Не оценил. К ней, конечно, необходим был особый подход. Я не задумывался, какой. И не искал его. А найди — глядишь, возникла бы Лолита номер два (или, скорее, номер тысяча первый). Не получилось.
После одного эпизода, спровоцированного Генкой, наше с Надей отчуждение достигло апогея.
Он предложил мне увидеть родную сестру голой — и я клюнул на это.
Надя мылась в ванной. С помощью Генки я осторожно взгромоздился на их чуть живой, сочащийся унитаз и прильнул к одной из трех прорезей в стенке, разделяющей туалет и ванную. И несмотря на все последующее, до сих пор не жалею об этом приступе вуайеризма.
Нет, она не мылась. Воды в ванне не было, и она лежала в ней на спине со своим обычным отсутствующим видом. Глаза были закрыты, лишь веки чуть вздрагивали под брызгами. Струи из душа били из-под потолка ей в грудь и живот. Грудь ее лишь начала формироваться, светло-коричневые соски были как бы набухшими. Кожа под дробящимися каплями точно светилась — особенно по контрасту с рыжей от ржавой воды эмалью ванны.
Я впервые увидел ее полностью обнаженной. До этого — лишь на пляжике у пруда-лягушатника в ближнем парке, облаченной в старый растянутый купальник. Как она была сложена! Всего-то одиннадцатилетняя голая девчонка — и видение, которое хочется сохранить в памяти до последних минут. Тогда и отбыть в ад будет не столь тяжко. Надеюсь.
Волосы ее были распущенными и влажными. Одну руку она закинула за голову, другая покоилась на лоне. Впрочем, не совсем покоилась. Тонкие пальчики слегка шевелились, словно исполняли ей одной ведомую мелодию. А партитуру, похоже, она знала назубок.
Внезапно половина расколотого унитаза поползла под ногами. Я покачнулся и оперся рукой о стену.
Она не могла не услышать этих стуков и шорохов. Надя открыла глаза, и наши взгляды встретились. Она вскрикнула, вскочила и задернула замызганную полиэтиленовую шторку. Сеанс был окончен — для меня навсегда.
С этого момента я перестал для нее существовать. Ведь я проник в ее тайну — тайну игры ее пальчиков. Прощения быть не могло.
Нас осталось двое — я и Гена. Знал ли он, что Надя может заметить мое подглядывание? Догадывался или знал точно, чем она занимается под водяными струями, бьющими в ее гладкий русалочий живот? На эти вопросы я даю уверенный утвердительный ответ. Он хотел, чтобы произошло то, что произошло, и чтобы нас осталось только двое.
6
В начале февраля после повторного инсульта умер мой отец. Первый удар на шесть лет усадил его в кресло на колесиках, самодельно изготовленное из тележки древнего лампового осциллографа — удружили бывшие коллеги. Передвигался на нем, отталкиваясь одной ногой от пола, вторая была намертво согнута в колене из-за контрактуры сустава. В одиночестве, в запущенной однокомнатной квартире. На паркете комнаты и линолеуме кухни железные колесики, с которых давно слезла резина, проложили глубокие колеи. Сам перекатывал свое слабеющее тело с кресла на постель, сам пересаживался на унитаз в «совмещенном санузле» сам готовил еду на плите. Пил технический спирта «Royal» (по народному — «рояль») в литровой посуде, который на тот период заполнил все ларьки. Приносили доброхоты.
Двое суток его телефон не отвечал. Я открывал входную дверь квартиры с предчувствием уже свершившегося. И оно не обмануло.
Горело бра над пустой кроватью. Из приемника неслась бодрая музычка.
— Папа! — позвал я. — Папа!
Он стоял на коленях в туалете спиной ко мне, голова свешивалась за бачок унитаза. Левая рука с подломленными пальцами была уперта в ступеньку горшка…
Унитазы в отечестве производились когда-то исключительно с такой вот ступенькой, куда валилось дерьмо вместо того, чтобы сразу уходить в дыру, как в импортных. Быть может, делалось это для того, чтобы индивид лишний раз имел возможность посозерцать фекалии и не забывал, кто он есть и куда, в конце концов, денется под напором гнева Божьего, как его аналог — под напором воды из бачка.
Вероятно, удар настиг в тот момент, когда отец пересаживался с кресла на унитаз. Синие потертые треники были спущены до колен.
— Папа! — еще раз позвал я и прикоснулся к ледяному плечу. Папы больше не было.
Я позвонил в поликлинику и вызвал врача. Через час пришла толстая докторша. Она заявила, что для выдачи заключения о смерти должна увидеть лицо покойного — так положено.
Я взял отца под мышки… и первым усилием не смог сделать ничего. Окоченевшее тело словно вросло в узкий промежуток между унитазом и стеной.
— Прошло около двух суток, как он умер, — сказала врач, наблюдавшая из-за моей спины.
Вторым усилием я выдрал тело из угла, перетащил в комнату и уложил на спину. Затылок тупо стукнул об пол.
Лиловый лоб. Рот открыт в последнем усилии хватить воздуха. Зубы оскалены.
Врач села писать заключение: инсульт, летальный исход.
— У него такое лицо… — сказал я.
— Это от того, что ему не хватало воздуха.
— Как вы думаете, он умер сразу?
— Да, — ответила она неуверенно и искоса взглянула на меня, — почти…
Я представил, что отец еще несколько часов мог быть жив и стоял на коленях в туалете, пытаясь сделать хоть что-то.
Врачиха, дописав бумажку, с облегчением удалилась. Я вызвал службу, которая забирает мертвые тела. Что дальше? «Достать чернил и плакать», и даже февраль ко времени. Я отправился за «чернилами».
Я сидел на кухне, пил дешевую водку под хлеб и не пьянел. Слезы текли сами. Время от времени я заходил в комнату и смотрел на отца.
Скрюченные ноги и руки. И эта гримаса, распяленный рот… Как это — умереть от удушья, от нехватки воздуха, задохнуться?…
Меж ног, доставая почти до полу, свисал орган, которым меня зачали. На его конце я различал капельку. И только тут, наконец, сообразил, что надо бы подтянуть штаны и чем-нибудь прикрыть тело.
Стремглав стемнело. Раздался звонок в дверь — прибыли два человека забрать тело. Один попросил простыню и полотенце. Второй, приглядевшись, сказал:
— Полотенца не надо.
Опытным глазом определил, что челюсть открытого рта уже окаменела и подвязывать ее нет смысла.
Вот уже после их спорой работы и тело пропало — остался лишь длинный куль с двумя узлами. Я предложил им выпить. Хароны хмуро отказались. Им, возможно, и хотелось бы, но опасались лишних излияний родственника. И тут у них опыт.
Подняли куль, понесли. Дверь за ними захлопнулась. Все.
Я оглядел квартиру. Взбаламученная постель. Повсюду пыльные кипы толстых журналов конца 80-х — начала 90-х годов — золотого времени для «толстячков». Отец выписывал и читал, пока мог. Колеи… Нет в России дорог — одни колеи. Я допил водку, выключил свет и уехал.
Похоронные хлопоты заняли три дня. Последняя точка — крематорий: кнопка нажимается, гроб уплывает в другой мир, дверцы за ним закрываются.
А еще через несколько дней промозглым февральским вечером мы с Генкой оказались в квартире отца.
7
Он попросил съездить с ним в больницу, навесить мать. Мы успели к самому окончанию впускного времени. Новое многоэтажное здание, в плане представляющее собой гребенку, слабо выступало из окраинного мрака. Чудом сохранившийся участок вавилонской крепостной стены, облицованной, правда, не темно-синей, а желто-серой плиткой.
В свете тусклых коридорных лампочек мы передали Наташе яблоки и сигареты. Мимо сновали простоволосые женщины, молодые и среднего возраста, в халатах мышиного цвета. Но и без того они напоминали суетливых представителей рода мышиных, перебегающих из одной палаты-норы в другую.
— Чего это им на месте не лежится? — поинтересовался я.
— В третью палату водяру притащили, бухня затевается, — пояснила Наташка.
— Пойдешь?
— Не звали… — сожалением ответила она, поцеловала сына в щеку, кивнула мне: «Спасибо за „Приму“! И побрела в свою палату № 6. Визит был окончен. Отделение представляло собой бесплатный абортарий для бедных.
Мы вышли под зимний дождь. Часы показывали половину восьмого вечера. Я подумал: случая лучше, чем этот, не представится.
— Давай, не поедем по домам? Все равно мать в больнице. А сестры и без тебя обойдутся. Особенно Надя…
— Ладно, — ответил Гена. — Мы же пофигисты! А куда?
Через час мы уже выходили из станции метро на другом краю города. Остановились у ларька.
— Возьмем любимое пойло Григория Ефимовича, — сказал я. — На две бутылки вроде бы получится наскрести.
— Какого еще Ефимыча? — удивился Генка.
— Распутина. А вино — мадера.
Прошлепав под непрекращающимся дождем три остановки, мы подошли к дому отца. Еще можно было протрубить отбой, пустив в ход отговорку о якобы забытом ключе от квартиры. Но короткая внутренняя борьба закончилась не в мою пользу — и мы, поднявшись, вошли в прихожую.
— Распутина. А вино — мадера.
Прошлепав под непрекращающимся дождем три остановки, мы подошли к дому отца. Еще можно было протрубить отбой, пустив в ход отговорку о якобы забытом ключе от квартиры. Но короткая внутренняя борьба закончилась не в мою пользу — и мы, поднявшись, вошли в прихожую.
Бедлам в квартире был уже отчасти ликвидирован. Кипы журналов перекочевали в стенной шкаф, а старые технические книги из него — на помойку. Впрочем, несколько — с дарственными надписями авторов отцу — я сохранил. Кресло на колесиках было выставлено на балкон. Мусор заметен в углы.
Мы выпилим по паре рюмок. Думаю, если бы таким зельем располагал Феликс Юсупов, Распутину стало бы хреновато и без дополнительной отравы. Закуска, даже самая минимальная, отсутствовала.
„Дальше, — подумал я. — Дальше!“
— Ген, давай залезем в ванну, поставим решетку для сидения и будем пить с нее.
Он согласился без колебаний — будто ждал чего-то подобного. Я пустил воду.
Удивительно, до чего же его фигура напоминала Надькину! Тот же гладкий живот, стройные бедра, светло-коричневые соски. На лобке ни волоска. Даже странно — словно они были выщипаны, как это делали взрослые древнегреческие кинэды, чтобы продлить видимость ранней юности.
Мы уселись в ванну лицом друг к другу. Наши ноги переплелись. Его ступни оказались подо мной, мои — под ним. Решетку из реек мы установили поперек ванны между нами — получился недурной столик. Мы водрузили на него бутылки и рюмки.
Добили первую бутылку и принялись за вторую. Я пьянел посильнее него. Но скорее не от вина, а от его затуманенного взгляда сквозь меня, от того, что чувствовал его ступни под ягодицами, и, в свою очередь, ощущал на подъемах стоп его гладкую упругость. А пальчиками ног подо мной этот негодник будто нарочно все время шевелил.
Пили уже из одной рюмки. Вторую он ненароком смахнул на пол. Рюмка отлетела в угол и разбилась вдребезги. Там, где сейчас искрилась горстка осколков, еще недавно на коленях стоял отец…
Я попытался поймать Генкин ускользающий взгляд. Попытка закончилась неудачно. Тогда я уперся глазами в темно-зеленый бок бутылки и выдавил:
— Возьми меня рукой…
Я ожидал чего угодно, но он, улыбнувшись, сразу сжал мой член, и, дурачась, сделал несколько движений, как рычагом при переключении скоростей в автомобиле. Да еще принялся изображать завывание мотора: у-у-у-ы-ы-ы… Но мне было не до шуток. Я протянул руку к нему…
„Что это было?!“ — то и дело вскрикивают герои американских боевиков, когда их в очередной раз огреют пыльным мешком по башке. „Что это было“?!» — до сих пор задаюсь я тем же вопросом, вспоминая поздний февральский вечер, ванну с остывающей водой, гладкое узкое тело, желтоватые осколки стекла на плиточном полу…
На нас что-то нашло. Мы устроили подростковое соревнование, в котором победил он, раньше меня выдавив несколько молочных капель, в теплой воде сразу свернувшихся в студенистые сгустки.
Потом он полулежал в углу ванны, а я стоял над ним на коленях. И был всего в двух сантиметрах от его губ.
— Ну же, Геша!
— Нет!
Он сощурил глаза, слегка скривился, чуть отвернул лицо в сторону. Конечно — плевать ему на меня!
И вдруг я почувствовал на мошонке нежную, но твердую руку. Сначала она слегка сжала мне основание, потом стала осторожно перекатывать содержимое мешочка.
— Сожми сильнее! — простонал я.
И, задохнувшись от легкой сладкой боли, залил ему все лицо…
8
Ту ночь мы провели на кровати отца. Дождь не переставая стучал по жестяному подоконнику. В позе эмбриона Генка спал у меня под боком. А перед моими бессонными глазами вставали картины прошедшего вечера.
Рубикон (а может быть, и Стикс) перейден. То, чего я не понимал и не принимал, накрыло меня, как внезапный водяной вал, не давая дышать.
Небо за окном было черно, как уголь. «Как небеса ада, должно быть», — подумал я. Но почему ко мне плотно прижимаются теплая спина и два упругих «поплавка»? Почему я блаженствую в этом аду, если не брать в расчет изжогу от выпитого зелья? Или мой ад все же пока отсрочен?
Утром, голодные и хмурые, мы тащились в свой район, пересаживаясь с троллейбуса на троллейбус. Денег не осталось даже на метро. На вымокшей афише группы «Моральный кодекс» кто-то аккуратно вырезал заглавную «М». Кодекс сделался оральным…
Наши отношения стали другими, совсем другими. Незлой по природе, Генка становился все более язвительным, чего раньше в нем не замечалось. Вот, к примеру…
Мы спускаемся пешком с девятого этажа. На седьмом этаже у мусоропровода стоят несколько литровых бутылок из-под импортной водки — потому и притулились сиротки, что сдать их нельзя. Вдруг незлой мальчик, указывая на пустую посуду, заявляет:
— Вот твои стихи!
Я, как выражался один незабвенный литературный герой, «жестоко опешился», но промолчал.
На пятом этаже обнаруживается в подобной же точке большой полиэтиленовый пакет с объедками и очистками — видимо, не удалось его пропихнуть в жерло мусорной трубы. Гена снова говорит:
— И это твои стихи!
А я уже почти не удивляюсь.
Четвертый, третий и второй этажи миновали без приключений, хотя мальчик все время нервно озирался. Наконец, на первом этаже он радостно кинулся к раздавленной «беломорине»:
— А вот еще твои стихи!
Мы вышли из подъезда.
— Ты, Генка, как японская рыба фугу, — сказал я. — Мясо деликатесное, а потроха ядовитые.
— Сам ты рыба, — ответил он, и мы молча разошлись в разные стороны.
Справедливости ради надо заметить, что стихов моих он не читал — как, впрочем, и любых других.
Но и я не оставался в долгу. Вот он просит купить пива или сигарет (его корыстолюбие, а также и вороватость росли, как молодые побеги бамбука). Он прекрасно осведомлен, что хоть я и не замарал себя финансовым успехом, но некоторые суммы после сдачи квартиры отца жильцам имеются. А я в шутку отвечаю: «Только через постель». Но он-то знает, что в этой шутке доля правды стремится к ста процентам.
У нас появились свои приколы (педофилы, ушки на макушки!). Он прижимается ко мне ягодицами, я пропускаю напряженный член между его ног, и в итоге образуется мальчик-монстр с двумя пенисами. Они примерно одинаковой длины, но если верхний — тонкий, атласный и беленький, то нижний — пунцовый, в узлах вен и в несколько раз больше в обхвате. Мы смотрим на это «чудо» и хихикаем, как два идиота.
Иногда мне вспоминаются случаи с нимфоманкой и педиком. Да, милые, хоть и с задержкой, но я оправдал ваши предположения…
Он начал покуривать «травку», чем в наших окраинных палестинах никого не удивишь. Однажды на улице незадолго до нашей условной встречи я увидел Гену в компании двух парней лет семнадцати-восемнадцати. Я подошел к ним и впервые увидел неподдельное смятение в его взгляде.
— Что ты нас достаешь, мужик?! — услышал я угрожающее от одного из бритоголовиков.
— Пока не достаю, но могу! — ответил я и выяснил, что они попросту забрали у Генки деньги, а дать «травку» отказались.
Я зацепил вякавшего «наркодиллера» за ухо, и «травка» сразу появилась.
Запретить ему? Но как? Он всегда делал то, что хотел — молчаливо и упорно.
А между тем алкогольная доза, необходимая мне для примирения с окружающей действительностью, стала совсем зашкаливать. О снах я и не говорю. Постоянно донимала внезапно проваливающаяся под ногами почва на какой-то глухой лесной дороге. Элементарная задачка даже для начинающего психоаналитика. Хотя были сны и покруче.
9
Я поднимаюсь по ступенькам дощатого трапа и останавливаюсь на верхней площадке. Трап невысок — пять-шесть ступенек. С боков у него имеются перильца. Если бы они огораживали и площадку, сооружение вполне могло сойти за двух-трехместную трибунку, с которой можно поприветствовать демонстрацию карликообразных трудящихся или провести минимитинг.
Впрочем, откуда чему взяться в голимой степи с заходящим солнцем на горизонте? И все же степь не стопроцентно обнажена, а украшена железнодорожным полотном, рельсы которого отливают ярким багрянцем в закатном свете. Именно к ним вплотную приставлен мой трибунообразный настил.
Слева из-за линии горизонта на «железке» появляется точка. Рыло поезда все приближается, и вот уже вагоны пролетают мимо меня. За их окнами не видно ни одного лица. И тут я замечаю, что ход состава замедляется.
Наконец, передо мной останавливается последний вагон, который неожиданно оказывается теплушкой. Ее раздвижная дверь — прямо перед носом. Бесшумно она сама уходит в сторону. Пол вагона тютелька в тютельку совпадает по высоте с настилом.
Я вижу внутренности теплушки: в середине — пустое пространство, справа и слева — по три яруса нар, глубина которых тонет в вагонном сумраке.