И я оказался прав.
* * *
Мы выбрались на отличную дорогу с установленными на обочине указателями. Со всех сторон виднелись знакомые земляные насыпи, откуда торчали весело дымящие трубы. Я снова вспомнил наши обжитые землянки на Дону. Ошибки не было. Мы действительно вышли из "котла". И я больше не должен вечно бежать, спасаясь, как загнанный зверь, чувствуя, что смерть дышит мне в затылок. Я снова увижу мою семью, мой дом, мою Италию.
Я должен был кричать, смеяться, плясать от счастья? Наверное, должен.
Я склонил голову и вознес молитву Мадонне, сохранившей мою жизнь. Я машинально продолжал идти, только теперь думал о тех, кто остался там, на холодных дорогах от Дона до Беловодска. Хотелось надеяться, что многие из них живы, хотя и попали в руки врага. А быть может, их всех уже убили?
Друг мой Цорци!
Последний раз его видели, когда он бежал в атаку. "Он кричал и смеялся, а кровь ручьем лилась из рваной раны на его ноге", - сказал Монтрезор. Сейчас мне казалось, что Цорци смотрит на меня, причем его лицо хранило то же выражение, которое я запомнил, глядя на друга в "Долине смерти".
А где теперь солдаты моего батальона? Преданные, верные товарищи, с которыми я прожил душа в душу много месяцев. Они очень старались спасти себя, но не сумели, отстали... "Нас тоже дома ждут матери, signor tenente, но... (в этом месте они бы развели руками) теперь мы к ним уже не вернемся".
Сколько же людей осталось на той дороге мертвыми, причем не только итальянцев, русских там было не меньше. Нельзя забывать и о немцах, в первую очередь о тех, кто погиб, стараясь расчистить для нас дорогу.
И я принялся истово молиться о мертвых.
По нашим расчетам, из 30 тысяч итальянцев, служивших в 35-м армейском корпусе, которые были окружены на Дону, около восьми тысяч добрались до Черткова. Вечером 15 января мы производили подсчет войск. Получилось около семи тысяч. Примерно пять тысяч человек ушло из Черткова. Из "котла" выбралось не более четырех тысяч. Из них, как минимум, три тысячи были ранены или серьезно обморожены. Но и среди уцелевших не было здоровых: нервные расстройства, болезни... Проведя месяц в окружении, весьма неплохой армейский корпус превратился в горстку измученных калек, которые едва могли держаться на ногах. Это были даже не люди, а их тени... жалкое подобие бывших солдат.
* * *
На больших деревянных дорожных указателях было написано: "Беловодск", "Старобельск". Я снова шел один, потому что любезный немецкий сержант по дороге отстал.
Наступила ночь, ветер еще больше усилился и теперь дул с тупым упорством, достойным лучшего применения. Наши лица вновь покрыли ледяные маски, причем мне показалось, что на моей физиономии эта маска плотнее, чем когда бы то ни было. (Позже Беллини сказал, что в ту ночь видел на одном из домов Беловодска термометр, который показывал минус 45 градусов по Цельсию.){23}
Еще 20 километров, если верить немцу... Через час я уже сомневался, что смогу одолеть это расстояние. И я снова вознес горячую молитву Мадонне. Только она могла помочь мне добраться до Беловодска.
На дороге действительно ждали немецкие грузовики, хотя их было немного. Они теперь ездили взад-вперед между Беловодском и деревней, где я оставил Антонини (Стрельцовка?), в которой до утра оставался немецкий гарнизон.
И ни одного итальянского грузовика.
Позже я узнал, что один из наших конвоев, подготовленный в Беловодске для перевозки выходящих из окружения солдат, был отправлен немцами куда-то в другое место.
В ту ночь, когда немецкие грузовики завершили перевозку своих солдат, они все-таки начали перевозить итальянцев. Но немецкие водители проявляли удивительное нетерпение, и те солдаты, которых не успевали погрузить на грузовики в установленные немцами сроки, оставались брошенными на снегу.
* * *
На обочинах дороги виднелись многочисленные огневые точки, но теперь без орудий. Я попробовал догадаться, для какой цели их здесь устанавливали, но не смог. Мой мозг был утомлен не меньше, чем я.
Колонна значительно уменьшилась в размерах, распавшись на маленькие, изолированные группы людей. Временами я оказывался на дороге один, ни впереди, ни сзади не было ни единой живой души.
* * *
Я увидел итальянскую санитарную машину и подошел, намереваясь попросить, чтобы меня взяли. Скорее всего, мне бы не отказали, но я подумал о людях, все еще бредущих по дороге в значительно худшем состоянии, чем я, и отошел.
Теперь дорога шла под уклон. В самом конце ее виднелись огни. Судя по всему, это был Беловодск. Но как же до него далеко! Чем дальше я шел, тем яснее понимал, что мне до города не добраться.
Плотнее закутавшись в одеяло, я шел... шел... шел... стараясь не замечать ветра. А тот словно с цепи сорвался: он яростно трепал мое одеяло, рвал полы шинели. Ни одно живое существо не может выжить в таком климате! В вечном холоде нормально себя чувствуют лишь холодные звезды, сверкающие в вышине.
И только великий Бог правит всеми нами, мириадами мерцающих звезд и холодом тоже.
* * *
Мимо меня проехали еще три немецкие машины. Я подтянулся и попробовал забраться на последнюю. Сил не хватило, и я повис, навалившись животом на борт, в то время как ноги болтались снаружи. Боль в животе оказалась настолько сильной, что пришлось отказаться от такого способа передвижения.
И снова я шел по дороге один. Меня не покидало чувство, что очень скоро я просто не смогу переставлять ноги. Тогда я тихо лягу на снег и замерзну. Но разве это справедливо? Разве такое возможно? После того как я преодолел пешком столько километров, ночи напролет спал прямо на снегу, голодал?! И теперь, когда спасение так близко, неужели я сдамся?
* * *
За три или четыре километра до Беловодска я увидел медленно едущие по дороге сани. Их тянули две едва переставляющие ноги измученные клячи. В санях были два обмороженных итальянца и какие-то ящики. Я подошел к вознице, объяснил, что я - артиллерийский офицер, и попросил освободить для меня немного места, поскольку идти больше не могу. Возница ответил, что лошади вот-вот падут от усталости и, если сани хотя бы немного догрузить, они не смогут сдвинуть их с места.
Не слушая ворчания возницы, я залез на сани, закутался в одеяло и приготовился проделать оставшийся путь на санях (предварительно пообещав хорошую плату). Через несколько минут я уже дрожал так сильно, что тряслись ящики, к которым я привалился, а громкий стук моих зубов, думаю, был слышен на много метров вокруг.
* * *
Как меня трясло!
Нам несколько раз приходилось останавливаться, поскольку груз вываливался на дорогу. Неподалеку от дороги я увидел лачугу, которую солдаты подожгли специально, чтобы согреться.
И наконец мы въехали в город. Показалась заброшенная фабрика. Возница решительно направил туда сани и въехал в раскрытые ворота. Первым делом он распряг животных. Мы вошли в замечательно мрачную и грязную комнату, где не было ни окон, ни дверей и по которой ледяной ветер гонял прутики замороженной соломы. Вероятно, где-то рядом можно было найти и теплое помещение, но я решил не требовать от жизни слишком многого.
Я сжевал последние крошки галет, которые нашел в кармане, и растянулся на соломе, укрывшись одеялом. Мои случайные попутчики проявили удивительное благородство и принесли для меня с саней еще несколько одеял. Они же разожгли огонь. Дрожа от холода и высокой температуры, я провалился в сон.
Была ночь 17 января.
Из окружения
Глава 31
Мы вышли из окружения. На этом заканчивается мой дневник. Но наши испытания еще не закончились. Следующее утро было холодным и ясным. С северо-востока доносились звуки орудийного огня. Возле входа в нашу промерзшую комнату билась в предсмертной агонии заезженная кляча. Не знаю, эта лошадь привезла меня в город или она притащила какие-то другие сани. Я сквозь сон слышал, что их подъезжало довольно много. Я прекратил мучения несчастного животного выстрелом в голову и пешком потащился искать штаб.
Я узнал, почему приказ покинуть Чертково был отдан столь внезапно. 19-я бронетанковая дивизия немцев (правда, бронетанковой она была только по названию, поскольку к тому времени танков в ней уже не осталось), которая совместно с несколькими батальонами М несколько недель старалась пробиться к осажденному городу, больше не могла сопротивляться превосходящим силам противника. Ее отступление было вопросом даже не дней, а часов.
50 километров от Беловодска до Старобельска, где разместилось командование 8-й армией, я преодолел на грузовике. Вскоре после моего отъезда Беловодск подвергся массированной бомбардировке русскими самолетами, значительно уменьшившей число счастливцев, вышедших из окружения.
Вечером того же дня, 17 января, штаб спешно покинул Беловодск, не дождавшись, чтобы все вышедшие из окружения были перевезены в Старобельск. Многие из них потом уходили вместе с немцами, но кое-кто не успел и попал в плен к русским.
Вечером того же дня, 17 января, штаб спешно покинул Беловодск, не дождавшись, чтобы все вышедшие из окружения были перевезены в Старобельск. Многие из них потом уходили вместе с немцами, но кое-кто не успел и попал в плен к русским.
* * *
В Старобельском штабе мы встретились с группой уцелевших солдат из Кантемировки. Мы узнали, что Кантемировка{24} и Миллерово были оставлены одновременно с Чертковом. Причем в первом случае использовались самолеты, которые в определенный момент уже не могли приземляться, поскольку последние немецкие войска, защищавшие аэродром, разгромили русские, а из Миллерова люди выходили по "коридору", удерживаемому для них бронетанковыми силами на вражеской территории.
На полпути между Старобельском и Ворошиловградом мы на сутки застряли в деревне Новый Дар из-за снежных заносов. Сохранялась опасность снова оказаться в окружении. Одной мысли об этом было достаточно, чтобы свести с ума даже более сильных духом людей, чем мы.
* * *
Я покинул Ворошиловград и на попутном транспорте добрался до станицы Ясиноватой на Донце - пункта сбора оставшихся в живых однополчан. Отсюда на специально оборудованном санитарном поезде мы отбыли в Леопол (Польша).
Путешествие в поезде трудно было назвать приятным. На каждом спальном месте разместилось по два человека, нас постоянно терзал голод и мучили вши. К тому же мы постоянно находились в смрадной атмосфере гниющих гангренозных конечностей. Мы беспрерывно останавливались и по неизвестным причинам часами стояли на станциях, полустанках, а иногда и просто в чистом поле. Многие умерли уже в поезде, в том числе Скотта, которого я встретил в госпитале в Черткове.
Далеко не все желающие попали на этот "специально оборудованный" поезд, многие были вынуждены выбираться с Донца иначе. На перегоне между Сталином и Крисином 15 человек из 100, составлявших личный состав батареи под командованием Конти, замерзли насмерть на открытой платформе поезда, предназначенной для перевозки угля.
Многие умерли в госпитале в Леополе (я провел там семь дней и успел насмотреться на всякое) и в поездах, которые везли нас из Польши в Италию. Так и не увидели Италии Монтрезор, мой верный ординарец Реджинато, а также служившие у Беллини сержанты Пиллоне и Брайда. Брайда, сам обмороженный, в последний день нашего пребывания в Черткове где-то достал лошадь, отдал ее Занетти и тем самым спас последнему жизнь.
Уже в Италии (я провел двадцать три дня в военном госпитале в Мерано с ревматическими болями и лихорадкой) тоже каждый день кто-нибудь умирал.
* * *
Еще мне пришлось пережить страшную пытку письмами, которые приходили от бесчисленных матерей, отцов и других родственников, ожидавших известий о тех, кто не вернулся. Эти письма были способны разбить даже самое черствое сердце.
Только очень немногие из наших соотечественников, попавших в русский плен, сумели сообщить своим семьям, что живы. Можно себе представить жестокие страдания бесчисленных итальянских семей, долгие месяцы ничего не знавших о судьбах своих близких. Что ж, таковы нравы большевиков.
* * *
В марте я отправился в Мирамар ди Римини навестить Канделу, который находился там в госпитале. Я застал его в постели. Обе его ноги были ампутированы немного ниже колен. Кроме того, он лишился части носа и большинства пальцев на руках. Сразу ставший маленьким, он лежал на спине и с грустью смотрел по сторонам. Обе культи были приподняты вверх и постоянно подергивались, словно он все еще пытался идти.
Послесловие
Я начал эти записки в середине февраля 1943 года, находясь в военном госпитале в Мерано. Я разбирал и систематизировал записи, сделанные мною на всевозможных бланках, открытках, в общем, на любых клочках бумаги, которые попадали мне в руки во время осады Черткова. Я старался аккуратно брать на карандаш все события в хронологической последовательности, ничего не пропуская. Работа была завершена 8 мая во время отпуска, предоставленного мне, как выздоравливающему. Таким образом, со времени последнего описываемого мной эпизода прошло менее четырех месяцев.
Получилось около трехсот страниц воспоминаний. Но в том виде они представляли интерес только лично для меня. Они давали уверенность, что я никогда не забуду трагический опыт, полученный мной на русском фронте. Уходя в армию, я оставил свои записи дома.
8 сентября 1943 года было заключено перемирие и большая часть Италии оказалась в руках фашистов. В то время я служил в Неттунии. Но наши приключения там - это уже другая история.
Я снова увидел родной дом лишь в 1945 году, после того как прошел через весь полуостров с Corpo Italiano di Lfberazione (Итальянский освободительный корпус). Получилось, что теперь мы союзники большевиков. Это мне не нравилось, так же как и в России меня вовсе не вдохновляла мысль о том, что нашими союзниками были нацисты.
Поскольку существовала опасность обыска немцами любого итальянского дома, мои записки, в соответствии с данными мной инструкциями, были завернуты в непромокаемую пленку и закопаны в землю в укромном месте. Когда в сентябре я наконец попал домой, то первым делом откопал драгоценные бумаги. Записи были в ужасном состоянии, равно как и я сам. Но тем не менее я сумел привести их в порядок, воспользовавшись помощью одной из моих сестер. Мы снова все переписали, стараясь не упустить ничего или почти ничего.
Я занимался этой работой и одновременно готовился к экзаменам в университете (пора было возвращаться к нормальной жизни). Мне очень хотелось опубликовать свои заметки. Зачем? Чтобы рассказать правду. Я хотел написать не только в целом истинную книгу, но чтобы чистейшей правдой было в ней каждое предложение. Я записывал мельчайшие детали, свои мысли, ощущения. Мне казалось, что если я что-нибудь пропущу, то уже не сумею воспроизвести ситуацию в точности в том виде, как я ее видел и ощущал. В то же время я не писал о том, чего не мог вспомнить совершенно точно.
В тексте почти нет диалогов. Я воспроизводил только те, которые мог припомнить с максимальной точностью. Таким образом, меня можно обвинить в чем угодно, но только не в искажении действительности.
На этих страницах абсолютно правдиво изложена моя личная сага.
Иначе писать я не умею. Но я верю, что сумел дать общее представление о некоторых вещах не в ущерб точности.
* * *
Уезжая на русский фронт, я искренне верил, что итальянские солдаты лучшие из лучших. И хотя я хорошо понимаю, что человек рождается не для войны, тем не менее мне было горько лишиться этой веры. В период военных действий на территории Италии я убедился, что англичане и их союзники (я не видел американцев в действии) были во многом не лучше нас, но это - слабое утешение.
Пока писал книгу, я неоднократно подвергался искушению остановиться и бросить это дело. Мне было стыдно и больно писать правду о нас, итальянцах, как о солдатах.
И лишь мысль о том, что невежество в любом случае недопустимо, заставила меня продолжить работу. Чтобы исправлять ошибки, их необходимо прежде всего признать.
Обстоятельства заставили меня увидеть многое из того, чего не замечали другие. И я решил донести свои наблюдения до широкой аудитории.
Я должен с гордостью отметить, что в Альпийской дивизии дела обстояли совершенно не так, как у нас. Из достойных доверия источников известно, что, очутившись в окружении, итальянцы проявили себя с самой лучшей стороны и наглядно доказали, что являются великолепными солдатами, зачастую более умелыми и доблестными, чем немцы. Их отступление, не в пример нашему, состояло из сплошной череды героических поступков.
* * *
Еще несколько слов я должен сказать о датах. Как я уже упоминал в тексте, через несколько дней после начала отступления мы потеряли счет дням.
В соответствии с весьма схематичным планом, который я набросал по прибытии в Чертково, мы вошли в город 28 декабря. Но в штабе считали, что это произошло 27-го.
Мнения совпали лишь в одном: отступление началось 19 декабря. Откуда у меня появился лишний день? Не думаю, что я сбился со счета во время марша. Скорее всего, ошибка произошла в период ожидания в "Долине смерти". По моим подсчетам, мы там провели четыре дня, в то же время все остальные утверждают, что три. Но как я ни пытался, я не сумел объединить два дня в один. В моих воспоминаниях все равно присутствуют все четыре дня. Я могу вспомнить каждый. Поэтому я и сейчас продолжаю считать, что в "Долине смерти" мы провели четверо суток. Но в тексте я не указывал даты.
Это небольшое затруднение с датами добавляет лишний штрих к пониманию того состояния, в котором мы тогда находились.
Примечания автора
{1} Правда заключалась в том, что без нашего ведома, то есть без ведома солдат, находящихся на передовой, была проведена своеобразная реорганизация, в результате которой оказалось, что в 35-й армейский корпус вошли только две дивизии: 298-я немецкая и Пасубио. Его командование целиком состояло из немцев, поэтому приказ начать отступление был отдан Пасубио немцами.