Жалкие деньжата, но на вино хватало, а через четыре-пять месяцев и этот муж удалился, когда Алла уже ходила с еле заметной беременностью, и тут всё, стоп.
Начинается ее реальная жизнь, то есть должны состояться роды и последующие нечеловеческие усилия по прокормлению потомства, захлопывается ловушка, Алла остается одна со своими малыми силами, без матери, без никого, и рожает двойню, совсем уж нечто непереносимое по тяжести.
С близнецами еле справляется обычно большая семья, и Алла начала вечерами, уложивши детей, пить от усталости.
И тут уже служение Богине потекло беззаконное, ничего не соблюдено, питье не в компании на троих, а в одиночку. Где взять девочке еще двух пьющих девочек?
Религия мужская по определению. Так оказалось в данном случае.
Это у нее был так называемый отдых, так называемое временное освобождение, послабление, уход, даже своего рода отказ от борьбы, и никаких возлияний на алтарь дружбы во имя Богини.
Богиня гневалась.
Но представить себе пробуждение утром, необходимость до восьми тридцати сбегать на молочную кухню за бесплатным молоком, да даже один простой процесс гуляния с двойней, с двойной тяжести коляской перебраться через высокие ступени подъезда, шесть к входным дверям и десять добавочных до лифта, как тащить их двоих да коляску при собственном весе сорок два килограмма!
Все меньше видели Аллу во дворе. То и дело соседки поднимали шум и даже взламывали с милицией квартиру, где сидели и кричали взаперти голодные мальчики.
А потом эти бабки совсем уже свободно начали притаскивать кто хлеб, кто щец похлебать, кто кашу и кормили малюток своими грубыми продуктами, особенно отличалась добротой как раз описанная ранее Маша, поскольку Алла жаловалась именно ей.
Кстати говоря, Алла в глубине души адресовала именно Маше свои горькие и безмолвные обвинения в том, что одни живут богато, а другие живут бедно.
Маша, как дворовая святая, то и дело ходила к несчастным детям Аллы, то подстирывала, то кормила их, а Алла сидела в другой комнате пьяная и упорная, иногда же вообще отсутствовала, промышляя где-то на вино. До этого дело дошло.
Раньше она хоть притворялась, прятала грязную посуду, накрывая ее полотенцем, сердилась, когда Маша у нее подметала и мыла, а потом махнула на все рукой.
Дети тем временем, живучие дети алкоголиков, два худеньких мальчика, выжили, выползли на свет божий, и при помощи детского врача и соседей их устроили в ясли на пятидневку.
Тут Алла временно воспряла духом, начала активно зарабатывать деньги и даже вставала совсем рано, занимала очередь в магазин «Дом фарфора» (тогда, в советские времена, был большой дефицит посуды) и затем, после открытия, потолкавшись у прилавка локти к локтям и выписав чек (с этим чеком надо было идти и платить в кассу), она не шла ни в какую кассу, а продавала жаждущим, стоящим в очереди, за вознаграждение.
Маша очень хвалила расторопную Аллу, Алла расцвела, даже покупала детям какую-то одежду (все прошлые годы соседки отдавали ей старье).
Но с годами пагубная привычка отдыхать переросла в настоящее бедствие. Алла застопорилась в своих заработках, перестала беспокоиться и наконец нашла выход: сдала койку одному южному человеку, который пробавлялся в Москве вдали от своей бушующей родины мирным ремонтом телевизоров и снимал у старушек коечки.
Тут все пришло ко всеобщему знаменателю, видимо, жилец, Рома по-русски, платил Алле бутылками, а сдала она ему койку в комнате, где спали ее уже восьмилетние мальчики.
Алла таким образом совершенно уже устранилась от жизни и закрылась в своей комнате, пользуясь добротой Ромы, а Рома покупал детям даже шоколадки.
Правда, сказать по чести, дети иногда звонили в дверь соседкам, нет ли у них мелочи, и собирали себе и матери, видимо, на хлеб. Ибо заподозрить Аллу в том, что она будет требовать у постояльца какую-то точную сумму, было невозможно. Бутылка, вот и вся сумма, извините.
Рома, человек пылкого нрава, тут затих, остепенился, как бы зажил семейной жизнью и перестал приставать к продавщицам.
Трудно сказать, совратил ли он обоих детей, устроился ли он, как ему удобней, и понимала ли Алла в своих сумерках, что она сдала приезжему человеку жилье и двух своих малышей одновременно.
Тревогу однажды подняла Маша. Придя к детям с очередной кастрюлечкой с супом и с хлебом, она зашла покормить и Аллу, которая не вставала уже давно. Алла не смогла проглотить ни одной ложки супа, она лежала совершенно высохшая в гнилой постели.
Маша вызвала «скорую», но врачи, которых она дождалась, не взяли больную: сердце бьется ровно, и достаточно. Никакого заболевания вроде бы они не обнаружили и спросили, знает ли эта больная, что такое вода, т.е. мылась ли она когда-нибудь.
Маша смутилась, проводила ни с чем врачей, но они, уже на пороге стоя, сказали, что обязаны вызвать милицию, и действительно, приехала милиция.
Милиция приняла меры.
На другой день (Алла не могла есть уже полгода, по подсчетам Маши) все-таки приехала «скорая» и забрала мумию Аллы почему-то в пластиковый мешок. Только голова ее болталась снаружи. Алла-то была живая, при чем здесь пластиковый трупный мешок?
Тут же подъехала милиция и вошла в квартиру, отловила обоих пацанов под столом (мальчишки брыкались и отбивались).
Их грубо обыскали и повели с заложенными за спину ручками в милицейскую машину как преступников, на глазах всего двора, а Маше объяснили, что их отдадут в детский распределитель и затем в детский дом.
Южанин Рома упросил милицию не опечатывать квартиру, пока он не найдет, куда перевезти свой телевизор и кровать.
Так и прошла акция прощания Аллы с этим миром. Еще живую, в пластиковом мешке, ее перенесли с болтающейся высохшей головенкой по всем тем ступеням подъезда, которые казались ей такими непреодолимыми для детской коляски и двух маленьких детских тел.
Маше сообщили из той же милиции, что Алла умерла утром.
Судя по тому, как брезгливо ее несли, судя вообще по нравам, царящим в больницах, можно понять, что никто не стал утруждать себя мытьем и вытиранием скелетика Аллы и бинтованием ее гнойных струпьев.
Возможно, она так и осталась лежать в своем последнем прибежище, чистом и прозрачном для окружающих пластиковом мешке, в которых живое тело задыхается очень быстро — но тут не стали определять, видимо, что живое, а что мертвое, и есть ли душа в этом иссохшем тельце, так напоминающем тело на распятии.
* * *
Вернувшись назад, к временам дяди Лени, отметим, что после своего диагноза дядя Леня теперь все время припахивал мочой. То ли легкое недержание, то ли неопрятность, забвение правил, неудержимое стремление в сторону гибели, пока еще медленное. То есть самозабвение, отказ от самых простых правил, раз жизнь все еще длится, причем длится в любых условиях.
Бессмысленное, устойчивое желание жизни продлиться в тех обстоятельствах, когда она ежесекундно попирается, когда, казалось бы, нельзя существовать — но можно, можно, бессмертный Игорек как пример,— таковая жизнестойкость вызывала (как бы) у дяди Лени еще большее желание убить эту плоть.
Пить нельзя — а выйдет к доминошному столику, что там отвечать на ухмылки друзей, что «мне нельзя»?
Тебе нельзя — врачи не велят? Тебе нельзя — Машка сказала? Ты что, о себе думаешь? Ты нас не уважаешь? Гони деньги.
Дядя Леня не думал о себе, он героически давал деньги и «принимал» стакан, бутылка на троих, вторым был погибающий Игорек, третьим — водяночник Аносов с восьмого этажа, раздутый бывший скрипач циркового оркестра. Все шли на смерть, никто не сомневался (раскаты «ура», когда идут физкультурники молодцеватыми строями).
Машу вызывали каждый вечер, заботливый Игорек посылал кого-то из пацанов, и героя дядю Леню несли брыкающимся, с закатившимися очами и пеной у сломанного рта домой, где доченьки и сынок готовились выйти вон, Маша одна принимала тело мужа.
Правда, дело в дальнейшем облегчилось, потому что дядя Леня как-то упал затылком, и его положили на операцию и проделали дырочку на месте пролома черепа, как-то это облегчило ситуацию, эпилепсия закончилась!
И он продолжал пить еще несколько месяцев.
Его похорон не запомнил никто во дворе.
Машу дочери хоронили с оркестром. Все плакали как у распятия, от несправедливости судьбы.
Людмила Петрушевская
Кому это нужно
диалог
Входят ОН и ОНА.
Отдает ключи.
Берет ключи.
Бренчит ключами.
Кладет ключи.
Берет, уходит.
Садится.
Достает веревку, мыло, начинает мылить веревку и мастерить петлю. Смотрит на часы, поднимается, хлопает громко дверью, возвращается, продолжает заниматься своим делом. Вдруг какой-то звук. Он смотрит на дверь. Прячет веревку под стул, мыло остается на столе, сам скрывается за занавеской. Входит ОНА. Смотрит вокруг. Видит мыло. Нюхает его. Открывает шкаф, смотрит, роется в нем, звонит по телефону.
Бренчит ключами.
Кладет ключи.
Берет, уходит.
Садится.
Достает веревку, мыло, начинает мылить веревку и мастерить петлю. Смотрит на часы, поднимается, хлопает громко дверью, возвращается, продолжает заниматься своим делом. Вдруг какой-то звук. Он смотрит на дверь. Прячет веревку под стул, мыло остается на столе, сам скрывается за занавеской. Входит ОНА. Смотрит вокруг. Видит мыло. Нюхает его. Открывает шкаф, смотрит, роется в нем, звонит по телефону.
Встает со стула, берет сразу три стула, видит веревку под стулом, сматывает, думает, куда деть, вешает себе на шею, тащит стулья вон. Хлопает дверь. ОН выходит из-за занавески, дико смотрит по сторонам, хватает со стола мыло, тут стук двери. ОН прячется за занавеску на то же место.
ОНА входит, лезет под стол, надевает его себе на голову, выносит. ОН выскакивает из-за занавески, хватает одеяла, простыни, подушки, свертывает в рулон, торопится, не успевает. Стук двери. ОН оставляет их на полу, прячется за занавеску. ОНА входит, берет рулон и уходит. ОН выскакивает, мечется, запирает шкаф на торчащий ключ, ключ прячет в карман. Тут стук двери. ОН прячется опять за занавеску. ОНА пробует открыть шкаф, не выходит. Она идет на кухню, возвращается с ножом, вскрывает шкаф, вываливает оттуда все вещи, все тряпки и книжки.
Занавеска шевелится от полноты чувств. Над одной книгой она задержалась. Звонит по телефону.
Пауза.
Откладывает книги в сторону, просматривает тряпье, находит костюм, примеривает на себя. Осматривает, звонит.
Шевелится занавеска. Она разбирает вещи, находит скатерть, звонит. Никто не подходит. Еще раз набирает номер, вздыхает. Завязывает узел, уходит. ОН выскакивает, бегает по комнате, выбегает, возвращается с кастрюлей в руке, прячется за занавеской. ОНА входит.
Пыхтит, толкает шкаф плечами, звонит.
Смотрит.
Ждет. Кладет трубку.
Толкает шкаф плечом.
Толкает шкаф.
Толкает шкаф.
Толкает шкаф.
Звонит.
Кладет трубку. Смотрит на кровать.
Идет к кровати.
Ходит между шкафом и кроватью.
Уходит.
ОН выскакивает из-за занавески, ставит шкаф на место. На шкаф ставит кастрюлю, на самый край, из-под матраса достает пакет, прячет за пазуху. Стук двери. Скрывается. ОНА пшикает из баллона на матрас и вокруг себя, на занавеску. Уходит. ОН выскакивает из-за занавески, машет вокруг себя рукой, открывает форточку, вентилирует занавеской воздух, роняет пакет, скрывается за занавеской, потому что ОНА входит.
Подбирает пакет с пола.
Бросает.
Пыхтя, тащит матрас с кровати.
Говоря этот текст, она перебирает письма.
Бросает на пол.
Читает.
Поворачивает ключ в двери шкафа, открывает его, смотрит, что там, выкидывает на пол пальто, кофты, одежду. Звонит.
Берет рулон ковра, утаскивает на себе. ОН выскакивает из-за занавески и смотрит на вещи, разбросанные по полу. Что-то поднимает, прячет за пазуху. В этот момент слышно, что ОНА уже вошла в квартиру, и ОН прячется в шкаф. ОНА входит, поворачивает ключ в замке шкафа и тащит шкаф по направлению к входной двери.
Людмила Петрушевская
Интенсивная терапия
разговоры
— Это что, я уплываю? Я у вас сейчас уплыву.
— Больной, вы меня слышите?
— Видишь ли, раньше это было довольно целенаправленное движение, только я не знал об этом, ну, участвовал как-то сам по себе. Короче, я не знал, чем это пахнет. Я не знал, что каждый момент ведет меня именно в данном направлении, что Мара поставлена на моем пути специально, что до нее не так все было устремлено сюда, в мое теперешнее положение… Или состояние.
— Больной, как чувствуете? Лучше?
— Я не хочу умирать.
— Как чувствуете? Слышите меня?
— Так хочется жить, просто жить. Я не могу передать. Страх. Я никогда не боялся смерти, понимаете?
— Как чувствуете, больной? Молчит.
— Мара была маленькая, толстая, стриженная почти под ноль, носила короткие юбки и короткие чулки специально, и при каждом шаге были видны ее голые ляжки, она специально так ходила… Шары, понятно? Шары, она вся состояла из шаров сала. Маленькие шарики сала, большие шары, небольшой шарик головы, шары глаз… Красный шар во рту.
— Вы слышите нас? Алё! Минутку, сейчас…
— Шар в промежности, пятки, желтые шарики, два огромных шара ягодиц. Она валялась на нашей кровати. Она однажды приготовила почки, купила и припасла килограмм почек, взяла у кого-то из соседей поваренную книгу, приготовила. Потом это уместилось в маленькую кастрюлю, и она ходила с этой кастрюлей, пробовала и стонала от удовольствия. Тогда пришел этот Гена, он давал мне работу, один раз я ставил массовое действо в парке. Приехала какая-то моя знакомая Ольга, Гена играл на гитаре, Ольга начала петь. Я вообще эту Ольгу не знал, она приехала, потому что надеялась через меня, услышала, что я работаю в клубе, получить работу, она хотела работать в клубе методистом… Потом ее задача уже была очаровать Гену. Она поняла, что он значительное лицо. Она пела, Гена играл на гитаре, а наша Мара как в насмешку лежала на кровати, и видны были ляжки, то, что все женщины скрывают. У нее юбка задралась сзади. Я смотрел на Ольгу, Ольга была красивая, прекрасно пела, такие медного цвета волосы, Гена тоже любовался Ольгой, на ней было что-то темно-зеленое… А наша Мара валялась на боку, поджав колени, и все было у нее видно сзади, голые ляжки, самое некрасивое место у женщины. У Мары тогда у единственной имелось чувство юмора, она противопоставляла себя миру, этой красивой рыжей Ольге с ее голосом, мне… Мара думала, что я западаю на каждую женщину. Мы пили и передавали Маре на кровать рюмки водки, она страшно пила, и я пил жутко… Ольга, по-моему, берегла себя и не пила ничего, ей предстояла долгая борьба за существование, она хотела себя сохранить, а мы с Марой не хотели. Вот оно что у меня было — мужество, плевать на смерть… Я ее как бы вызывал на бой, и Мара тоже. Гена был министерский работник, он мне покровительствовал, мог заключать договора. Но я вызывал смерть на схватку, так называется, я ее звал на бой.
— Как ты себя чувствуешь? А, герой? Так. Зовите Алиночку вашу, Таня.
— Здесь не включается, мы уже вчера возили его в шестую. Там есть подходящая розетка.
— Значит, зовите Алиночку и повезли.
— То есть что это значит, это значит, что Мара стремилась подохнуть, она одна выпила бутылку водки, нам досталась с Геной тоже бутылка, но на двоих. Потом Мара решилась и поставила на стол свою кастрюлечку, отдала нам свои почки, она их готовила битых два часа, потом позвала свою смерть и отдала нам эти почки. Ничего решила не оставлять на земле, вынула из шкафа и поставила кастрюльку на стол. Ела, кстати, одна Ольга, очень хвалила. Мара ее презирала, Мара сказала, что берегла почки для дочери, дочь должна была прийти из детского сада в эту пятницу. Она была на пятидневке. Я должен был за ней ехать. Но я не поехал. Девочка сидела до двенадцати часов ночи у сторожихи. Но мы съели почки сразу, хотя я не хотел есть… не хотел закусывать, чтобы водка не пропала даром. Кстати, Мара ничего не ела. Она все время говорила, что девочка осталась в детском саду одна, езжай, скотина, а я не мог сдвинуться с места. Обычно Гена играл, а она пела, у нее такой хриплый голос, прокуренный, очень сексуальный, замечательно красивый. Если она еще жива, то она сейчас должна играть в театре старух. Редчайший талант, кстати. Она муза моего поколения, она спала со всеми более или менее известными людьми, с Женькой, с Андреем, Володей, Эриком, Васей, Аркашей, с кем еще, Гришей, она спала даже с таксистами, вызовет таксиста наверх и платит. С водопроводчиком по вызову, это уже когда я ушел от нее. Мара не могла решиться на самоубийство и призналась мне, что ходит ночами по парку, надеется… Один раз ее подобрали на чердаке с проломленным черепом, видели, как по лестнице спускаются солдаты, человек шесть, заправляя майки в брюки, и тогда забеспокоились и поднялись на чердак, она лежала в жутком виде, синяки на ребрах, они били ее, видимо, сапогами. Но осталась жива. Я тоже живучий. Я всеми силами старался.
— Алиночка, Таня, давайте.
— Он тяжелый, он тяжелый… Перекатывайте осторожнее.
— Я всеми силами… Не надо, не надо… Не надо только бить по лицу! Прошу вас, не надо ногами… Лицо, лицо… Гена мог организовать все, даже фестиваль. Важно было сохранить лицо. Мы с Марой играли спектакль на двоих, играли монтаж по какому-то тексту, дай бог памяти… Было много идей… Я писал тексты по книгам, Мара играла все, с ее данными она могла играть даже Джульетту и миссис как ее… из «Виндзорских проказниц». И даже Маленького Принца… с ее прокуренным голосом. Но она, практически ничего не делая, превращалась в кого угодно, важно было заключить договор на эту инсценировку, и здесь Гена мог помочь. Поэтому я перед ним пресмыкался. Дружил с этим уродом. А Мара нас презирала. Мара, я повторяю, превращалась в кого угодно, мгновенно. Но вы слышали, какая райская мелодия? И этого было достаточно, чтобы она стала Маленьким Принцем. То есть она великая актриса. Вы что же делаете? Не трогайте только голову, голову…