МУЙЖЕЛЬ Виктор Васильевич
18(30).7.1880 – 3.2.1924Прозаик. Публикации в журналах «Русское богатство», «Современный мир», «Журнал для всех», «Новое слово», «Солнце России», «Огонек», «Мир Божий», «Правда» и др., в сборниках «Знание», «Вершины» и др. Издания: «Рассказы» (т. 1–4, СПб., 1908–1910), «С железом в руке, с крестом в сердце» (Пг., 1915), «Враги» (Пг., 1916), «В пути» (Пг., 1916). Собрание сочинений (т. 1–11, СПб., 1911–1912).
«Виктор был сухой, как палка, молодой человек, носил всегда пенсне. Он мечтал о писательской карьере, что впоследствии и осуществилось.
Вечерами он читал нам свои произведения и очень хотел услышать мое мнение. Я говорил ему без всяких обиняков:
– Это не писательство, а статистика!
Виктор глубоко возмущался безапелляционностью моих оценок и говорил, что я ничего не смыслю в литературе. А я отвечал:
– Я и не претендую на писательство, но почитывал и Гоголя, и Тургенева, и еще кое-кого из настоящей литературы!
Позднее Виктор путем серьезной работы добился хороших результатов, и рассказы его имели успех» (И. Павлов. Моя жизнь и встречи).
«Благородный, но скучноватый бытописатель Виктор Муйжель написал длиннейший роман „Год“. И действительно, целый год, в двенадцати номерах журнала „Русское богатство“, печаталось произведение Муйжеля. По этому поводу была сочинена коллективная эпиграмма:
„Год“ пройдет… Честной народ,
Как вот буду жить на свете я,
Коль на будущий нам год
Муйжель двинет „Многолетие“…
Некоторые экспромты, адресованные Муйжелю, оказались не очень цензурными. Писатель парировал ответной эпиграммой:
Кой-что в экспромтах и недурно,
Но вот в чем горе и беда,
Что хорошо, то нецензурно,
А что цензурно – ерунда“.
Виктор Муйжель
«Муйжель бытописец, писатель всегда определенного и излюбленного мотива. Но тяжелые пласты бытового материала, из которого он пытается создать большую, многообразную драму мужицкой жизни, не претворяются в элементы чистого искусства в его глубоко антихудожественной душе, словно сдавленной рамками партийной программы. Хозяйственно-земельный вопрос, экономическое неустройство крестьянской жизни, голод, мрак, моральная тупость – вот схема всех его рассказов – старый крепкокостный скелет тенденциозно-народнической литературы. И этот скелет, передающийся из поколения в поколение, г. Муйжель наскоро и небрежно облекает во взятые словно напрокат и откуда попало довольно поношенные беллетристические шаблоны. Рассказы Муйжеля относятся к довольно известному роду литературы „Русского богатства“, где тенденциозность замысла и точно выполненная партийная программа ставятся выше так называемого „буржуазного искусства“» (Н. Петровская. Из рецензии. 1907).
«Перед самым большевистским переворотом мне понадобилось зачем-то повидать беллетриста Муйжеля.
Помнит ли кто-нибудь еще это имя? Имя, пожалуй, но уж писаний, наверное, никто. Муйжель был один из так называемых писателей „с убеждениями“, писавших „из народной жизни“ суконным языком. Писатели этого рода держались от прочей литературы, „декадентской и беспринципной“, в стороне. У них были свои читатели, свои Сент-Бевы – Фриче и Бонч-Бруевич, свои собственные „с убеждениями“ поэты, вроде некоего Черемнова, отрывок из стихов которого я до сих пор твердо помню:
Пировать в горящем доме, спать у пасти крокодила,
На бушующем вулкане затевать лихую пляску
Никому на ум, конечно, никогда не приходило,
Ибо все предвидеть могут неизбежную развязку.
Далее в стихах, столь же проникновенных, пояснялось, что царское правительство спит у крокодильей пасти и пляшет на вулкане.
Не помню уж, что мне могло понадобиться от Муйжеля, человека совсем другого литературного круга, чем тот, к которому принадлежал я. Я его едва знал, за три года войны ни разу, кажется, не встречал его долговязую, унылую фигуру. Но вот понадобилось что-то. Адрес, который мне сообщили, оказался адресом какого-то военного учреждения – штаба, управления. Я спросил Муйжеля. Через минуту ко мне вышел щеголеватый прапорщик.
– Вы к командующему X. дивизией? Его нет. Он на фронте.
– Да нет же. Я к Муйжелю, писателю.
– Точно так. Это он и есть. Только он теперь на фронте. Впрочем, если что-нибудь спешное, могу передать по прямому проводу…
…„Это он и есть“… Муйжель, надежда Фриче? В крылатке, с убеждениями, с калошами, с перхотью на воротнике пиджака!..
Впервые тогда я с неотразимой ясностью почувствовал, что „дело плохо“. „Дело“ было действительно плохо: через месяц должно было произойти то радостное событие, десятилетний юбилей которого не так давно отпраздновали.
…В 1917 году то, что Муйжель „генерал“, – меня поразило, потрясло. Но к чему не привыкаешь?» (Г. Иванов. Петербургские зимы).
МУНИ
наст. имя и фам. Самуил Викторович Киссин;24.10(5.11).1885 – 22.3(4.4).1916Поэт, драматург, литературный критик. Публикации в журнале «Перевал», газетах «Литературно-художественная неделя» и др. Пьеса «Месть негра» (опубл. в 1989). Друг В. Ходасевича. Покончил с собой.
«Муни, клокастый, с густыми бровями, отчаянно впяливал широкополую шляпу, ломая поля, и запахивался в черный плащ, обвисающий, точно с коня гробовая попона, с громадною трубкой в зубах, с крючковатою палкой, способной и камень разбить, пятя вверх бородищу, нас вел на бульвар, как пастух свое стадо; порою он сметывал шляпу, став, как пораженный громами небесными; и, угрожая рукой небесам, он под небо бросал свои мрачные истины; все проходящие – вздрагивали, когда он извещал, например, что висящее небо над нами есть бездна, подобная гробу; в ней жизнь невозможна; просил он стихии скорей занавесить ее облаками и нас облить ливнем (прохожие радовались: ясен день); Муни ж, плащ перекинувши, вел нас вперед по Тверскому бульвару невозмутимо, как будто он рта не растискивал» (Андрей Белый. Между двух революций).
«Муни был высокий, с огромной черной бородой, вид имел библейский. Он состоял на юридическом факультете и писал хорошие стихи, которые, впрочем, при жизни не печатал…Муни был человек трагический. Его ум не щадил ничего. Роман „Алтарь победы“ Валерия Яковлевича [Брюсова. – Сост.] он назвал „Гром победы“. Задумался над „Петербургом“ Белого и сказал, что это книга „великого ужаса“…Муни подумал и добавил: „Книга великого ужаса не столько для нас, сколько для Белого“…Муни погубил его ум, выжигавший все вокруг, как серная кислота. В начале войны он отправился в Сибирь на какую-то канцелярскую должность. Он мог просидеть там спокойно до конца событий, но ему показалось скучным быть вдали, и он попросился на фронт. Его перевели в Минск. Там он неожиданно застрелился» (К. Локс. Повесть об одном десятилетии).
«В сущности, ничего не сделал в литературе. Но… он всем своим обликом выражает нечто глубоко характерное для того времени, в котором прошла его недолгая жизнь. Его знала вся Москва конца девятисотых и начала девятьсот десятых годов.
…Муни не был ленив. Но он не умел работать. Человек замечательных способностей, интуиции порой необычайной, он обладал к тому же огромным количеством познаний. Но сосредоточиться, ограничить себя не мог. Всякая работа вскоре отпугивала его: открывались неодолимые сложности и трудности. О чем бы дело ни шло, – перед Муни возникал образ какого-то недостижимого совершенства, – и у него опускались руки. Оказывалось, чего ни коснись – за все надобно было браться чуть не с пеленок, а теперь время уже упущено.
Писал он стихи, рассказы, драматические вещи. В сущности, ничто ни разу не было доведено до конца: либо он просто бросал, либо не дорабатывал в смысле качества. Все, что он писал, было хуже, чем он мог написать. Разумеется, он всегда был полон проектов, замыслов, планов. Шутя над собой, говорил, что у него, как у Козьмы Пруткова, главнейшие произведения хранятся в кожаном портфеле с надписью: „Из неоконченного“.
В литературных оценках он был суров безгранично и почти открыто презирал все, что не было вполне гениально. При таких взглядах он имел несчастье быть до конца правдивым, – во всем, что касалось литературы. Будучи в душе мягок и добр, он старался скрывать свои мнения вовсе, но уж ежели приходилось, – он высказывал без прикрас. В литературном мире он был неприятен и неудобен. На авторских чтениях в кругу друзей, когда хочется выслушивать одни комплименты, хотя бы предательские, он иногда умудрялся испортить весь вечер, начавшийся так приятно. Его старались не приглашать, потому что боялись и не любили: все, от маленьких литературных мальчиков до мужей прославленных и увенчанных. Кажется, кроме меня, только Б. К. Зайцев да покойный С. С. Голоушев (Сергей Глаголь) умели к нему подойти с любовью. А он в ней так нуждался» (В. Ходасевич. Некрополь).
МУРАТОВ Павел Павлович
19.2(3.3).1881 – 5.10.1950Прозаик, искусствовед, эссеист, литературный и художественный критик, публицист, переводчик, библиофил. Редактор журнала «София» (1914). Публикации в журналах «Аполлон», «Золотое руно», «Весы», «Старые годы» и др. Книги «Образы Италии» (т.1–2, М., 1911–1912), «Русская живопись от середины XVII в.» (М., 1914). Сборники рассказов «Герои и героини» (М., 1918), «Магические рассказы» (М., 1922), роман «Эгерия» (Берлин; Пг.; М., 1922); переводы из Ж. де Нерваля, П. Мериме и др. С 1922 – за границей.
«В то время, в 1907–1909 гг., его любовь, его мечта была Италия. Но первое наше путешествие было не в Италию, а в Париж и Англию. В Париже набережные Сены. Патя часами пропадал в маленьких букинистических лавочках и сумел составить интересную коллекцию офортов, литографий и рисунков 18-го и начала 19-го веков. Домье, Гаварни, афиши Тулуз-Лотрека и многих других французских художников. Лето мы прожили в Англии. В Лондоне греческая архаика, живописцы Берн-Джонс, Тернер, Патя отыскал книги с гравюрами Бердслея.
…В молодости Патя был всегда оживлен, весел, разговорчив. Позднее, когда Муратов был признан как большой знаток изобразительного искусства, в нем появилась какая-то сухость, даже деревянность, и в наружности, и в речах с людьми мало ему знакомыми, мало симпатичными. Прежним Патей он был только со своими друзьями: Борисом Грифцовым, Николаем Михайловичем Щекотовым, вкус которого он очень ценил, или с теми, кто сразу завоевывал его доверие. Ну, конечно, и с друзьями своей ранней молодости: Борисом Зайцевым, чудесным человеком, с лицом суздальского письма, его женой Верой Зайцевой – очень веселой, шумной, остроумной, часто с невозможными шутками, но бесконечно доброй» (Е. Муратова. Встречи).
«Павел Павлович (мы тогда звали его дружески „Патя“ – так до старости и осталось) – он тогда еще был юн, с мягкими рыжеватыми усиками, боковым пробором на голове, карими, очень умными глазами. Держался скромно. Иногда несколько застенчиво ухмылялся… „Гм, Боря, гм…“ Ходил уже тогда по-литераторски, а не по-военному, – левое плечо свисало, и вообще по всему облику мало походил на „фронтовика“. Нечто весьма располагающее и своеобразно-милое сразу в нем чувствовалось.
При такой тихой внешности обладал способностью постоянно увлекаться – в чем, собственно, и прошла вся его жизнь. При его одаренности это давало иногда плоды замечательные.
Первое из известных мне увлечений Муратова было военное дело, вернее сказать стратегия, фантазии о движении войсковых масс, флотов и т. п. В 1904 г. писал он вместе с братом в московских газетах: он о морской войне, брат о сухопутной (тогда воевали в Японии). Оба были оптимистами… – и на бумаге выходило много лучше, чем в действительности. Но читалось с интересом: вроде военного „магического рассказа“.
…Успех „Образов [Италии]“ был большой, непререкаемый. В русской литературе нет ничего им равного по артистичности переживания Италии, по познаниям и изяществу исполнения. Идут эти книги в тон и с той полосой русского духовного развития, когда культура наша, в некоем недолгом „ренессансе“ или „серебряном веке“, выходила из провинциализма конца XIX столетия к краткому, трагическому цветению начала XX-го.
…Почти в то же время, что и Италией, увлекся он древними русскими иконами. Дело специалистов определить его долю и „вклад“ в то движение, которое вывело русскую икону XV века на свет Божий, установило новый взгляд на нее – насколько понимаю, тут есть общее с открытием прерафаэлитов в половине XIX столетия. Во всяком случае знаю, что Павел Павлович сделал здесь очень много (эстетическая оценка иконописи, упущенная прежними археологами).
Иконами занимался он рьяно, разыскивал их вместе с Остроуховым, писал о них, принимал участие в выставках, водил знакомство с иконописцами и реставраторами из старообрядцев (трогательные типы из репертуара Лескова). Помню, водил нас к ним куда-то за Рогожскую заставу в старообрядческую церковь с удивительным древним иконостасом.
Имел отношение и к работам (кажется, Грабаря) по расчистке фресок в московских соборах. Странствовал на север, в разные Кирилло-Белозерские, Ферапонтовы монастыри. Перед началом войны был редактором художественного журнала „София“ в Москве – там писал и о Гауденцио Феррари, и о древних наших иконах» (Б. Зайцев. Дни).
«Патя Муратов был европеец. Это означало, что он хотел противопоставить высокую культуру родной дикости. Занявшись историей русской живописи, Патя обнаружил, что была эпоха, когда эта живопись не уступала итальянской. Отсюда мысль о необходимости возобновить традицию. Так был задуман журнал „София“.
…Патя Муратов был человек настойчивый и уговорил известного ярославского фабриканта Карзинкина дать денег на издание журнала „София“. Цель журнала – создание подлинной эстетической культуры, основанной на античной, западноевропейской и русской традициях. Русская традиция подразумевалась отчасти в живописи, отчасти в классической литературе. В результате журнал оказался очень похожим на сборник более или менее интересных статей по самым разнообразным вопросам.
…Муратов был человек европейских вкусов, влюбленный в Италию и во все, что напоминало ее. Он выработал точный и изящный стиль и весьма привлекательную манеру видеть явления и вещи» (К. Локс. Повесть об одном десятилетии).
МЯСИН Леонид Федорович
27.7(8.8).1895 – 15.3.1979Артист балета, балетмейстер. Ученик А. Горского. Танцовщик московского Большого театра (1912–1914). Помимо балета занимался драматическим искусством, участвовал в спектаклях Малого театра. Премьер труппы Дягилева, заменивший В. Нижинского после разрыва последнего с Дягилевым (1914–1920, 1924–1928). Основные постановки: «Полуночное солнце» (1915, оформление М. Ларионова), «первый кубистический балет» «Парад» (в содружестве с П. Пикассо), «Женщины в хорошем настроении» (1917), «Волшебная лавочка», «Треуголка» (оба – 1919), «Пульчинелла» (1920), «конструктивистский» «Стальной скок» (оформление Г. Якулова), балет «на литературной основе» «Ода» (оформление П. Челищева) и др. Поставил более 100 балетов различных жанров. Автор книг «Моя жизнь в балете» (на англ.; Лондон, 1960) и «Теория и практика композиции» (на англ.; Лондон, 1976).
«Достаточно было одного взгляда Леонида Федоровича, чтобы бросить все женские сердца к его ногам. Он был на редкость красив, его громадные глаза, обрамленные пушистыми ресницами, когда он хотел, были неотразимы. Пользовался он этим, впрочем, экономно, был всегда вежлив, скорее даже сдержан и только изредка неприятен. Под тем, что сперва казалось шармом, чувствовалась сухость. Зато, когда нужно, он одной улыбкой достигал желаемого.
В отличие от многих современных хореографов, в произведениях которых больше туманных философских намерений, чем ясных форм, он, как и Нижинская… больше рассчитывал на инстинкт, чем на культуру своих исполнителей, и не терял времени на объяснения. Балетные артисты того времени не щеголяли своей ученостью и не всегда знали, что изображают. Зато они интуитивно изображали отлично и умели воспроизводить все художественные стили, не ведая порой, VIII они века или XVIII. Показывал Мясин бесподобно. Его движения, часто только ему самому вполне доступные, были воплощением гармонии, ритмические нюансы предельно выразительны, созданные им образы незабываемы.
Лучший и знаменитейший танцовщик того времени, он предпочитал характерные и полухарактерные роли, создал собственный стиль и, несмотря на замечательный прыжок, никогда не брался за чистую классику; неправильная форма ног исключала для него классическое трико, которое он даже на репетициях заменял черными брюками наподобие испанских. Эти брюки и высоченный воротник белой рубашки неотделимы от образа Мясина для тех, кто его знал. Нельзя забыть Мясина в балетах „Треуголка“ и „Голубой Дунай“, в роли „бразильянца“ в балете „Парижское веселье“. Все известные танцовщики их танцевали, и никто не мог сравниться с ним.
Престиж его как хореографа был огромен. Мясин был новатором и первым решился ставить балеты на классические симфонии, достигая в своих произведениях на музыку Чайковского, Брамса, Берлиоза исключительных результатов» (Н. Тихонова. Девушка в синем).
МЯСКОВСКИЙ Николай Яковлевич
8(20).4.1881 – 8.8.1950Композитор, педагог. Ученик А. Лядова и Н. Римского-Корсакова. Профессор Московской консерватории. Автор 27 симфоний, 3 симфониетт, концертов для инструментов с оркестром, 13 струнных квартетов, 9 сонат и циклов пьес для фортепиано, вокальных произведений. Друг С. Прокофьева, Б. Асафьева, Г. Нейгауза.
«Не будет преувеличением сказать, что Н. Я. Мясковский – один из крупнейших симфонистов первой половины XX века не только в нашей стране, но и во всем мире. Глубокие и проницательные мысли, высказанные им в статье о симфонизме Бетховена и Чайковского („Музыка“, 1912), – всего лишь несколько страниц, – как бы небольшое, но ценное дополнение, если угодно, идейное обоснование… того громадного музыкального подвига, который он совершил, создав 27 симфоний, 13 квартетов, 4 фортепианные сонаты, концерты для скрипки и виолончели…Брамс, Чайковский, Малер, Глазунов, Танеев, в наше время Шостакович, Прокофьев… имя Мясковского занимает место в ряду этих корифеев. Не только объем его симфонического творчества, но самая суть его, этот „симфонизм par exellence“, удивительная формообразующая сила, закономерность, оправданность, с которой его музыкальное мышление ставит себе именно такие, самые трудные задачи и победоносно их разрешает… заставляет меня полагать, что о Мясковском еще далеко не сказано последнее слово…Мясковский еще явно недооценен…