...Проза. Авторы не важны, хотя и среди них есть имена: полковник Елец или сам Крымов. Важен тон. Тон этот - элегантное светское "козри", иногда оживленное "беззлобным смехом", иногда "окутанное дымкой философии":
...Закурив ароматную гаванну, старый банкир задумчиво спросил:
- Женщина! Знаете ли, господа, что такое женщина?
- Женщина - это сфинкс,- сказал, помолчав, знаменитый художник.
- Нет - женщина - роза с шипами,- возразил ему юный поэт...
Камин ярко пылал...
Но ни стихи, ни проза не играли главной роли в "Столице и Усадьбе". Главное - были отделы "По усадьбам" и "Светской жизни".
Тут еще разительней, чем в выборе бумаги и умении набирать объявления во всю страницу от банков и автомобильных фирм,- сказался редакторский такт Крымова.
Оба отдела состояли из фотографий и сопроводительных подписей. Подпись часто была краткой, но тут-то и заключалась "маэстрия",- в нескольких словах сказать... не меньше, как на триста рублей (не считая типографских расходов).
Особенностью, так сказать, "спесьялите де ля мэзон" "Столицы и Усадьбы" было придание аристократического блеска именам и личностям, несправедливостью судьбы этого блеска лишенным.
Как объявлял какой-то косметический институт: "Если природа, создавая ваш профиль, допустила ошибку - мы эту ошибку поправим".
Делалось это неподражаемо.
Например, купил какой-нибудь воротила проданное с торгов княжеское имение. Ну, купил, отремонтировал, пьет себе чай с блюдечка на исторической терассе. "Столице и Усадьбе" - это уже известно. "Столица и Усадьба" уже шлет своего сотрудника. Сам воротила, может быть, и не интересуется "блеском" (бывают такие, отсталые). Но уж жена, дочки, племянницы интересу-ются наверняка.
Снимаются фотографии, изготовляются клише и потом в лаборатории красоты (в лифте на третий этаж!) - наводится "лак".
...Имение "Кривые рожки" - колыбель князей Чернопольских-Черносельских. На терассе, под историческим дубом, посаженным графом Соллогубом, автором "Тарантаса" - семья нынешних владельцев, г. г. Мухоедовых за дачным файф-о-клоком... (Тульский самовар, конечно, унесен на кухню, блюдечко отнято из растопыренных пальцев тятеньки). Если имение не княжеское и не историческое, то всегда можно посадить "старшую дочь владельца" на лошадь "знаменитых заводов графов Кулябко-Корецких", дать ей в руки какой-нибудь хлыст, "выписанный из Лондона от поставщика его высочества принца Уэльского", и эффект будет тот же. В свете громких фамилий и фай-фоклоков, исторических дубов и конских заводов вульгарное "Мухоедов" засияет новым респектабельным блеском. О, этот Крымов! Волшебник!
То же и в "светской жизни".
...Госпожа Сапогова позирует в ателье скульптора барона Рауш фон Траутенберг...
Если же скульптор, на свое несчастье, сам Сапогов, то все-таки это ничего не значит:
...Позирует в ателье скульптора Сапогова, автора бюста леди Астор, получившего Grand-Prix в Осеннем Салоне...
У каждого человека, самого скромного, самого непрезентабельного, есть, если поискать, какой-нибудь князь, граф, на худой конец генерал, которого можно извлечь и поставить за спиной скромного человека таким рефлектором, что он не узнает самого себя. Особенно если воткнуть кругом несколько файф-о-клоков и исторических дубов...
Если вы устали от торговли рыбой или железом и вам хочется пожить по-другому, красиво, благородно, вдохнуть полной грудью одновременно и великие заветы прошлого и современную утонченность - шепните только редактору "Столицы и Усадьбы":
"Гарсон, сымпровизируй шикарный файф-о-клок"...
Ответ заранее отпечатан на "роскошно-меловой" бумаге:
Каменный остров - к собственной вилле,
Дом Зингера на лифте на третий этаж.
Подробности по соглашению.
* * *
Эстеты культурные выписывали "Старые Годы" и собирали "ансамбли".
Начинался "ансамбль" ампирной мебелью, кончался - коллекцией миниатюр.
Если эстет принялся собирать миниатюры,- значит, он прошел уже сквозь все соблазны: мебель, стекло, фарфор, часы, рукомойники, ризы, сарафаны и т. п.
Какую бы отрасль старины вы ему не назвали - он только кивнет устало-самодовольно. Петровские пуговицы? - Сейчас покажу вам мое собрание... Если человек дошел до миниатюры, значит, никакие пуговицы для него не новость. Миниатюрами завершалось здание, начатое когда-то колченогим столом "с набором", купленным даром (то есть за сто рублей) у "ничего не понимающего" старьевщика. Потом - долгие годы "сомнений и восторгов" и, наконец, все это увенчивалось миниатюрами.
Такое завершение - вполне логично. Во-первых, колченогие столы и петровские пуговицы - собирать каждому по средствам. Миниатюры же стоят дорого.
За эти годы "сомнений и восторгов" - эстет двигался по службе или приобретал практику и "возможности" его становились шире. А потом - для собирания столов не нужно ничего, кроме "любви к старине". Миниатюры же дело тонкое.
К 1912 году все более или менее подлинные миниатюры оказались в руках некоего великого князя.
Как это случилось,- я не знаю, однако случилось. Все эти кусочки желтоватой кости с изображениями красавиц и гусаров - оказались в руках одного счастливого владельца, на зависть всем остальным.
В продаже у антикваров остались только портреты императрицы Жозефины и Кюхельбекера, которых великий князь принципиально не покупал.
Что было делать? Положение спас тот же великий князь.
Он понял чувства других, обездоленных им, коллекционеров и пошел им навстречу. Он издал подробнейший каталог своей коллекции с множеством снимков в красках. А антиквары и собира-тели вздохнули свободно. Меньше, чем через месяц, предложение миниатюр превысило спрос. Подделка не была грубой: военных с оригиналов каталога переодевали в штатское и наоборот, блондинок с чайной розой на груди превращали в брюнетку с красной... Все были довольны.
Один мой знакомый - эстет, знаток, ценитель, член разных "обществ для изучения" и т. п., убегая из советской России, вывез - святое святых своего собрания - тридцать редчайших кусочков "кости с живописью". Все они оказались "работы 1913 года"!
Но довольно о миниатюрах.
Когда все, что можно собрать, было собрано,- эстет начинал скучать. Что же дальше?
И демон эстетизма шептал ему:
А современная поэзия? - "Мы натешимся с козой, где поляну сжали скалы", а? Или же лучше - Крученых. А четвертьтоновая музыка? А живопись Давида Бурлюка? Ты забыл!
Если в душе человека заложено "чувство прекрасного" - это обязывает. Пусть он нисколько не расположен "тешиться с козой", пусть живопись Бурдюка ему неприятна и даже противна. Но раз последняя глиняная собака Елизаветинской эпохи заняла свое место на полке - выбора нет.
...В своем ампирном кабинете, освещенном люстрой-уникой (второй экземпляр имеется лишь в Царскосельском дворце, да и то подделка), в халате, скроенном из вышивки 15 века,- сидит маленький, толстенький, лысеющий, симпатичный человек в пенсне. После трудового дня - в суде или на бирже - ему хочется отдохнуть душой в мире прекрасного. "Уника" льет приятный свет на корельское бюро (за ним был подписан тильзитский мир - это удостоверено), в бархат-ном футляре заманчиво сереют под стеклом - целых шестнадцать пар редчайших щипцов для снимания нагара. Так хорошо бы потрогать их, поразглядывать в лупу первопечатные святцы, пошуршатъ ризой византийского епископа. Так хорошо, так сладко...
Но нельзя.- Если он не хочет топтаться на месте, превращаясь в дилетанта - нельзя.
Вздыхая, человек достает пачку тощих книжонок в разноцветных обложках. Их сусальная яркость - режет глаз, едва их развернуть, брошюрка лопается, грубая бумага выгорает. Что за рисунки, Боже! Что за названия! И в руках держать неприятно - шершавая, как репейник...
Но надо. Поправив пенсне, эстет читает:
...Чудовище, гроза вершин,
С ужасным задом,
Схватило несшую кувшин
С прелестным взглядом...2
Прочитал стихи - переходит на прозу:
...Пан Псержепецкий (о, лебядь чистая, где мой горшек!) Псержепецкий, пецкий, ецкий, перепендря, дря, в ночный лег ночлег...
Лоб эстета покрывается потом. Да - тяжеловато оно - новейшее искусство. Главное - постичь, в чем тут красота. Уловить дуновение! Добиться!
...Венера Милосская в каждом куске мрамора... впрочем, это не то... Итак, хотя бы это - "перепендря, дря,- в ночный"... Чувствуется, конечно, что-то. Несомненно чувствуется. Но случайно, не до конца...
...Дря... ря... ря... пецкий... пецкой... ецкий... Что это? Звон в ушах? Или аутентичная люстра позванивает своими хрусталиками в такт ритму будущего?
Ну - на сегодня довольно. Вписать только в каталог новую покупочку. Раскрыв толстый златообрезанный том, он аккуратно вписывает:
Автор - Давид Бурлюк. Цена - две тысячи. Название - "Таракан во Ще".
..."Перепендря-дря-дря...", да, чувствуется, несомненно... Но как уловишь?.. Впрочем, довольно на сегодня. Не надо переутомляться. Тем более, что завтра - концерт четвертътоновой музыки, обещающий массу впечатлений...
Ну - на сегодня довольно. Вписать только в каталог новую покупочку. Раскрыв толстый златообрезанный том, он аккуратно вписывает:
Автор - Давид Бурлюк. Цена - две тысячи. Название - "Таракан во Ще".
..."Перепендря-дря-дря...", да, чувствуется, несомненно... Но как уловишь?.. Впрочем, довольно на сегодня. Не надо переутомляться. Тем более, что завтра - концерт четвертътоновой музыки, обещающий массу впечатлений...
Примечания
Опубликовано в "Звене", № 195, 24 октября 1926, стр. 9-11.
1. "Старые годы" - журнал, издававшийся с 1907 по 1916 г.
2. Цитируется В. Хлебников.
"ПЕТЕРБУРГСКОЕ"
Еще подростком я любил зайти в Александровский рынок, потолкаться по галереям у антикварных лавок, порыться в папках гравюр и рисунков, попереворачивать прислоненные к стене пыльные холсты, посмотреть, прицениться, иногда и купить что-нибудь. Товар был неважный - только разговор шел о Рембрандтах и Левицких, будто бы купленных кем-то за грош в этих грязных лавчонках. Это были вздорные толки, разумеется. Старьевщики свое дело знали, хотя и притворялись,- "я вам, господин, по серости своей за три целковых отдаю, а может, вещь тысячи стоит". Но если им попадалась "настоящая" вещь, они берегли ее для "настоящего" покупателя и за "настоящую" цену. На прилавке она не валялась.
Лежавшее же и висевшее по всем углам на разживу неопытных коллекционеров - было хламом. Конечно, в этом хламе случалось иногда отыскать что-нибудь милое и забавное - на большее надеяться не приходилось. Рассчитанный на неопытных любителей, этот товар был рассчитан также на любителей безденежных. Саксонская пастушка с отбитой ногой сомнительного Марколини стоила полтинник, пейзаж в золотой раме - рубль, портрет - тоже.
С годами я к старине охладел и в Александровский рынок перестал наведываться. Как-то уже во время войны я проходил по Вознесенскому и зашел на толкучку. Ничего не изменилось за несколько лет, что я здесь не бывал. Та же толстая рыжая еврейка хватала меня за рукав у входа - "Господин, господин, что покупаете?" - Так же кто-то другой дернул меня с другого бока: "Господин, что продаете?"
По-прежнему "Елизаветинские" фонари с фонтанами из стекляшек позвякивали над грудами "брик-а-брака", по-прежнему татары шмыгали и таинственно манили за угол, обещая показать ковер "из дворца" (это значило, что ковер якобы краденый и продается за бесценок,- на эту удочку многие ловились. Ковер был ничего не краденый, а из "восточного магазина" - тут же на Вознесенском).
Все было по-прежнему. Я прошелся по галерее, зашел в одну лавку, в другую. И цены мало изменились. Марколиниевская пастушка с полтинника возросла на полтора рубля, пейзаж стал стоить три.
Перебирая груду запыленных полотен, я вытащил женский портрет конца пятидесятых годов. Работа была самая обыкновенная, деревенская, крепостная. Но мне понравилось само лицо. Не купить ли?
- Сколько возьмете за этот?
Хозяин, козлобородый ярославец, прищурился.
- Двести рублей.
- То есть, как - двести? Что за шутки?
- Зачем шутить,- цена правильная. Ну, сто семьдесят пять, чтобы без торгу.
- Да ему три рубля цена.
Хозяин усмехнулся:
- Три рубля. Таких цен, извините, вообще нету, не те времена. А если желаете подешевле - вот, пожалуйста.
Он повернул от стены портрет генерала в орденах и лентах.
- Вот подешевле - десять целковых.
- А этот? - я показал на другой женский портрет.
- Двести пятьдесят.
- Да какая же разница? Ведь генерал в хорошей раме, да и живопись лучше.
Ярославец посмотрел на меня снисходительно:
- Живопись, может, и лучше. Да личность известная - граф Паскевич-Эриванский. Которые предков покупают - те купят. Великая княгиня тоже есть одна - недорого отдам. А портреты неизвестно чьи нынче в цене. У меня еще недорого. У Брайны тысячу заплатите.
* * *
На Каменноостровском был особняк и в нем все, что полагается,мраморные лестницы, лакеи, ливреи, автомобили в гараже и прекрасные вина в погребе. Была и портретная галерея, вряд ли, впрочем, купленная в Александровском рынке. Хозяева особняка в деньгах не стеснялись и, должно быть, покупали "предков" по тысяче у Брайны Мильман.
Господа фон Б. (фон было присоединено, несмотря на военное время, недавно, с полгода назад) были нуворишами. Не знаю, на чем хозяин дома заработал свои миллионы и сколько их было, не помню даже, как я попал в их гостеприимный дом. Я сразу помню себя в двухсветной столовой, за столом, заваленным икрой, рыбами, ананасами. Бог знает чем. За столом человек тридцать - сорок. Половина - писатели, художники, артисты. Госпожа фон Б., вся в бриллиан-тах, любезно объясняет знаменитому архитектору: "Мы заказали для Гриши кабинет в шведской компании. Так это не кабинет, а игрушка. Верх ампир, низ модерн и все со стеклами. Из светлого дуба".
Знаменитый архитектор пьет шампанское и курит драгоценную хозяйскую гаванну. Что ж - ампир из светлого дуба, так ампир - ему все равно. Хозяин слышит разговор и недовольно морщится: "Эта Берта постоянно говорит глупости. Какой же ампир. Мюнхен".
Он человек культурный и разбирается в стилях. Его костюм, манеры, раздушенная борода дышат барством и меценатством. Он тоже, должно быть, не помнит, как он попал в эту пышную столовую, откуда такие бриллианты на его Берточке, откуда взялось все это блестящее общество. Что там, в недавнем прошлом? Аптекарский прилавок? Зубоврачебный кабинет? - Он не помнит, да и к чему вспоминать.
Фон Б.- человек культурный. Точнее - к культурности расположенный. Конечно, есть много пробелов, но он старается наверстать потерянное время. Не только табакерки и портреты предков он покупает, покупает и книги.
- Посмотрите - берет он гостя под локоть.- Я вчера приобрел еще партию книг. Говорят, все очень хорошие.
В кабинете аккуратно расставлены свежие покупки - издание Брокгауза: Энциклопедия, Шиллер, Байрон, Пушкин...
- Говорят, все очень хорошие книги...
- Разве вы не читали, например, Шиллера?
- Собираюсь. Говорят - хорошо. Прежде не было времени - все дела, дела...
- Но Пушкина-то вы читали?
- Собираюсь. Говорят - хорошо.
Но и теперь у господина фон Б. времени немного. Прежде дела, теперь светский трэн. Журфиксы, ужины, литературные вечера, выставки друзей-художников, танцы приятельниц-балерин. Пушкин еще, вероятно, долго останется непрочитанным.
* * *
Кто только не бывал на журфиксах и обедах в этом Каменноостровском особняке. Да и почему не бывать? Кормили превосходно, каждый гость мог распоряжаться, как в ресторане, хозяева никого не стесняли, да и их никто не стеснялся. Приходили кто и когда хотел, приводили знако-мых, всем хозяева жали руку, обворожительно улыбаясь, всем важный метр д'отель подливал Иоганисбергер и токайское, к услугам всех были раззолоченные комнаты, сигары, омары, разные другие приятные вещи.
Салон был, конечно, странный, но если не знать, что это такое, и поглядеть со стороны, вид был довольно эпатантный. Перья и шелка дам, мундиры, фраки, музыка, французская речь.- Это кто? - Князь X. из министерства иностранных дел.- А это? - Знаменитый пианист.
Дамское общество было однообразное - о большинстве из них сообщали любопытствую-щим.- Это? - Это королева бриллиантов.- Остальные попроще считались артистками.
Если приглядеться, видны были, кроме фраков и мундиров, и пиджаки, плохо выбритые физиономии, жульнические глаза, грязные, короткие пальцы, запихивающие в карманы грушу или пару гаванн... Были и промежуточные вида! - незнаменитые пианисты или писатели, актрисы без бриллиантов, молодые люди в студенческих тужурках.
Один из таких "промежуточных" был композитор Ц. Он - грузный, обрюзгший, в несвежем белье и засаленной визитке - был всегда пьян.
Он так пропитан водкой, что, говорят, ему утром достаточно выпить стакан воды, чтобы быть уже навеселе. Но он может выпить несколько бутылок - и не станет пьянее - дальше известного уровня его "не берет". Он, кажется, очень одаренный человек. Правда ли это, решать трудно,- он ничего не пишет, только собирается - лет десять уже - сочинить что-то грандиозное, не то оперу, не то симфонию. Собирается и, конечно, никогда не напишет. Но иногда, где-нибудь в загулявшей компании, в пятом часу утра, усевшись за рояль, по клавишам которого кто-нибудь только что фальшиво колотил танго, сядет, задумается на минуту и сыграет что-то неясное, пронзительное, странное.
- Как хорошо. Это ваше, Н. Н.?
- Мое,- обдает он спрашивающего винным перегаром.
- Опять импровизация?
- Так точно.
- Почему вы не запишете?
Мутный, насмешливый взгляд из-под пенсне.
- Записать? Легко сказать. Разве можно записать - тяжелый взмах руки под носом собесед-ника - разве можно записать неуловимое, милостивый государь? Если б было можно, я бы не пил. А вот знаю, что нельзя, и пью. Выпьем, а?
Этот Ц. однажды в разгаре журфикса у фон Б. подошел ко мне. На лице его была какая-то смесь волнения и усмешки.