросту надругались.
Кровь прилила к головке младенца, он засучил ножками, открыл ротик, словно собирался заголосить на весь мир, но всю эту огромную потенцию Леонид Павлович Северцев употребил в одно слово.
– Дура! – произнесло трехмесячное существо.
Это слово произошло так отчетливо, троекратно усиленное кафельной плиткой пеленальной комнаты, что Валька чуть было не выронила из рук ребенка. Она, конечно, удержала пацанчика, но все же он слегка ударился головкой о край чугунной раковины. Хотел было выругаться матерно, но голосовые связки и так устали от непосильного труда. Тогда Леонид попросту заорал, обливаясь слезами беспомощности и великой обиды.
– Это ты сказал? – вопрошала Валька, вытаращив глаза, словно в одночасье пораженная базедовой болезнью.
Леонид не отвечал на ее вопрос, продолжая криком оповещать мир, что удар младенческой головкой о чугун – это больно…
Валентина – женщина неполных двадцати трех лет, работающая в сиротских яслях после окончания ПТУ, считала себя опытной ухажеркой за брошенными младенцами, так как трудилась на одном месте уже четвертый год. Валентина считала, что не только набор профессиональных качеств делает воспитателя хорошим воспитателем, наиважнейшее – любовь к ребенку и способность выделять из своей души частицы материнского, такого необходимого, нематериального, чего жизнь лишила этих невинных крохотулей.
В ПТУ, конечно, такому не учили, но настоящей женщине и не требовалось этого преподавать, могучий инстинкт подсказывал, что нужно делать и когда.
Более опытные нянечки советовали ей меньше вкладывать в младенческие сердечки настоящего чувства, так как, когда появятся свои дети, то именно они будут обворованы в эмоциональном плане.
– Человеческое сердце, – поясняла директор яслей Будёна Матвеевна Чигирь. – Человеческое сердце – отнюдь не бездонная бочка любви! В нем, в этом сосуде жизни, все строго дозировано! И не стоит расплескивать самое главное на все что ни попадя.
«Ни попадя» – были эти самые детишки-сиротки, коих в государственных яслях насчитывалось шестьдесят три головки. Сорок девочкиных и двадцать три мальчишеских.
– Эти сироты, – продолжала образовывать персонал Будёна Матвеевна. – Эти брошенки судьбы – есть отпрыски пьянчуг, уголовных элементов, сифилитиков и т. д. А вы им свою любовь!