Все, что я сделал, - это приказал, чтобы на ночь дверь всегда была закрыта на крючок, а те, кому требовалось ночью выйти по естественной надобности (что случалось довольно часто; у многих начались проблемы с мочевыми пузырями, думаю, из-за мороза), должны были соблюдать особую осторожность.
Здесь не могло не быть партизан. Рассказывали, что недалеко от передовой они зарезали немецкого офицера, а заодно и всю семью русских, в доме которых он жил. Уцелел только отец семейства, который сумел убежать к немцам. Он и рассказал, что произошло. Это было лишним доказательством того, что русские отличались не меньшей жестокостью, чем немцы.
* * *
Я выходил из дома чаще других офицеров. Мне всегда хотелось узнать последние новости или навестить знакомых. Во время одной из прогулок я заметил тело итальянского солдата, на руках которого были отличные вязаные перчатки. Поколебавшись, я снял приглянувшиеся перчатки с трупа: мои уже совершенно износились. Правда, я недолго пользовался обновкой. У меня ее почти сразу же украли.
В один из дней (по моим расчетам, это был предпоследний день года праздник святого Эудженио - мои именины) я разжился двумя носовыми платками. Мне их подарил Калифано - бывший офицер-заведующий пищеблоком 2-й батареи, ныне главный повар нашего дома. Он где-то раздобыл целую пачку. Теперь мне не нужно было отрывать куски подкладки, чтобы вытереть нос.
* * *
Наступил день Святого Сильвестро, последний день моего первого года на войне. Проснувшись после двенадцатичасового сна, мы вяло заспорили: это последний день старого года или же первый день нового? Пришлось идти в штаб и удостовериться, что сегодня действительно 31 декабря. По дороге домой я услышал, что полковник Касасса, командир 80-го пехотного полка, требует двух офицеров для выполнения специального задания.
Валорци и я решили стать добровольцами. Выяснилось, что нам предстояло патрулировать улицы и задерживать солдат, которые шли с ворованным продовольствием от складов (застигнутых в процессе воровства было приказано расстреливать на месте). Принимая во внимание количество голодающих, вряд ли мы были способны предпринять серьезные шаги в этом направлении. Тем не менее мы отправились бродить по улицам, чем добросовестно и занимались до завтрака. Перекусив, мы возобновили прерванное занятие. Приходилось часто встречать людей, несущих ящики с галетами, мешки с мукой, макаронами...
После того как немцы изъяли все, что им приглянулось, и создали собственные складу, они вернули нам остатки старых итальянских складов. Теперь, нередко при попустительстве часовых, самые предприимчивые и самые изголодавшиеся могли без особого труда обеспечить себя продовольствием. Мы всем объясняли, что их ждет суровое наказание, и предлагали вернуть запасы обратно на склад.
* * *
Как-то раз, когда мы патрулировали улицу, мимо проехал немецкий грузовик, нагруженный буханками хлеба. На повороте одна из них вывалилась, и ее немедленно поднял оказавшийся рядом солдат. Мы его сразу остановили, потому что у него на плече и так болтался мешок с мукой.
Мы предложили счастливчику отдать хлеб другому солдату, который медленно тащился по дороге, несчастный, одетый в лохмотья, хромающий. Солдат наотрез отказался. Тогда мы приказали ему следовать за нами, намереваясь доставить его в штаб и обвинить в краже муки. Он подчинился. Услышав, что речь идет о хлебе, второй солдат, тощий южанин, запрыгал за нами по дороге, жалобно выкрикивая: "Товарищ, кусочек хлеба... Товарищ, кусочек хлеба..." Валорци и я одновременно покачали головами, словно желая сказать: "Как они все похожи, эти южане!" Даже на русском фронте не утихло извечное противостояние между итальянцами - южанами и северянами. Мы, северяне, всегда были низкого мнения о наших соотечественниках-южанах, хотя, если честно, вряд ли имели для этого основания. Тогда мы еще не осознавали всю степень своего заблуждения. И только несколькими годами позже, уже дома, я увидел по данным статистики, что в послевоенный период именно благодаря голосам южан Италия не оказалась в лапах коммунистов.
Оказалось, что электорат юга Италии более ответственно отнесся к выполнению своего гражданского долга, чем испытывающее большое самоуважение население центра и севера страны.
В итоге мы достигли компромисса. Буханку разделили пополам между обоими солдатами.
Мы спасли от расправы еще одного солдата. Немецкий часовой чуть было не пристрелил его за кражу нескольких картофелин.
* * *
В тот день мы, по собственной инициативе, ходили по домам и выясняли, в каких условиях живут солдаты. К счастью, почти у всех были запасы продовольствия, правда состоящие главным образом из галет. Но это все-таки лучше, чем ничего. Иначе несчастные не выжили бы. В каждом доме находились раненые и обмороженные. И все, без исключения, жаловались на несправедливую систему распределения продуктов.
Кое-кто еще не сумел найти для себя убежища. Из-за нехватки жилых домов в отведенном для нас секторе города люди жили в полуразрушенных, не отапливаемых, насквозь продуваемых помещениях.
Собственно говоря, мы не узнали ничего нового. Не так давно большая группа солдат разместилась в полуразрушенной хижине рядом со штабом. Сквозь огромные дыры в стенах я уже несколько дней наблюдал, как они сидят вокруг дымящего, вонючего костра.
* * *
В тот день мы увидели одну удивительно трогательную сцену. В дальней избе лежал больной, очень молодой младший лейтенант, за которым самоотверженно ухаживали парни из его взвода.
Они привезли его в город на санях и заверили нас, что не бросят командира, что бы ни случилось.
Так в осажденном городе причудливо смешались добро и зло, страдание и благородство. Но только страдание явно превышало... Мы старались утешить страждущих, но что могли сделать пустые слова?
* * *
В конце дня мы отправились с докладом к полковнику Касассе и попытались обрисовать ему обстановку в городе. Полковник, к тому времени имевший несколько нашивок за ранения на рукаве и раненный снова, выслушал нас очень внимательно. Затем он сообщил, что четыре тысячи человек каждый день получают продовольственные пайки. Я взял на себя смелость пояснить, что в городе сейчас находится не меньше восьми тысяч итальянцев, значит, около половины из них не получают продовольствия из-за неправильной системы распределения. Полковник ожесточенно замотал головой. Похоже, он ни минуты не сомневался, что число наших соотечественников в Черткове действительно не более четырех тысяч. Несколькими днями позже стали известны точные цифры. Оказалось, что в Черткове находилось 7600 человек. Так что моя цифра была близка к истине.
* * *
В тот вечер и у Валорци, и у меня было тяжело на сердце. Мы шли по улице и вели неторопливую беседу: немного поговорили о совместной учебе, потом он вспомнил свою невесту. Со всех сторон нас окружали покосившиеся деревянные лачуги, в них сидели и лежали сотни, тысячи итальянцев, с тоской наблюдая, как их конечности чернеют, пожираемые гангреной, а раны гниют. И каждый день эти люди умирали.
Вокруг беспрерывно взрывались вражеские снаряды, тоже уносившие немало человеческих жизней.
Вечером мы встретили на дороге оборванного немца, который нес в руках пироги. В день Святого Сильвестро немцам выдавали "специальный паек". Он обратился к нам на своем языке. Валорци, который неплохо говорил по-немецки, ответил. После чего немец ехидно рассмеялся и принялся осыпать нас бранью. Отвечая, мы тоже не выбирали слова. А что нам оставалось делать? Не стрелять же в него. Но Валорци еще долго переживал, вспоминая этот неприятный эпизод.
Мы тоже отметили канун Нового года. Конти предложил по этому поводу пойти спать попозже, что мы и сделали, отложив час отбоя до восьми часов вечера. Потом мы еще долго потешались над собой. Собравшись за праздничным столом под желтоватым светом горящего кабеля, мы съели минестрон, приправленный консервированным мясом, прочитали молитву, а потом просто разговаривали, старательно избегая неприятных тем (прибудет ли подкрепление, что бы нам хотелось поесть, как поживают наши семьи).
Но мысли о тех, кого мы любим, все равно не удавалось отогнать. Где они сейчас? Что делают? Может быть, не могут найти себе места от беспокойства о нас? Или весело празднуют Новый год? В конце концов, люди угомонились, и в доме воцарилась тишина. Только откуда-то издалека доносилось громкое стаккато автоматных очередей.
* * *
Я уснул, хотя очень донимали вши (крупные бело-серые насекомые размером с небольшого муравья), которым в последнее время полюбилась моя компания. Впрочем, стоит ли удивляться? Мы уже месяц не меняли нижнее белье и никогда не раздевались. Даже ночью мы спали одетыми, снимали лишь ботинки.
Глава 23.
1-5 января
Наступило утро 1 января 1943 года.
Мы проснулись, и каждый потихоньку занялся своими делами, стараясь не мешать остальным. Как обычно, я шепотом прочитал свои утренние молитвы, обращенные к Мадонне моего народа - Мадонне лесов. Только в то утро у меня на душе было особенно тяжело. Хотя я и чувствовал Ее защиту - результат неустанных молитв моей матери. Это чувство было совершенно реальным, таким же явным, как зрение и слух. Причем я был не одинок. Все мы, в той или иной степени, ощущали действие горячих молитв наших близких. Даже Марио Беллини, человек меньше остальных подверженный внушениям и имеющий отнюдь не "церковный" склад ума, с недоумением рассказывал мне о странных видениях, которые посетили его в первую ночь нашего марша на Чертково.
* * *
Я уснул, хотя очень донимали вши (крупные бело-серые насекомые размером с небольшого муравья), которым в последнее время полюбилась моя компания. Впрочем, стоит ли удивляться? Мы уже месяц не меняли нижнее белье и никогда не раздевались. Даже ночью мы спали одетыми, снимали лишь ботинки.
Глава 23.
1-5 января
Наступило утро 1 января 1943 года.
Мы проснулись, и каждый потихоньку занялся своими делами, стараясь не мешать остальным. Как обычно, я шепотом прочитал свои утренние молитвы, обращенные к Мадонне моего народа - Мадонне лесов. Только в то утро у меня на душе было особенно тяжело. Хотя я и чувствовал Ее защиту - результат неустанных молитв моей матери. Это чувство было совершенно реальным, таким же явным, как зрение и слух. Причем я был не одинок. Все мы, в той или иной степени, ощущали действие горячих молитв наших близких. Даже Марио Беллини, человек меньше остальных подверженный внушениям и имеющий отнюдь не "церковный" склад ума, с недоумением рассказывал мне о странных видениях, которые посетили его в первую ночь нашего марша на Чертково.
В то утро я решил отбросить все тревожные и грустные мысли и погрузился в состояние апатии, то есть полнейшего безразличия ко всему окружающему.
* * *
В первый день нового года мы получили поздравление от Гарибольди генерала, командующего 8-й армией. В поздравлении содержалось также пожелание воспрянуть духом и продолжать сопротивление.
Сопротивляться? Интересно, имел ли генерал хотя бы малейшее представление о состоянии, в котором мы сейчас находимся?
Мы не могли не чувствовать обиду. Генерал никогда лично не появлялся в войсках, он только периодически передавал по радио через немецкий штаб свои руководящие указания. И это во время, когда остатки трех корпусов вверенной ему армии окружены в Черткове! Разве он не мог прилететь сюда хотя бы на несколько часов? Если бы он это сделал (а мы больше ничего и не хотели от него), то своими глазами увидел бы несчетное число раненых и обмороженных, которые постоянно погибали от гангрены! Может быть, тогда он не говорил бы о сопротивлении, а обеспечил доставку медикаментов и хирургических инструментов.
Такова была наша общая точка зрения. Тогда мы еще не знали, что генерала занимают другие проблемы. Очень скоро его сын вместе с Альпийской дивизией попадет в ловушку. Кто знает, какие страдания выпали на долю отца?
* * *
Я слышал, что на первой неделе осады тяжелые немецкие самолеты приземлялись в Черткове три или четыре раза. Дважды прилетали итальянские самолеты. На одном из них прибыли генерал Энрико Пецци, командующий итальянскими воздушными силами в России, и Бочетти, полковник медицинской службы, отвечающий за работу госпиталей в Харькове. Они хотели лично разобраться в обстановке. На обратном пути их самолет исчез, скорее всего, он был сбит. Но мы об этом не знали и негодовали, возмущенно вспоминая обещания медицинского полковника, потрясенного увиденным и заверившего нас, что обеспечит доставку медикаментов.
Один из солдат рассказывал об ужасной сцене, свидетелем которой он случайно оказался. На итальянский двухмоторный самолет погрузили раненых. Но оказалось, что из-за слишком большого груза самолет не может взлететь, тогда часть раненых выгрузили обратно на снег. Вообразите всю глубину отчаяния людей, уже считавших себя в безопасности: их насильно вернули в бедлам, где им оставалось только ждать смерти. Солдат, который мне это рассказывал, был потрясен состоянием одного почти потерявшего рассудок пожилого майора. Сам он был одет в лохмотья, а ноги обмотаны грязными обрывками одеял, закрепленных кусками проволоки. Несчастный старик рухнул на снег и начал кататься по нему плача и размахивая руками{14}.
После наступления нового года тяжелые самолеты больше не прилетали, потому что русские подошли вплотную к аэродрому и простреливали тяжелыми орудиями взлетную полосу. Теперь в Черткове приземлялись только "сторки" небольшие немецкие разведывательные самолеты, которым требовалось всего несколько десятков метров для взлета и посадки. Тяжелые самолеты сбрасывали припасы: немцы - в больших количествах, на парашютах, итальянцы - совсем чуть-чуть (в основном медикаменты), в сумках, похожих на рюкзаки и без всяких парашютов, ввиду полнейшего отсутствия последних.
Как я уже говорил, чтобы убедиться, что мы получили предназначенный нам груз, итальянские пилоты, рискуя жизнью, летели очень низко, всегда провожаемые яростным огнем русских.
Когда наша печальная одиссея завершилась, мне довелось побывать на аэродроме Ворошиловграда, бывшем тогда базой итальянских самолетов. Я узнал, что 9 из 12 имевшихся на базе фиатов BR 20 было сбито именно во время полетов над Чертковом.
2 января.
Этот день был знаменателен двумя событиями: попыткой объединить всех итальянцев в centurie и созданием большого госпиталя.
Уже давно шли разговоры о необходимости образования centurie. Казалось, лишь тогда возможно навести хотя бы отдаленный порядок в том хаосе, в котором мы жили. Начиная со 2 января было установлено, что продовольствие будет распределяться по centuria. Таким образом, тот, кто не войдет ни в одну из "боевых" единиц, останется голодным. Сразу стало ясно, что наше командование совершает серьезнейшую ошибку, объединяя в одной centuria людей из самых различных подразделений. Следовало с самого начала распределять жилые помещения между конкретными полками, чтобы уцелевшие солдаты из ранее действовавших подразделений оказались размещенными рядом. Но сейчас наши старшие офицеры не решались на такой шаг. Приспособленных для жилья помещений недоставало. Существовала опасность, что, если начнется грандиозное переселение, домов на всех попросту не хватит. К тому же в каждом доме были раненые и обмороженные, получавшие хотя бы какой-то уход.
Поэтому было принято решение обойтись полумерами и создать смешанные centurie. Правда, хаос от этого не уменьшился. Те, у кого были запасы продовольствия, не спешили в centurie, справедливо опасаясь немедленной отправки на передовую. В итоге из восьми тысяч итальянцев было образовано всего три или четыре centurie.
Конти и Балестра решили записаться в centuria, где командиром роты был Валорци. Несколькими днями позже для них выделили маленький дом, куда они и перебрались. Гвидичи между тем почувствовал первые признаки обморожения и остался с нами в качестве "офицера запаса".
Беллини, Антонини и я вызвались войти в другую centuria, формируемую под командованием капитана Понториеро из 62-го батальона. В нее вошел Карлетти и еще много солдат из 30-й бригады.
Там, где квартировал Понториеро, свободного места не было, поэтому мы никуда не переехали. Началась некоторая путаница, поскольку Понториеро считал нас своими людьми, а вместе с тем продовольствие мы получали вместе с Валорци, Конти, Балестрой и другими людьми из centurie Гвидичи, как его офицеры запаса.
Попытка организовать людей в centurie вызвала лишь нарастание хаоса. Кругом царила полнейшая анархия. Ни у кого из нас тоже не было желания пытаться навести порядок. Поэтому мы решили ничего не предпринимать, оставаться на месте и тянуть время, в ожидании возрождения 30-й бригады.
Занотти находился в таком же положении, как и мы.
* * *
Однажды вечером мы с ним и с Марио Беллини отправились к У, который теперь был самым старшим офицером 30-й бригады. Мы собирались потребовать, чтобы он, как командир, принял меры для создания из остатков бригады новой боевой единицы. В то время У не занимался делами бригады, он заведовал центром выдачи продовольствия.
Он с нами не особенно церемонился и дал понять, чтобы мы не лезли не в свое дело. Я, как и большинство младших офицеров, не любил этого человека. Неприязнь к нему тем более усилилась после ночи всеобщего бегства из Арбузова. Он до позднего вечера сидел вместе с нами в овраге, а утром исчез, никого не предупредив.
Поэтому я высказал ему все, что накипело. Он выгнал меня вон. И все осталось по-прежнему.
* * *
Капрал Навони, бывший подчиненный моего друга Цорци, тоже перебрался из нашего дома поближе к роте Конти. Теперь мне не с кем было поговорить о дорогом погибшем друге. Но он иногда приходил в гости и постоянно напоминал, чтобы, когда будет снова создана 30-я бригада, о нем не забыли.
* * *
Стараясь сделать хотя бы что-нибудь для улучшения ухода за ранеными, генерал X решил организовать большой госпиталь.
В низине, расположенной в северо-восточной части города, стояло внушительное и вполне современное здание. Перед войной в нем, должно быть, находилась школа и, принимая во внимание его немалые размеры, какие-нибудь общественные заведения. Часть комнат в этом самом крупном в городе здании занимали немцы. Они освободили их нам для госпиталя.
Нам пришлось затратить много сил, чтобы очистить помещения от мусора. Большая часть оконных стекол была разбита. Поскольку окна имели двойные рамы, мы отыскали уцелевшие внутренние рамы и вставили их в окна. Помещения сразу приобрели жилой вид.