Он был, конечно, не первоклассная величина, не Садофьев и не Крайский, однако, и не мелкая сошка. "Скажи мне, кто твои друзья, и я скажу, кто ты". Друзьями моего соседа были пролеткульт-ские звезды - Логинов и Жижмор.3
Если вы не слышали этих имен, то не значит, что они мало известны. Скорее, вы сами мало осведомлены в новейшей поэзии. Я своими глазами читал в "Правде", что стихи товарища Жижмора похожи одновременно на... Бодлера и Верлена, но превосходят их обоих "свежестью и талантом". Из его стихов я запомнил только одну строчку, но она великолепна: "Что делать с запасами нежности!" И музыкально и дает понять, что в СССР не все запасы исчерпаны есть и избытки.
Его друг, мой сожитель, был поэтом другого жанра. Должно быть, советский критик сказал бы, что он превосходит Верхарна. Набат, колокол, толпы пролетариев с факелами свободы, грохот машин... Был он также присяжным оратором. По средам в "Доме отдыха" устраивались художест-венные вечера. Играли Интернационал, потом шла сцена из Чеховского "Медведя" или Апухтин-ский "Монолог сумасшедшего", потом читались революционные стихи (эстету Фонтону, впрочем, не мешали читать о маркизах и даже усиленно хлопали). В заключение же мой сосед произносил политическую речь на темы дня.
В общежитии он был человеком спокойным и рассудительным, большим любителем потолко-вать о том и о сем, степенно поглаживая козлиную бородку. Но в дни своих "выступлений" он менялся. Уже за ужином, от волнения, он начинал розоветь, краснеть, багроветь. На эстраду выходил уже темнолиловый. Стоял минуту молча, вращая глазами. Потом, ударив кулаком по столу начинал:
"Так что, товарищи,- говорил он.- Которая Антанта, товарищи! Которая гидра пролетарско-го класса, товарищи! (Голос переходил в рычание.) Так что Клемансо, товарищи, и одиннадцать ихних пунктов, товарищи!.." Громовым голосом, так что стены и люстры начинали подпрыгивать - "Руки прочь, товарищи!"
Он задыхался. Цвет лица становился черным. Голос гремел. Впечатление, что и говорить, было сильное... Придя в себя, оратор, прихлебывая лимонад, улыбался блаженной улыбкой. "Ну, как, товарищи, нашли доклад? Удалось ли осветить международное положение? Я старался попроще - аудитория у нас не тово..."
Аудитория была действительно "не того". Половина ее состояла из университетских профессоров.
К оратору приходил в гости и другой его друг, Иван Логинов. Иногда он выступал:
Мои мозолистые руки
Дрожат прочтя такие вести
Он представителем науки
Убит на месте!
Или:
Как питерский пролетарий
Я тоже могу сказать:
Белогвардейские хари
Молчать!
...Осеннее солнце бьет в широкие окна нашей комнаты. В окне озеро Заячьего Ремиза, желтые деревья, разоренные дачи. Эстет Фонтон объясняет мне, каков будет фронтиспис его книги. "Извольте видеть, столик Луи XIV, знаете, на этаких ножках рококо, на нем шкатулка Луи XV. Шкатулка полуоткрыта и в ней видны два сердца, пронзенные стрелой... Ну, а над ней парит голубок с билетиком, а на билете посвящение: "Моей дорогой девочке"...
В другом углу Логинов дает своему другу литературные советы: "У тебя стих однообразный. Надо разнообразить. Надо у буржуазии поучиться".
И для примера наставительно читает собственные стихи:
Большевизма мировое колесо
Явно вертится не в пользу Клемансо.
Оратор почтительно слушает. Он так не может. Он больше четырехстопным ямбом.
* * *
Однажды я пришел в гости к Блоку. Блок стоял у окна, с книгой в руках. Когда я вошел - он протянул мне ее, улыбаясь. "Вот, посмотрите, какие у меня завелись друзья"...
Действительно - на титульном листе был размашистый автограф: "Дорогому Александру Александровичу от верного друга и ученика". Стихи же были такие:
Иным мила очей лазурь
Очей уносящая даль,
Но очи тускнеют от жизненных бурь.
А ноги всегда, как миндаль.
Как стройны твои ноги,
Очертанья бедр.
Отойдем с дороги,
Упадем на одр!
Имя автора было - Григорий Новицкий.4 Книга называлась "Необузданные скверны".
- Вы с ним знакомы, по крайней мере? - спросил я Блока.
- Упаси Боже... Первый раз слышу. Наглый, должно быть, человек. Или, может быть, только глуп?.. Нет, стихи за себя говорят - наглый, мерзкий...
Вскоре имя Новицкого замелькало повсюду. Рецензии, пародии, известие, что книга его конфискована за порнографию. Было за что! Потом протесты Новицкого, поддержанные какими-то его поклонниками. Словом, весь мелкий шум и гром, который так "обожают" авторы этого рода, принимая за славу...
Этого "друга" Блока мне пришлось раз увидеть в кругу его поклонников и друзей.
Однажды в "Бродячей Собаке" выдался скучный вечер. Кто-то предложил поехать "пить" к Штыку. Приглашавший сам толком не знал, что это за Штык и что за люди у него собираются каждую среду. В конце концов - чем мы рисковали? Только извозчиками в глухой угол Петербургской стороны.
По колено в снегу, в полной темноте мы долго бродили, пока нашли на какой-то Теряевой или Плуталовой нужный номер. Наш проводник был в нем тверд. Наконец нашли. Деревянная калит-ка. На ней надпись. "Остерегайтесь собак". "Пустяки,- сказал проводник,- собака футуристичес-кая". Калитка была открыта. "Футуристическая собака", страшное чучело с зеленой мордой, нас действительно не тронула. Проваливаясь в сугробы, мы добрались до крыльца длинного деревян-ного дома. Дверь была не на запоре. Прихожая, заваленная шубами и калошами, потом еще какие-то комнаты, пустые, холодные и неосвещенные. Музыка, рев, шум, услышанные нами еще со двора, становились все громче. Наконец, последняя дверь...
Две большие, соединенные аркой комнаты были натоплены, как баня. Стены завешаны тряпками, шкурами, картинами Nu, картинками в кубики, масками, оружием, какими-то перьями, какими-то афишами. На полу были прекрасные ковры, все в следах и окурках. В глубине виднелся длинный стол, похожий на витрину Елисеева, в которую попал пулеметный снаряд...
"Штык",- отрекомендовался нам хозяин, седой, усатый, благородный господин во фраке. Он не спросил, кто мы (нашему чичероне он отрекомендовался так же, как и нам, явно его не узнавая). И снова вернулся к своему стакану с коньяком.
Густо напудренный человек, совершенно пьяный, с глуповато-хитрой застывшей улыбкой, читал стихи. Более противного (манерного, скрипучего) голоса я никогда не слыхал. Это и был сам мэтр "школы", разорявший на шампанское благообразного хозяина с воинственной фамилией. Он читал:
О священные и мистические очи,
То зовущие к наслаждению, то наводящие страх,
Похожие на женщин, проводящих ночи
В эротических оргиях в вертепах и кабаках.
Потом выступали его "ученики" - какие-то прыщавые гимназисты, тоже напудренные и бледные, с лицами, искаженными приступами морской болезни. Выступала и какая-то другая "знаменитость", у которой "тоже" конфисковали книгу. Надо было слышать завистливое почтение, с которым это "тоже" произносилось. Остальные были неудачниками,- цензура их произведений не конфисковала, несмотря на все усилия авторов.
Были и девицы. Тоже бледно-зеленые, несмотря на румяна. Тоже пьяные, тоже с демонически-ми стихами. Все это ломалось, кокетничало, завывало, кидало "порочные" взгляды. Картина была совсем во вкусе описаний "огарков" какого-нибудь Каменского или Арцыбашева.
...Хозяин дома вдруг поднялся. Пьянее всех, он крепко держался на ногах, только белки его глаз были совсем красными. Он сделал властный жест. Длинноволосый мальчишка, что-то ораторствовавший, оборвал свою болтовню: "Матвей Матвеевич будет мелодекламировать... Тише... Тише...". Все примолкли. Своих гостей Штык держал, по-видимому, в субординации. Кто-то уселся за залитый ликерами рояль. Штык стал в позу - голова назад, одна рука прижата к груди, другая на отлете. Он выждал, когда наступит совершенная тишина и начал:
"Как хороши, как свежи были розы..."
* * *
И гении сжигают мощь свою
На алкоголе, символе бессилья.
Божественный Игорь, хоть и был человеком талантливым, но с подонками литературы у него всегда была какая-то тесная связь. Он их понимал, они его. И он выражал на своей "среброст-рунной лире" их мироощущение с исчерпывающей полнотой. Ведь и всякий ученик Григория Новицкого, напиваясь, должно быть, был серьезно уверен, что он "сжигает свой гений".
Но "алкоголь", если и сжигает мощь, то ведь он же и приносит "вдохновенье" - этого не отрицают и сами "гении". Вадим Баян,5 элегантный бард "лиррионет и баркаролл", восклицавший:
Я сплету ожерелье из женщин
На свою упоенную грудь...
говорил, что может творить только "под наркозом". Под наркозом, каким же? Я ждал от такого "изысканного" поэта не меньше, чем гашиша. Но он признался откровенно: "Водка, чего же еще. Конечно, красная головка - в белой не та сила".
В 1922 году в московском союзе поэтов было "всего" тысяча человек "квалифицированных" поэтов. Теперь, говорят, перевалило за три. Не есть ли этот расцвет поэзии следствие того же "наркоза", который за эти два года стал значительно общедоступнее?
В 1922 году в московском союзе поэтов было "всего" тысяча человек "квалифицированных" поэтов. Теперь, говорят, перевалило за три. Не есть ли этот расцвет поэзии следствие того же "наркоза", который за эти два года стал значительно общедоступнее?
В защиту мнения, что "алкоголь" не только "сжигает мощь", но и поддает жару, приведу стихи, присланные когда-то в "Аполлон" одним пьяницей. Прислав их, он через день написал в редакцию извиняющееся письмо с просьбой не печатать этих стихов, как написанных в пьяном виде ("если уже напечатали, то конечно, нечего делать"), и прилагал другие, "сериозные". Серьезные были на классическую тему об орле за решеткой: "И я, как тот орел, меж пошлости людской"... "Пьяные" - необычайно длинные - начинались, по крайней мере, энергично и живо:
Иду я раз домой
Как вдруг городовой
Ко мне: "Ты кто такой"?
Ну - я его ногой.
Вскричал он: "ой, ой, ой"
И в темноте ночной
Вступил со мною в бой...
Примечания
Опубликовано в "Звене", № 164, 21 марта 1926 г.
Второй очерк из цикла "Китайские тени". Всего в "Звене" было напечатано шесть очерков под этим заглавием. Первый появился в номере от 7 февраля 1926 г. Этот факт дает нам ориентировоч-ную дату для определения начала работы над книгой "Петербургские зимы", вышедшей первым изданием в 1928 г. Если очерк от 7 февраля целиком, хотя и с изменениями, вошел в "Петербург-ские зимы", то второй очерк под названием "Китайские тени" не был включен в эту книгу - даже воспоминание о Блоке, которое ни у кого, кроме Г. Иванова, не встречается.
1. Петроградский Союз поэтов был создан как филиал центрального (московского) весной 1920 г. Эмиссаром от московской организации, которой руководил коммунист Брюсов, была направлена поэтесса Надежда Павлович. Имея уже опыт работы в московском пролеткульте, она возвела себя в должность секретаря Петроградского Союза поэтов. 19 июня и позже она встреча-лась с Блоком с целью уговорить его взять на себя должность председателя Союза. 27 июня состоялось организационное собрание. В конце лета начались литературные вечера; по крайней мере, на одном из них читал свои стихи Г. Иванов. Правление Союза поэтов вело соглашатель-скую политику в отношении московского отделения, что ни в какой мере не устраивало Гумилева и других акмеистов. Правление не могло добиться единства среди членов Союза. Вместе с тем Блок стал тяготиться бюрократическими обязанностями председателя, пытаясь убедить других в ненужности самой организации. В конце концов. Блок отказался от председательского места, и во главе правления через некоторое время стал Гумилев.
2. Г. Иванов занимался переводами для издательства "Всемирная литература", учрежденного в 1918 г. В частности, этим издательством была опубликована "Орлеанская девственница" Вольтера в совместном переводе Г. Иванова, Адамовича и Гумилева.
3. М. Я. Жижмор - автор сборника "Шляпа. Куцопись". Пг., тип. НКПС, 1922.
4. Григорий Новицкий начал подвизаться в литературе задолго до рассказанного эпизода. Еще в 1908 г. он опубликовал книжку "Зажженные бездны" и выступал на вечерах поэзии с чтением своих стихов.
5. Вадим Баян - псевдоним Александра Степановича Рославлева (18791920), писавшего стихи и фельетоны. В статье "Литературные итоги 1907 г." Блок писал о нем: наследием Брюсова теперь пользуется господин Рославлев, "выпустивший книгу стихов "В башне"... Александра Рославлева также интересует "муть ресторанная" и "столбцы газет", и аншлаги, также книгохрани-лища, часовщик, песни крови, смерть пьяницы, барабанщик, вывеска, Христос и Вакх... В. Брюсов пишет терцины - и А. Рославлев пишет. В. Брюсов рифмует книги и вериги, зачатий и проклятий - и А. Рославлев рифмует. К оригинальным выражениям А. Рославлева относятся такие, как "гнусы" или: "Метлища молний яростно мели". Сверх того он употребляет чрезвычайно звучные выражения, вроде "ковчег борьбы" или "пирная обитель".
КИТАЙСКИЕ ТЕНИ (3)
"Стиль - это человек". Надо надеяться, что, как большинство таких максим, и эта - противоположна истине. Иначе, осмотревшись вокруг себя, вспомнив манеры, галстуки, квартирные обстановки знакомых или знаменитых современников, можно впасть в меланхолию, самую черную. Но я не призываю впадать в меланхолию, напротив. Надо только условиться.
Стиль - вовсе не человек, даже не четверть человека. Стиль - одна из невинных человеческих слабостей!
* * *
Эстетов в мире гораздо больше, чем принято думать. Конечно, если пересчитывать эстетов, прославившихся в своей области, то их - всех степеней и всех оттенков - от Брюммеля до Вертинского - наберется немного. Почетное звание "апостола красоты" дается нелегко. Но эстетов скромных, стыдливых, "для себя", ищущих в эстетике утешения "для души", неудовлет-воренной будничным существованием,- безразлично, зубного техника или товарища министра - таких эстетов - множество. Их "тысячи и тысячи", как выразился мой друг поэт Беленький (Может быть, читатель "Звена" еще помнит о нем?).
Беленький, конечно, тоже был эстетом. Его "кредо" точно выражено в стихотворении "Грезы Поэта":
Я красоты везде ищу безумно
И часто вижу сон:
В тенистой роще, меж колонн,
Передо мной стоит красавец - Аполлон...
* * *
Петербургские эстеты делились на два неравных лагеря: Первый, многочисленный, составля-ли, так сказать, эстеты "девственные". Все они "искали красоту безумно", но каждый искал разное. Для одного пределом были чашки "Александра" в роскошном футляре (цена чашки полтора рубля, футляра пять). Другой ходил на "панорамы" Сухоровского "Нана" и "Дочь Нана", равно восхи-щаясь и прелестью форм этого "семейства Nu", и "адской техникой художника". Техника была, действительно, адская. Часть прихотливо разбросанных у ложа красавицы "дессу" была нарисова-на, часть - настоящая. Но который из чулок от Артюра, а который - "от Сухоровского" - различить было невозможно, даже из первого ряда. А ведь в большинстве смотрели знатоки, если не живописи, то "подробностей прелестных туалета"...
Кто собирал фарфор, кто просто открытки с "великих произведений живописи", кто удовлет-ворял стремление к высшему - хорошей сервировкой. Такие эстеты составляли большинство и имелись во всех слоях общества.
Меньшинство - были эстеты ученые, утонченно разбирающиеся в стилях, "изучающие, мечтающие и постигающие". Почему-то большинство из них были помощниками присяжных поверенных.
Первые знакомились с историей искусства по изданному "Нивой" Гнедичу, ходили в Малый Театр и на выставку дам-акварелисток и выписывали "Столицу и Усадьбу".
Вторые штудировали Вермана и Фромантена, восхищались Фокиным, приобретя Рериха - мечтали о Сомове и были подписчиками "Старых Годов".1
* * *
"Столица и Усадьба" имела подзаголовок: "Журнал красивой жизни". И это было очень полезным примечанием: по внешности ее легко можно было принять за присланный из Голландии каталог цветочных луковиц. Владимир Крымов, основывая свою "Усадьбу",- верно понял, что было нужно, чтобы действительно "создать журнал".
Во-первых,- очень много бумаги. Конечно, не простой, а "роскошно-меловой". Что бы ни было напечатано на такой бумаге - самая ее глянцевитость, тяжесть, упругий блеск - дают ощущение комфортабельности, покоя, хорошего пищеварения - следовательно, и "красивой жизни". Когда Крымов остановился на сорте бумаги,- половина дела была сделана. Формат? Разумеется, большой. Не преувеличенно большой, как блаженной памяти "Золотое Руно", которое первый год приходилось рассылать по железной дороге "большой скоростью" - почта не прини-мала. Нет - это слишком... Для "Столицы и Усадьбы" был избран импозантный и приличный формат... ну...подноса от фарфорового "тет-а-тета". Я нарочно пользуюсь сравнением в духе "Столицы и Усадьбы". Красивое сравнение. Уверен, что Владимир Крымов одобрил бы его...
"Красивой жизнью" дышало уже от объявления о подписке. - Контора, "дом Зингера в лифте в третий этаж". Редакция - Каменный Остров, собственная вилла. Простая вещь, но как подано! Точно не конторское объявление, а отрывок из поэзы божественного Игоря:
...На Каменный Остров - в собственной вилле...
Дом Зингера в лифте на третий этаж...
Так естественно, наэлектризировавшись этой "музыкой слов", воскликнуть уже подлинной строчкой поэта "Ананасов в шампанском":
...Гарсон! Сымпровизируй шикарный файф-о-клок!
Впрочем, на объявлении и кончалось совпадение "Столицы и Усадьбы" с "изысками" и "эксцессами". С первой же страницы текста шло 'Тихое семейное содержание" безо всякой "декадентщины".
Стихи - князь Касаткин-Ростовский из "Нового Времени" или Леонид Афанасьев, оттуда же. Содержание - по времени года. "Весна уж наступила" если номер апрельский, "Осень туманная вновь наступает" - в сентябре. Ну, а в декабре, понятно, про коньки.
Как известно, в этом и заключается "поэзия старой школы" и "продолжение пушкинских традиций". Скромные птички и коньки не так уж скромны, как кажутся. Это грозные орудия, поставленные на страже "великих святынь прошлого" от натиска разных "футуристов и акмеи-стов". Это поэзия старой школы, но отнюдь не окаменелая. Разумное, скромное и в границах новаторство даже поощряется. Например, в случае храмового праздника или тезоименитства оставить природу в стороне... на текущий месяц.