Работами руководил Темистокл Руокко, капитан медицинской службы, несомненно энтузиаст своего дела. Я наблюдал за ним, находясь в Черткове, и считаю, что этот молодой южанин проявил себя с самой лучшей стороны.
2 января несколько комнат было подготовлено к приему раненых. И в госпиталь потянулись люди. Одни ковыляли самостоятельно, других заботливо поддерживали друзья.
* * *
На первом этаже находились комнаты, отведенные для офицеров. Я посоветовал Канделе, чтобы он не упускал этой возможности. Он послушался и перебрался туда вместе с сержантами Брайдой и Пиллоне, которые тоже были обморожены.
В новый госпиталь должны были перевезти и пациентов из лазарета. Для этого решили использовать три или четыре грузовика, находившиеся в распоряжении нашего штаба в Черткове.
* * *
Час или два я наблюдал, как их грузили у дверей лазарета. Жуткое зрелище. Дважды поступали приказы приостановить перевозку, потому что в госпитале больше нет места. Остальным приходилось ждать, пока подготовят помещение.
Между тем расквартированные в близлежащих домах раненые и обмороженные, которые были не в состоянии преодолеть те 600 или 700 метров, отделявших их от госпиталя, тащились к лазарету, ожидая здесь грузовики.
Погрузка велась неравномерно. Однажды очередной приказ приостановить ее поступил как раз в тот момент, когда на снегу возле грузовика лежали трое или четверо оборванных, стонущих людей. Услышав приказ, они не стали дожидаться дальнейших объяснений, а начали кричать, чтобы их взяли на грузовик. Солдаты не обратили внимания на крики, тогда раненые начали ползти по снегу вперед, пытаясь загородить дорогу грузовику. Они передвигались на руках, волоча за собой неподвижную нижнюю часть туловища. В точности так ползут раненые животные с перебитой спиной.
Один из несчастных совершенно потерял человеческий облик. Он даже сумел подняться на ноги и теперь неподвижно стоял, прислонившись к столбу. Его руки свисали плетьми, глаза казались остановившимися, ничего не выражающими. Живым был только рот: губы шевелились и непрерывно выплевывали несвязные слова - просьбы, оскорбления, молитвы. Я убедился, что этого человека погрузили в грузовик вместе с остальными лежащими на снегу, и лишь тогда ушел.
Я не мог не обратить внимания на одного из водителей. Он оказался удивительно добрым и понимающим человеком. Позже он доверительно пожаловался, выговаривая слова с мягким венецианским акцентом, что надорвал спину, участвуя в погрузке и выгрузке раненых.
Раненых перевозили в госпиталь, но лазарет оставался переполненным.
* * *
Вечером я пошел в госпиталь навестить Канделу. К сожалению, офицерские комнаты, расположенные на первом этаже, были очень холодными и обогреть их не представлялось возможным. В одной из них на полу лежал почти голый и очень грязный солдат. Похоже, он бился в предсмертной агонии. Когда я вошел, офицеры попросили унести его куда-нибудь. Они сказали, что незнакомые солдаты принесли его сюда и, бросили, не обращая внимания на протесты. Я позвал солдат, занимавшихся уборкой помещения, и потребовал, чтобы они нашли для умирающего другое место. Пришлось применить власть и даже пригрозить оружием, но все-таки я добился, чтобы несчастного отнесли на второй этаж и устроили в теплой комнате.
* * *
Удостоверившись, что все сделано как надо, я снова спустился вниз. Многие офицеры были мне знакомы. Здесь, кроме Канделы, находились капитаны Ланчиани и Рико, оба из 80-го пехотного полка. Несмотря на то что ноги Рико были изранены шрапнелью, он медленно ковылял по комнате и пытался помочь тем, кто вообще не мог встать. За его непрезентабельной внешностью скрывалось очень доброе сердце. Обычно бледное, но спокойное лицо этого человека теперь приобрело синюшный оттенок и было искажено страданием.
Я не мог допустить, чтобы мои друзья оставались в этих холодных комнатах, и отправился к капитану Руокко. От последнего я узнал, что в 100 метрах от основного госпиталя находится маленькое одноэтажное здание, которое как раз сейчас готовят для офицеров. Я тут же пошел проверить, как обстоят дела. Увидев, что там чисто и довольно тепло, я немедленно препроводил туда Канделу, а затем мы вместе с ординарцем капитана Ланчиани со всей осторожностью перенесли туда раненого капитана. Устроив обоих мужчин в самой лучшей, на мой взгляд, части комнаты, я опять пошел через заснеженный двор к госпиталю.
* * *
Неуклюжая и, по-моему, удивительно уродливая бетонная статуя женщины в современной одежде - таких очень много в Советском Союзе, - казалось, следила недобрыми черными глазами за моими перемещениями взад-вперед по двору. Рядом с ней находился постамент еще одной статуи, которую снесло взрывом. На месте остались только гигантские цементные ботинки - из них торчали толстые металлические прутья.
Глядя на эти уродливые творения, я невольно задумался о том, что победа коммунизма принесла советскому народу не только утрату веры в Бога. Она непостижимым образом лишила русских людей чувства прекрасного, не покидавшее их на протяжении многих веков.
Фасад госпиталя, так же как и бетонная фигура, был испещрен отметинами от пуль и осколков. Но сейчас здесь было тихо. Снаряды падали в удаленной от нас части города, поражая все живое.
* * *
Еще я помог перебраться из холодной комнаты госпиталя незнакомому офицеру из батальона М. Его ноги почернели от гангрены, поэтому ходить он не мог. Я устроил его рядом с Канделой.
Было уже поздно, и я ушел, пообещав, что завтра приду снова. Когда я вышел, возле двери как раз остановился очередной грузовик, доставивший раненых и обмороженных всех рангов и званий из центра города. Очень скоро все комнаты в этом здании тоже окажутся переполненными.
Глава 24.
1-5 января
Дни сменяли друг друга.
Мы довольно часто получали обнадеживающие новости о подходе подкрепления - скорее всего, эта информация рождалась в немецком штабе, а затем им же распространялась. Иногда нам сообщали, что на подходе танковая колонна, в другой раз, что в город входит Альпийская дивизия, в третий что к нам движутся немецкие пехотные дивизии.
Мы уже пережили столько разочарований, что не слишком прислушивались к этим, если можно так сказать, новостям. Мы не ожидали ничего хорошего, и должно было произойти нечто из ряда вон выходящее, чтобы надежда воскресла в наших сердцах.
Ночью мы услышали, что к привычным звукам добавился глухой отдаленный гул. Это мог быть шум далекого сражения. Сначала мы не обратили на это особого внимания. Но шум не затихал, и вскоре мы превратились в слух, затаив дыхание. Стало ясно, что шум приближается, его можно было услышать и днем. В 30 или 40 километрах к западу от нас шел бой.
Но что это? Подкрепление, прорывающееся к нам на помощь? Или осажденный гарнизон, подобный нашему, пытается найти выход из кольца? Но мы снова начали надеяться.
* * *
В те дни мы стали свидетелями нескольких воздушных боев между немецкими и русскими самолетами. Солдаты видели, как немецкий самолет загорелся, а летчик выпрыгнул с парашютом. Правда, парашют вроде бы приземлился на территории русских.
Почему русские не организуют массированный воздушный налет и не разбомбят территорию, на которой мы расположились? Насколько я мог судить, руководствуясь опытом семимесячного пребывания на фронте, у русских было очень мало авиации. Им приходилось использовать немногие имевшиеся самолеты на других, более важных участках фронта. Интересно, на каких именно? Тайна!
Мы не знали, какую часть оккупированной территории им удалось освободить. У нас были сведения, что русские закрепились в Кантемировке (60 километров к северу от нас по железной дороге) и Миллерове (65 километров к югу тоже вдоль железнодорожной ветки Миллерово - Воронеж, проходящей также через Чертково и Кантемировку). Мы также знали, что Старобельск (около 100 километров к западу от Черткова) пока не занят русскими и там все еще располагается штаб ARMIR{13}.
* * *
Наш боевой дух несколько укрепило известие, что наша почта, которую до сих пор держали в штабе, отправлена в Харьков немецким "аистом". Там были и мои письма. Я сообщал родителям, что жив и невредим, и просил их записать меня на обучение на третий курс университета. Позже я узнал, что лишь одно из писем попало по назначению, и то очень нескоро. Немецкий "аист" перевозил только немецкую почту. Поэтому в штабе скопилось огромное количество писем, но самолет за ними никак не прилетал.
В те дни я снова встретился с Борги, моим vecchi из 2-й батареи. Было удивительно приятно почувствовать, что мои бывшие солдаты до сей поры уважают и любят меня. Но я в зародыше задавил каблуком моего подкованного ботинка импульс принять еще ряд благородных решений, чтобы быть достойным уважения.
У Борги был маленький таз, и я впервые за долгое время помыл мои больные и очень грязные ноги в теплой воде.
У Борги был маленький таз, и я впервые за долгое время помыл мои больные и очень грязные ноги в теплой воде.
За все время нашего пребывания в Черткове мне только один раз удалось вымыть лицо и руки с мылом и в теплой воде. Было несправедливо занимать для личных нужд крошечную печь, где всегда стояли котелки с едой или большая посудина со снегом, из которого получали питьевую воду.
А вскоре я встретился со своим ординарцем Реджинато. Ах, если бы я вновь увидел Цорци! Но надежды на это не было.
Реджинато, коренастый здоровяк из Венето, стал моим ординарцем незадолго до начала отступления, когда его предшественник уехал домой в отпуск. Реджинато привез мой фотоаппарат. Сколько фотографий я теперь смогу сделать! Но после недолгого раздумья я решил воздержаться. Меня не привлекала мысль, что кто-то когда-нибудь может испытать удовлетворение, глядя на запечатленные на моих фотографиях бесконечные страдания. Поэтому в Черткове я сделал всего несколько снимков: Реджинато сфотографировал меня на фоне дома. Верный ординарец оставался со мной до самого конца осады. Его ноги были покрыты язвами, но он ходил достаточно уверенно.
* * *
Я не мог смириться с отсутствием в городе Джимонди и Джузеппини. Эти люди очень помогли мне в первую ночь отступления и твердо пообещали, что, если я не смогу идти, они разделят мою судьбу, какой бы она ни была.
Я ничего не слышал о Джимонди, уроженце Бергамо. Но мне рассказали, что Джузеппини, седой крестьянин с равнины Лоди, который всегда летом носил на шее платок, хотя это не соответствовало уставу, погиб в "Долине смерти" во время штыковой атаки. Огонь русского пулемета долго не давал нашим солдатам поднять головы.
Они лежали вжимаясь в снег, не имея возможности миновать пулеметчика. Потеряв терпение и обозлившись, Джузеппини внезапно вскочил и резко рванулся вперед, зажав в зубах кинжал. Очередь словно перерезала его тело пополам. Так встретил свой конец капрал Джузеппини.
Я также узнал о гибели молодого сержанта, который всегда был своего рода мальчиком на побегушках у нашего батальонного командования. До начала отступления все в один голос твердили, что он удивительно способный, подающий большие надежды юноша. Так нам нравилось, хотя это было явным преувеличением. Парень вызывал всеобщую симпатию, поскольку охотно брался за любое дело, выполняя все задания с неизменной приветливой улыбкой.
В один из последних дней нашего пребывания в "Долине смерти" он шел по Арбузову и захотел покурить. Зажав губами сигарету, он сообразил, что у него нет ни спичек, ни зажигалки, и обратился к проходившему мимо солдату с просьбой дать прикурить. Последний щелкнул зажигалкой и пошел своей дорогой. Через несколько секунд раздался свист летящего снаряда и взрыв. Сержанту оторвало голову, которая откатилась довольно далеко от места падения туловища.
Солдат, еще не успевший убрать зажигалку, поспешил обратно и в ужасе склонился над обезглавленным телом. Трагедия произошла на его глазах. Но он никак не мог поверить, что несколько секунд назад разговаривал с этим человеком.
* * *
В один из дней я проводил Лугареци в госпиталь. Я разговаривал с Антонини, а Лугареци готовился к перевязке. Ему не обрабатывали раны уже шесть или семь дней. Когда сняли бинты, оказалось, что рана на правой руке полностью затянулась. Я указал Лугареци на этот отрадный факт. Мне показалось, что он удивился. Похоже, он успел забыть, что на правой руке у него пулевое ранение. Зато раны на левой руке и на груди сильно воспалились и гноились. Я поддерживал Лугареци, пока он сидел на стуле, а доктор обрабатывал его раны разбавленным водой коньяком и накладывал свежие бинты. В какой-то момент я попросил Антонини заменить меня и выскочил на улицу. Глядя на красную, набухшую, истекающую гноем плоть Лугареци, на его зеленовато-желтое лицо, я почувствовал приступ тошноты. К счастью, это длилось недолго.
Когда перевязка закончилась, Лугареци схватил меня за руку и лихорадочно зашептал, что ни за что на свете не пойдет в ад, по недоразумению именуемый лазаретом. Первым делом я отвел его в наш дом и уложил на свою металлическую кровать. Боцца, преданный ординарец Лугареци, не отходил от раненого ни на шаг. Лугареци лежал откинувшись на спинку кровати. Он смотрел на нас и старался говорить спокойно, хотя это ему не слишком хорошо удавалось. Мы молча стояли вокруг и ничем не могли помочь. Глядя на безжизненно висящие руки, пожелтевшее лицо и лихорадочно блестящие глаза, мы думали, что конец несчастного близок.
Через несколько часов он слегка приободрился. А я пошел в госпиталь. В тот день должна была завершиться подготовка к приему раненых второго одноэтажного здания, предназначенного лишь для офицеров. Главный корпус и первое маленькое здание уже были переполнены, в некоторых комнатах обстановка была ничуть не лучше, чем в старом лазарете. Сюда поместили уже 1700 человек, а в городе все еще оставались без помощи многие тысячи раненых и обмороженных итальянцев.
Несколько раз в главное здание влетали снаряды и взрывались в гуще скрюченных на соломе тел. Трупы убирали, окна и стены наспех латали, после чего освободившееся место занимали другие раненые. А ведь множество людей ждут отправки в госпиталь как великой милости!
* * *
Я решил, что Лугареци надо поместить в только что подготовленное здание. Конти раздобыл салазки, мы усадили на них раненого и вышли на улицу. Два солдата везли салазки. Боцца, у которого было пулевое ранение плеча, и еще несколько солдат шли следом и несли немногочисленные пожитки Лугареци и мою разобранную кровать. Когда мы добрались до места, выяснилось, что офицерский корпус уже заполнен. Но я все-таки изловчился и установил свою замечательную маленькую кровать между двумя другими.
Боцца нашел себе уголок в чулане, куда я перед этим тщетно пытался впихнуть кровать. Хотя она и была небольшой, но в чулан не поместилась. Лугареци сказал, что в комнате, куда его положили, несколько офицеров находятся при смерти. Он суеверно боялся, что, раз он тоже офицер, комната сулит ему несчастье.
* * *
На рассвете 4 января русские начали яростную атаку. Это было уже второе крупномасштабное наступление противника на укрепленный пункт Чертково. Несмотря ни на что, город пока держался. На этот раз русские сконцентрировали большие силы и ввели в бой танки (в количестве 10-12 единиц). Судя по всему, они были твердо намерены взять город и уверены в успехе.
Русский майор, попавший в плен к немцам, сообщил, что, когда он и его люди переправились через Дон, они не предвидели никакого сопротивления и планировали быстро дойти до самого Донецка. (Рассказывали, что майора после допроса немедленно расстреляли. Впрочем, это была обычная для немцев практика.)
На этот раз русские тоже не прошли. Их танки были задержаны сильным огнем немецких противотанковых орудий и почти все подбиты. Уйти удалось только одному или двум.
Небольшая равнина, раскинувшаяся перед немецкой линией укреплений, теперь покрылась телами русских солдат. Это была еще одна "Долина смерти", но теперь уже чертковская.
Во время этой акции в очередной раз отлично проявили себя чернорубашечники. У одного из них, Дино Бетти, было трофейное русское противотанковое ружье, из которого он подбил русский танк. Затем солдаты батальона М подбежали к танку и через амбразуры бросили внутрь несколько гранат.
В результате проведенной операции русские все-таки получили некоторые преимущества: они подошли вплотную к немецким позициям.
Выстрелы, которые слышались весь день, вечером стали более редкими, а к ночи стихли.
* * *
Утром 5 января я находился в доме капитана Понториеро вместе с Антонини. Поступил приказ centuria срочно идти к складам и потушить пожар.
Наши склады горят! Перед нами снова замаячила перспектива голода. Мы немедленно отправились собирать людей. Вскоре наша centuria уже шла в сторону складов. Утро было морозным и очень ветреным. Мы шагали и с тоской думали, что этот самый ветер, который проникает сквозь нашу одежду и терзает плоть, вдобавок раздувает огонь, уничтожающий наше продовольствие.
Мы прошли вдоль железной дороги, пересекли город и приблизились к первым полуразрушенным зданиям складов. Там мы увидели бесформенные груды макарон, смешанные со щебнем, досками, мусором и осколками. Все это громоздилось под крышами, готовыми в любой момент рухнуть. Затем мы миновали итальянских часовых и вошли во внутренний двор. Здесь вовсю кипела работа.
Хвала Господу, пламя не угрожало запасам галет и консервов! Оно только уничтожило длинный штабель изделий из ткани и упаковочного материала. Аккуратные рулоны внешне казались неповрежденными, лишь изменили свою структуру, превратившись в грязно-белый пепел. Сгорели тысячи шерстяных одеял и спальных мешков. Когда мы прибыли, пламя уже охватило штабеля сборных деревянных домов. Я понял, что нам предстоит серьезная работа, чтобы не допустить распространения огня. Отбросив ненужные сомнения, я взялся за дело.