Брел и брел себе Черепанов, минуя одну за другой немощеные улицы. Был он в эти минуты особенно горбат и неуклюж, ноги его спотыкались о запекшуюся весеннюю грязь, брел, себя не ощущая, не беспокоясь от пристальных взглядов то тут, то там сидящих на лавочках жителей. Он и забыл, кто он есть на самом деле, да и никогда этого не знал, теперь вовсе, душа покинула его, устав от его упрямства, витала между маленьких, с подслеповатыми, а зачастую и вросшими в землю окошками, домов, больших огородов, окруженных осевшими плетнями, нежилась на просторном приволье, среди тишины, на мягкой траве, светящейся желтыми комочками гусиных выводков.
— Эй! Ищешь кого? — услышал он голос сбоку, когда уже миновал его, оглянулся и пошел в сторону женщины, сидевшей на лавочке у одного из скособоченных домов.
— Что вы сказали? — Юрий Алексеевич остановился неподалеку и разглядел, что женщина еще молода, хоть лицо ее и в морщинах, вспомнил Клавдию Васильевну, ее гладкий лоб и щеки и чуть заметно спускающуюся с подбородка и скул кожу.
— Глухой, че ли! — Женщина рассмеялась, показав ряд крупных металлических зубов, и это нисколько не испортило ее, так открыта и добра была улыбка.
— Да нет. — Черепанов запросто опустился рядом с ней на лавку. — Хорошо у вас тут.
— Уж как хорошо. — Женщина опять засмеялась, поправив на голове платок с торчащими на затылке концами. — Избы заваливаются, строиться не велят. Не город, говорят, памятник старины.
— Да-да. — Черепанов кивнул, не зная, о чем еще говорить с ней, помолчать ему хотелось, почувствовал вдруг, что устал.
— Может, и правда, хорошо, — задумчиво сказала женщина. — Чего нет, то и ценишь. Я вот всю жизнь загадывала полон дом ребятишек, а двоих принесла и хватит. Теперь на лето к матери спровадила и тоскую. Хорошо. В избе прибралась, никто ниче не стронет. Гераньки, вишь, на окне у меня?
Юрий Алексеевич обернулся, он уже забыл, как это можно подойти вот так и просто разговориться с человеком и жизнь ему свою рассказать.
— Что ты, хорошо, — продолжала женщина. — Никто гераньки мои в окно не высвистает, и меня заодно. — Она рассмеялась, но как-то горько. — Выгнала своего алкаша, и все, отмаялась. Тебя как звать-то?
— Черепашка, — машинально ответил Юрий Алексеевич.
— Че-о? — Женщина засмеялась. — Фамилия такая чудная, что ль?
— А? — очнулся Черепанов и тоже всхохотнул. — Фамилия. Юрием Алексеевичем звать.
— Да ну тебя! Юрием, значит. А я Валентина. Будем знакомы. — И женщина протянула Черепанову большую и твердую ладонь.
Юрий Алексеевич засмущался, почувствовав, как узка и холодна его рука, захотелось сказать женщине что-то приятное, успокоить:
— Это ничего. Наладится у вас все. Теперь против алкоголизма вон какая борьба.
— Борьба! — Женщина вдруг рассердилась. — Да пошли-ка они с этой борьбой! Когда уж тут, — она стукнула себя в грудь, — все отравлено. Он в последнее время вовсе сдурел, выкупит на мои и свои талоны, выжрет все в одни сутки, подыхает дня три, потом в доме все перевернет и уйдет. И че ты думаешь? Развеселым возвращается.
— Да где же берет-то? — спросил Черепанов, чтоб только поддержать разговор.
— А черт его знает! Хвалился, что бывший начальник угощает. Врал, конечно. Он раньше-то начальника возил. Пока работал, с начальством этим и втянулся. Они на природе отдыхают, он машину караулит, а все остатки ему: на, мол, Генша, расслабься, всякой всячины приносил, еды этой. Да ну его к черту! — Валентина ударила рукой по лавке. — Отвязался и ладно. Я сдуру-то в милицию бегала, спрашивала. Вчера приходил какой-то: ищем, мол, его. Дак я его из избы поперла: сам, говорю, ищи и сам живи с ним. Чтоб он сдох!
Валентина продолжала еще что-то говорить, сняла с головы платок, он светился на ее коленях белым, в улице все затихло, белая ночь незаметно опускалась на город. Черепанов молчал. «Что же происходит-то, — думал он, — одна от родной могилы торопится уехать, другая готова в эту могилу мужа затолкать». И какая мелочь по сравнению с этим какие-то деньги, бумажки, газеты. Надо ей что-то сказать, обязательно что-то сказать. Правду. Что же еще? У каждого должна быть своя правда? От той, что рядом на лавочке сейчас сидит, жутко. Но у него-то всегда своя была — честно исполнять свое дело и… И больше его ничего не касается. Черепанову вдруг стало страшно самого себя. Он отодвинулся от Валентины.
— Слушай, а давай-ка мы с тобой выпьем! — Валентина стукнула его по острой коленке, Черепанов от неожиданности подпрыгнул. — А че? У меня вино есть. Два месяца по двум талонам получаю, а пить некому…
Черепанов встал и быстро пошел вдоль улицы.
— Эй, ты че? — кричала ему вслед Валентина. — Ты че, кавалер? — не то смеялась, не то рыдала она.
Черепанов шел, почти бежал, втянув голову в плечи. «Нет, не мелочь, не мелочь», — сцепив зубы, бормотал он. Ему хотелось скорей в свою комнату, закрыться на ключ, включить свет и оглядеться.
Ночь была бела, но над городом ворочались черные тучи, собиралась гроза, в новом городе погромыхивало, надо было успеть до дождя.
На мост он вступить не успел. Двое подошли сзади, цепко схватили под локти, легко поволокли под мост. Талая вода недавно отступила, берег под мостом был скользким, воняло тиной.
Били его, ему казалось, долго, бросали в липкую вонючую тину и поднимали вновь. Сначала он чувствовал боль в голове, потом ужасно ныла спина, и чудилось, будто горб от нее отходит, боль спускалась в ноги, перетекала в руки. Уже потом Черепанов думал, почему же он не спросил у тех двоих, за что его бьют, что им надо, не пытался сопротивляться или убежать, а только втягивал голову в плечи и слышал чей-то стон.
Он добрался домой перед утром. Редкие прохожие шарахались от него, принимая за пьяного. Гладкий асфальт нового города неверно раскачивался перед ним, сношенные каблуки куда-то проваливались, будто асфальт не успел остыть за ночь.
Никогда Юрий Алексеевич не знал, что такое бессонные ночи, и сначала думал, что до работы боль отойдет, неспящие глаза откроются. Но это была только первая его бессонная ночь, очнуться от которой ему помогла его вчерашняя знакомая Валентина. Он разлепил глаза и увидел, что она стоит в его комнате, растерянно озираясь, и держит на вытянутых руках его портфель:
— Вот, забыли вчера. И паспорт ваш там, я заглянула.
— Поставьте. — Черепанов махнул рукой на стул у двери.
Валентина осторожно поставила портфель и еще чего-то ждала, не уходила.
— Идите, — тяжело выговорил Черепанов, она раздражала его своей невысокой округлой фигурой, молодым морщинистым лицом, на котором вот-вот могла появиться улыбка, а с ней и металлические зубы.
— Я пойду. — Валентина не улыбалась. — Я в милицию сейчас пойду, пусть Геншу ищут. Вам, может, надо чего, скажите.
— Вызовите врача. Девятый участок. — Черепанов закрыл глаза.
— А че сказать? Че болит-то? — крикнула Валентина, хотя он прекрасно ее слышал.
— Скажите, встать не может, — ответил Черепанов, не открывая глаз.
Участковый врач примчалась после обеда, запыхавшаяся, когда летнее солнце уже покинуло комнату Юрия Алексеевича.
— Ух, напугали, — затараторила она. — Баба какая-то всю поликлинику на ноги подняла. Человек умирает! Что с вами? Говорила в прошлый раз, не торопитесь, сами на выписке настояли. Разве можно так с вашим здоровьем? С вашей болезнью вообще долго не живут, позвоночник деформирован, сосуды угнетены.
После осмотра она была не менее красноречива:
— Все в порядке. Давление, сердце, печень. Скорее, это нервы. Я вам напишу направление к невропатологу. И температуры нет. Как вы себя чувствуете?
— Плохо. Все болит. Меня избили. — Черепанов хотел только одного, чтобы она скорее ушла.
— Избили? — Врач вытаращила глаза под очками. — Что вы такое говорите? Кто вас мог избить?
— Не знаю.
— Как так не знаете? Тогда я вам напишу направление к хирургу. Хотя не знаю, кровоподтеков нет, все органы спокойны. Вы сможете прийти? Или прислать машину?
— Не надо. — Черепанов отвернул лицо к стене.
— Вы же еще и капризничаете. — Врач щелкнула замком сумки. — Я вам пропишу успокоительное. А с больничным листом не знаю, как и быть. Вам обязательно сегодня на работу?
— Все равно, — сказал Черепанов, не оборачиваясь к ней.
— Тогда придете ко мне послезавтра. — И она ушла.
Черепанов лежал неделю. Днями в квартире было тихо, и он спал. Ночами тихонько выходил на кухню, кипятил чай, съедал что-нибудь из холодильника. Встревоженные его ночными хождениями соседи, случайно столкнувшись с ним в коридоре, косились на него еще больше. Он не думал, за что они так не любят его. Он вообще ни о чем не думал в эту неделю. Однажды приходила Валентина, он слышал ее голос в прихожей, соседи ответили что-то, и она скреблась в дверь. Юрий Алексеевич не открыл. Все это была другая, не его жизнь. Как он будет жить теперь, он не думал, но знал, что по-иному, боль уходила, возвращались силы, тело его еще больше высохло, прежней дряблости в мышцах не было. Он чувствовал, что ничто ему теперь не страшно, он никогда ничего не испугается, ничему не удивится, ни в чем себя не будет ощущать виноватым, жить ему будет теперь просто.
В первый день, как только смог выйти на улицу, Черепанов отправился в милицию. Следователя Савина он больше не искал. А едва открыл дверь в кабинет начальника, как тут же отступил назад, увидев багровое лицо, склонившееся над столом, и услышав:
— Я занят! Все. Вы свое дело сделали!
Подождав немного в коридоре, Юрий Алексеевич двинулся к двери снова, но его тут же, не очень вежливо, попросили выйти. Он и вышел, решив, что напишет в милицию официальное заявление, хотя раньше никаких заявлений не любил.
На следующий день состоялся суд. Зинаида Андреевна явилась на него без декольте и абсолютно ненакрашенная. Разбирательство велось очень тщательно, но на официальное мероприятие не походило. Народу в зале было много, подобное дело рассматривалось в Молвинске впервые. Допрашивали всех сотрудниц Госстраха. Зинаида Андреевна повторила всю сцену с Черепановым почти что в лицах. В зале откровенно хихикали, присутствующий тут же прокурор призывал всех к порядку. Из двух свидетельниц, находившихся в тот день в кабинете начальницы Госстраха, та, что постарше, подтвердила слова Зинаиды Андреевны, а другая, помоложе, сначала тоже повторила, а потом не выдержала и рассмеялась:
— Да ничего не было. Хохма была да и все.
Ее показания суд не учел, но нашлись другие, ведь дверь из кабинета начальницы в момент инцидента была открыта. Юрий Алексеевич держался на суде хорошо. Все свои оскорбления в адрес Зинаиды Андреевны он признал и извинился, четко, оперируя цифрами, рассказал о происходящих в Госстрахе непорядках. Он чувствовал себя как никогда твердо, но после объявления приговора: один год исправительных работ по месту службы, ноги его подкосились, он вышел из суда оглушенный и побрел, не зная куда.
Очнулся Черепанов в сумерках километрах в двадцати от Молвинска. Места уже были знакомые, вон за тем лесом они косили с матерью сено. Косить мать всегда нанимала, а с граблями по душистому лугу он ходил до изнеможения. Но разве можно сравнить ту усталость с этой? Только теперь Юрий Алексеевич вспомнил, что заходил после суда в районную газету «Северная звезда». Завотделом писем Георгий Чистяков смотрел на него сожалеюще. Черепанову всегда казалось, что если б не его стеснительность, они с Георгием могли бы подружиться. Тот такой большой, сильный и одновременно похож на добродушного, увеличенного до невероятных размеров толстощекого зверька. Заметки Юрия Алексеевича о пользе страхования Георгий всегда принимал без поправок, шутил очень добро, искренне спрашивал про жизнь. Спросил он и в этот раз. А Черепанов в ответ не поинтересовался, как следовало бы, а именно спросил как у близкого человека, что там на бумкомбинате. В ответ Георгий сразу построжал и зримо почти отодвинулся:
— Для прессы эта тема, гм, запретная, и для разговоров тоже.
— А гласность? А демократия? — Черепанов еще нашел в себе силы.
— Наивный вы человек, Юрий Алексеевич. — Георгий вздохнул. — Гм, неудобно даже. К чему эти громкие слова? Да еще среди нас, смертных. Пока улита едет… Скажу по секрету, гм, вы еще хорошо отделались. Клевета, соединенная с обвинением в государственном преступлении, — срок до пяти лет. Пожалели вас…
Говорить больше было не о чем.
Теперь Черепанов смотрел в ночь, дышать становилось все легче. Он пошел быстрее.
В Кнутовке все спали. Юрий Алексеевич открыл избу, распахнул настежь окна, упал на кровать. Над ухом коротко пискнул комар и исчез.
Пробуждение было странным. Под окном кто-то тоненько пел, старческий голос выводил мелодию без слов. Черепанов бросился к окну. Мать, работая, тоже часто пела. Он вывалился из окна почти наполовину, створка стукнулась о наличник.
— Ой! — вскрикнула соседка Елена. — Ой, — повторила она тихо, — окна-то настежь. Ой! Ты, что ль, Юрка? Откуда тебя черти-то принесли? Ой, ты погляди, на кого ты похож! — И опустилась на стоящий посреди ограды чурбак.
Черепанов взглянул в запыленное стекло окошка, увидел свою опухшую физиономию, всклокоченные от неловкого сна волосы и захохотал.
Скоро они сидели с Еленой за столом, остывающий чайник постанывал на электроплитке.
— Вернулся, значит, — в который раз уж говорила Елена, хотя Черепанов ничего ей не рассказывал. — И ладно. Теперь есть которые возвращаются. Покупателей к тебе навалит, гляди вот. Изба хорошая. Зиму всего простояла. А ты какой-никакой мужик. Огород-то посадила я. Как делиться-то станем? — Она засмеялась, Черепанов улыбнулся. — Да, поди, разделим? Семена мои, прополола раз. Думала, на другой начать, да уж сам теперь.
Вскоре она прислала внучку, и вдвоем с девчонкой Юрий Алексеевич избу прибрал. Елена принесла молока, ведро картошки из погреба, сказав, что все равно никуда не годна уж картошка, скоро свежая подойдет, а по базарам она ездить непривычная.
Разобрал наконец Юрий Алексеевич материны вещи. Почему-то раньше он сделать этого не мог, теперь же не торопясь перебирал тряпицу за тряпицей, воспоминания о матери были светлы, как и последние слова ее: «Поработала уж я, белоголоушка, пора и отдохнуть, не грех». Оставив себе необходимое, Юрий Алексеевич отдал вещи Елене. Та поотнекивалась: куда, мол, ей, сама скоро туда же отправится, но, судя по сдерживаемой улыбке, подаркам была рада.
Юрий Алексеевич целыми днями копался в огороде, ходил по грибы-ягоды, не беспокоясь ни о чем, как в детстве, когда все звали его Черепашкой и жалели, а он думал, любили. Прошлые десять лет представлялись ему утомительной игрой, в которую он включился случайно и все время боялся, что не выдержит какого-нибудь из ее правил. Он и не выдержал, забыв, что это не игра, а жизнь: говорить, думать и мечтать в ней надо только так, как принято. Но как хороша была Клавдия Васильевна!
О Госстрахе Черепанов думал и даже склеил большой конверт, чтобы отправить в нем документы на Мищенко и заявление по собственному желанию, но почему-то медлил и портфель не открывал.
К нему приходили покупатели избы, и свои деревенские, и незнакомые. Он вежливо давал им от ворот поворот и вспоминал, что мать никогда не выпроваживала чужого человека, не угостив хоть пустым чаем, как ту горбунью, агента из Госстраха, что забрела к ним однажды. Без всякого стеснения мать выспросила у нее про здоровье, семью, работу, не тяжело ли, по судьбе ли работа, а когда горбунья ушла, сказала:
— Помрет, видно, наша Кнутовка. Недолго меня переживет. Думай, белоголоушка.
Теперь Кнутовка умирать не собиралась, строились в ней каменные дома, к осени должна быть готова новая ферма. Юрий Алексеевич бродил по деревне тихо-тихо, все его узнавали, но близких и здесь не было, только что Елена да внучка ее. Телевизора не было, газет тут для него никто не выписал, в клубе показывали два раза в неделю кино, но Черепанов не ходил туда, до самых потемок полол и окучивал огромный огород картошки, ползал по межам среди грядок, все собираясь съездить на центральную усадьбу и узнать насчет новой работы.
Десять дней продолжалась эта идиллия, а потом Черепанов заметил, что страх и тут нагнал его, не тот, что обрушился на него после жуткого сна с участием Аркадия Мищенко, другой, подступающий исподволь. То среди ночи вдруг казалось ему, что кто-то барабанит в дверь, то пугала проезжающая мимо машина, даже лай соседской собаки начал воспринимать Юрий Алексеевич на свой счет. И жить с этим страхом стало невозможно.
Тогда он попросил соседку истопить баню, хорошенько выпарился, выстирал белье и почистил костюм и утром другого дня, надев это волглое, болтавшееся всю ночь на веревке белье, а уже стояли туманы, а также костюм, пропитавшийся духом так и не успевшей запахнуть жильем избы, первым автобусом вернулся в Молвинск.
Здесь, пожалуй, конец рассказа о страховом инспекторе Юрии Алексеевиче Черепанове, который окончательно забыл, что его когда-то называли Черепашкой. Теперь он начальник Молвинокого районного Госстраха. Он так же худ и невысок, но стал стройнее, носит туфли с высокими каблуками, горба его незнакомый человек и не заметит. Юрий Алексеевич далеко стороной обходит дом, в котором жила Клавдия Васильевна Мищенко, не бродит бесцельно по улицам старого города, и дом матери в деревне он еще не продал.
Конечно, все произошло не просто так. На Молвинском бумкомбинате вскрыли большие злоупотребления. Клавдия Васильевна Мищенко деньги по страховому договору так и не получила. Муж ее Аркадий Мищенко оказался жив и обитал до некоторого времени в обрамленном южной зеленью белокаменном особняке. Вместо него в его машине сгорел Генша Краюхин, вроде как сам, угнав машину своего бывшего шефа и в нетрезвом состоянии не справившись с управлением, в результате чего бензин попал на выхлопную трубу.
Какое-то время Юрий Алексеевич Черепанов был местным героем. О нем писала молвинская районная газета «Северная звезда». Начальник милиции и прокурор самолично пожали его узкую руку. Непорядкам в Госстрахе был положен конец, решение суда отменено. Зинаида Андреевна работает теперь начальницей почты.