— Принеси телефон.
Подняв душ, я направила на себя горячие струи. Как только он вернулся с телефоном, протянула руку за полотенцем. Обмоталась. Взяла телефон.
— Кому ты собралась звонить?
Положив ладонь ему на грудь, начала выталкивать из ванны.
— Успокойся, Лида. — Он поймал мои руки. — Успокойся.
Я сказала: Выйди.
И он вышел.
Я набрала номер. Миша сонно сказала: Да.
— Это ты. — Колени задрожали. Я опустилась на коврик в ванной. — Я знаю, это ты.
— Лидок, ты о чем? Твою мать, четыре утра. Что из сделанного мной заставило тебя позвонить в четыре утра?
— Ты заказал ее. Ты убил Гришу. — Говорила я тихо. Марк стучал в дверь, прося открыть.
— Лидок, тебе плохой сон приснился? Приезжай, и мы решим все наши разногласия. Мне надоела эта игра.
Я слышала шум рядом с ним. То ли телевизор, то ли кто-то еще. У Миши не было жены, но была куча постоянно циркулирующих по постелям баб. Все, что он хотел сделать со мной, он делал с ними.
— Кто там, рядом с тобой? Избавься от нее.
Я услышала шум. Они ругались. Потом голос в трубке сказал:
— Есть.
— Найди ручку. — Сказала я тихо, закрывая глаза. — Пиши.
Он был в себе. И он снова делал то, что говорила я.
— Пиши… Я, Михаил Мамасович Миросян… какого ты там года рождения? В здравом уме и твердой памяти признаюсь в совершенном преступлении. Я нанял убийцу и заплатил за… — Я сглотнула. Гриша все же поменяла паспорт. Из глаз снова потекли слезы. — Смерть Григории Мироновы.
— Пиши дальше: Я не был убийцей. И я не могу это вынести. Простите…
О чем он думал?
— Возьми нож. — Я закрыла глаза, облокотившись щекой о край ванны. — По точилке… Твоей новой точилке для ножей… проведи три раза, как ты показывал, когда хвастался ее покупкой. — Я слышала, как Марк за дверью опустился на пол. Он все еще просил открыть… Просил не делать это. Кажется, он понимал. — Иди в ванную. Включи теплую воду. Не горячую. Теплую…
— Лида, не делай этого. — Голос Миши дрожал.
— Залезай в ванну.
— Лида, я все откачу. Все будет по-прежнему. Не делай этого. — Он плакал.
— Режь запястье с внутренней стороны.
Дверь подалась вперед. Марк встал. Я тут же поняла: ключи. Он пошел искать ключи.
— Лидонька, прости меня. Что хочешь проси. Не делай этого!
— Пили второе.
Дверь открылась. Марк встал в проходе. Я вытянула руку к унитазу и разжала пальцы. Коммуникатор булл ькнулся в воду, ударившись о стенку с тихим пластиковым звуком.
Марк молча стоял и молча смотрел.
Я смотрела на него.
Мы можем притянуть луну, но мы не можем вернуть прошлого…
— Не уходи. — Вырвалось у него из горла. — Теперь все будет хорошо. Без него основное дело закроют… С остальными мы разберемся.
Я поднялась. Полотенце осталось на полу. Пошла из ванной, аккуратно протискиваясь между Марком и косяком. Он обхватил меня, останавливая. Начал целовать плечи.
— Не убегай. Мы все вернем. Только ты и я.
Я опустила голову, жмурясь. Как же я люблю тебя…
Могла ли я представить себе когда-нибудь, что смогу так полюбить? Сжав его руку на своем плече, я вздохнула.
Отпусти.
11
Пока велось дело — любое, даже не уголовное — я не имела права уехать. Я дала подписку о невыезде.
Но какое это имело значение теперь? Даже, если никто и никогда не узнает о Дане, о Мише, их тени навсегда останутся маячить за моей спиной. И не важно, один или сотня. В этом деле значение имеет счет лишь от нуля до единицы…
Я думала об Италии всю дорогу в аэропорт. Но снимая деньги с карточки, смотря на свое мутное отражение в банкомате — передумала. Ни в какой другой стране мира нет столь огромных необитаемых просторов, как у нас. Ни одна страна мира не отличается такой поганой системой внутренних коммуникаций. И никакая другая земля не даст мне сил и времени, чтобы подумать.
Наконец, подумать…
Собрание Суккубата происходило в Соборе святого Петра по вторникам раз в три месяца. Я знала, что второе приглашение придет так же, как и первое. Но в какой из тринадцати вторников первой декады этого года мне желательно будет оказаться в Риме, я не знала. А мне очень нужен был совет… Я тонула в происходящем вокруг. Мне нужно было исчезнуть на день, на мгновение… Но исчезнуть вообще.
Сидя в машине у вокзала, я думала о Грише. Она просто была рядом. Она не влияла на меня. В своих планах я никогда не ориентировалась на нее. Но теперь все, что я делала до вчерашнего вечера, перестало иметь значение. Отбрехаться от всех тяжб, перестать мелькать на публике, свести на нет все внимание… Смогу ли я?
Я знала, Марк знал, Гриша знала — нет.
Я могла абстрагироваться от живой аудитории. Но лишить себя внимания тех, кто ежедневно, ежеминутно, ежесекундно смотрел на меня, думал обо мне, желал меня — я не могла.
Закрыв машину, я пошла к таксофонам. Купила карточку. На улице только брезжил рассвет, но вокруг бурлил и шумел народ. Объявляли о начале посадки, о завершении посадки. Насколько хватает взгляда: сплошное море сумок и лиц.
— Да. — Крикнул Марк на другом конце провода.
— Я не могла по-другому. Прости, пожалуйста. — Проговорила тихо. Он не мог меня не слышать. Взорвись в метре от нас по петарде, он не мог меня не слышать.
— Лида, где ты? Не убегай. Мы все решим. Вернись.
— Я вернусь. Позже.
— Ты усугубишь все. Не убегай. Лидонька, просто, вернись домой.
— Я не могу, Марк. — Я помолчала. — Помнишь, что я прошу, когда хожу во сне? — Я закрыла глаза.
Он молчал. Он помнил. Это была одна фраза. Всего одна. Всегда. Остановите меня. Остановите меня. Остановите меня.
Остановите, пока не вошла во вкус.
Остановите, пока что-то еще имеет значение.
Просто, остановите.
— Лида, нам нужно разобраться со всеми обвинениями. Своим побегом ты признаешь свою вину по всем делам. Вернись.
— Марк, я люблю тебя. Очень. Но мне нужно побыть одной. Прости.
Я повесила трубку. Вытерла щеки. Вынула карту из телефонного аппарата. Направилась к расписаниям поездов дальнего следования. Куда угодно. В купе проводницы. Уж я «договорюсь»…
12
— …Лида? — Захлебнулся знакомый голос. Я склонила голову, не оборачиваясь. Но Галка уже узнала. — … Лидунчик!
Она взяла меня за плечо, разворачивая. В тамбуре больше никого нет. В худой, перманентно загорелой руке — сигаретка. На лице — удивленная улыбка. Смущенная, растерянная, все еще не верящая.
— Привет. — Улыбнулась я.
Поезд Москва — Екатеринбург. Второй день на рельсах. Мир так узок в вагоне купе. Так тесен…
— … Что ты тут делаешь? — Она не скрывала изумления. — …Ты ли это?…Не думала, что ты вообще на поездах ездишь.
— Ты домой? — Я вспомнила, что Галчонок откуда-то оттуда. Из Нижнего Тагила, что ли?
— …Да, домой. — Захлебнулась она. Затянулась. Выдохнула густой белый дым в стекло. — …Вокруг тебя такая шумиха…Хочется спросить, правда ли это? Но ты, ведь… не ответишь.
Я посмотрела в окно. В заснеженную бескрайнюю Русь, стискивающую нас зябкими объятиями, пытающуюся остановить, молящую подождать, вздохнуть, прислушаться, подумать.
Галка кивнула, снова затягиваясь. Выкинула окурок в сквозящую щелку. Выдохнула. Снова кивнула.
Я смотрю в снег. На черные голые деревья, на бесконечные провода.
Галчонок собирается уйти. Она понимает. Что-то она понимает. Даже, если это совершенно не относится к правде, она найдет причины, оправдания и не обидится.
— Тебя не хватятся? — Спрашиваю ее спину, шагнувшую к двери.
Обернувшись, она чуть дергает головой и улыбается.
Мы приехали за день до Дня рождения Галкиной мамы. У них очень просто и чисто.
— …Я прекрасно понимаю, что ты можешь оплатить хоть гостиницу целиком…Но маминых щей там тебе никто не сделает.
Я не смогла отказаться.
Скажи она что угодно… Упрекни. Начни увещевать. Насмехайся. Все было бы без толку. Но Галка — это кратчайший путь из пункта А в пункт Б. Она всегда — напрямик. Она всегда — в точку.
В квартире три комнаты. Родительская, семьи старшей сестры и старенькой бабушки. Уже давно Галка чувствует себя гостьей в родном доме. Как и я в своем собственном, в Самаре. Но дом — он всегда дом. Чистенький, с растрескавшейся плиткой в туалете, с замазанными подтеками в ванной, со стенкой — ровесницей ее старшей сестры.
У сестры семилетний сын. Бабуля — тихая как тень. Отец — среднестатистический бытовой алкоголик. Не запойный. Хотя, после сокращения на работе всякое может случиться. Мама — педиатр в районной поликлинике. У них душевно, не склочно, смущенно и очень жарко. Хочется открыть форточку. Но пока парень носится по квартире, взмыленный и горящий — нельзя.
Галчонок с подарками. Галчонок приехала из Москвы. Это другой мир. Даже в ста километрах от МКАДа — уже другой мир. В магазинах тоже самое. Цены не всегда ниже. Но подарок, купленный там, будто пахнет по-другому. Сразу поймут. Потому она тащит все то же самое оттуда.
В глазах сестры — немая зависть. У нее интересный муж, у нее здоровый сын, у нее под боком родные. А в глазах — немая зависть. Я отворачиваюсь. Мне неудобно. Особенно после резанувшего взгляда ее мужа. Узнал.
За ужином Галка рассказывает свои новости. Часов семь уже, стемнело по-зимнему рано. Мы едим щи. Водку. Картошку с мясом. Водку. Бабушкины соленые огурчики. Водку. И совершенно потрясающую квашеную капусту. С семенами укропа, маслом и сахаром. И снова водку. Галка в подпитии говорит легче, почти без схваток. И так как День рождения случится только завтра, а мы с дороги, то и спать идем где-то в районе «спокойной ночи, малыши».
В комнату, где спит бабушка с правнуком подмышкой. На полуторке, уютной, как свитер, который носишь десятый год. Как стоптанные тапки, которые никогда и ни за что не предашь.
Темно. Бабушка похрапывает с тревожным свистом. Мелкого еще не угомонить. Перед глазами вертолетик, поэтому смотрю в потолок. Мы лежим в темноте, и я думаю об Аньке, которая не пригласила на свадьбу. Думаю о Максе. Думаю о тех, о ком успела забыть. Макс — лишь первый муж подруги. У каждой будет. У каждой. И всегда будет одно и то же. Взгляд Галкиного зятька намекнул об этом прямолинейно и безнадежно. И ради них, ради себя, ради всех нас, ради того, что мы можем вспомнить… я, даже, не позвоню.
Разве вправе я заставлять близких мне людей чувствовать себя виноватыми? Жизнь сама все расставит по местам. Помогать ей в этом — все равно, что запустить дождевых червяков утоптать асфальт вперед катка.
А Галка лежит и молчит так, будто все и так знает. И мне очень хочется рассказать. Хоть кому-нибудь. Хоть с кем-то разделить все-все… Но я молча смотрю в потолок. И в душе слезы. Водопады слез. Но они, лишь, там.
Меня разбудил нормальный, логичный и прогнозируемый сушняк. Бабушка все так же посвистывала, храпя. Галька, почувствовав простор после того как я поднялась, раскинула свои худющие руки-ноги по всей полуторке. Стараясь не шуметь, я пошла на кухню. Работал телевизор.
— Ты что не спишь? — Спросила я мелкого, протирая глаза.
Налила воды из графина. Отпила. На экране скакали лошадки. Очередная SMS-игра, придуманная светлой головой и запущенная темными мыслями.
— Моя лошадка выигрывает. — Ответил мальчишка. В руке зажат мобильный телефон.
— Чей телефон? — Спросила я раньше, чем подумала о том, что это не мое дело.
— Папы.
Ох, и влетит же тебе от папы… Но вмешаться в чью-то жизнь, подмигнув с экрана, со страницы журнала, со строки книги — это одно. А вот так — лично — это совсем-совсем другое.
Я снова наполнила стакан, и направилась к проему двери, прикрытого постукивающими бамбуковыми жалюзи. Почему эта дрянь ловится даже тут? Я про SMS-викторины, игры. Я про семь рублей за нарисованную лошадку. За каждую — по семь…
— Удачи. — Шепнула, выходя.
Галька, проснувшись при моих покушениях на половинку кровати, с благодарностью приняла стакан воды.
— Твой племянник сидит на кухне перед телевизором и тратит деньги на телефоне отца. Играет в скачки. — Пожаловалась я шепотом.
— …Завтра влетит. — Галка повернулась ко мне спиной.
— Я все думала, на ком же они держатся? — Подумала я вслух, тоже ложась на бок. — Что ты об этом думаешь?
— Ничего. — Зевнула Галка в подушку. — Мое дело освещать факты, а не оценивать.
— Галка… — Я удивилась. — Это не твоя позиция.
Она повернула голову. Потом и вовсе легла на спину. Ей, конечно же, так же фиговенько и гаденько, как и мне.
— …Если звезды зажигают — значит — …это кому-нибудь нужно?
Я не нашлась. Закрыла глаза. В грудной клетке бурлил стакан воды. Но Галка права. С одной стороны. С их стороны…
13
На собрании Верховного Суккубата я села с краю на последнем ряду правой от входа половины. Я не слушала… Или не слышала… Просто не понимала речь… Сознание отказывалось переводить. Я сидела и ждала, когда она останется одна.
Сбегая из Москвы месяц назад, я и не предполагала, сколько на самом деле успела накопить сил. Я не ощущала их, чувствуя себя разбитой, потерянной, брошенной.
Я звонила Марку каждую неделю. Я не могла без его голоса. И я слышала, что он сходил с ума там, вдалеке, без меня, один.
— Пришли мне на мейл все имена, все фотографии, все телефоны. — Просила я.
— Лида, он жив.
— Кто? — Сердце екнуло.
— Миша жив. Его откачали. У него проблемы с руками, но он жив. Он снял все обвинения.
Я облокотилась о стекло за спиной.
— Я перезвоню…
По лицу скользнул свет прожектора. Я невольно поморщилась, отворачиваясь. Впереди поднялась женщина. Я слушала далекий, но разборчивый голос старушки и думала о том, на что могла бы потратить силы вместо того, чтобы подчищать свои следы. День за днем заставлять кого-то забыть о себе. Устраивать маленькие локальные пожарчики, уничтожающие документы. Убивать «от старости» жесткие диски, терять CD-диски, флешки. Забывать, забывать, забывать…
— Лидонька, где ты? — От его голоса сжималось сердце. — Просто скажи, где ты.
— Еще что-то осталось?
— Если ты не собираешься уничтожать все тиражи всех журналов, все записи ток-шоу, твоих репортажей и прочее, то нет.
— Марк, точно? Прошлый раз ты сказал тоже самое.
— Да, точно! Где ты?
Раздался смех. Я подняла голову, прислушиваясь. Над чем смеялись, я пропустила и теперь удивленно переводила взгляд с одного покатывающегося затылка на другой. Угасшая звезда в проходе сказала: Окей, поехали дальше. Я вздохнула, прикрывая глаза.
— Милая, возвращайся. Мы с Гариком потонули в твоих делах. Они тебя ждут.
— Каким Гариком? Каких делах? — Не поняла я.
— Гарик — твой бренд-менеджер. А бренд — ты. И тебя, Лида, много.
— А… — Поняла я. Да, сама я могла повеситься на люстре, но Лиду(тм) убить не так легко, если ей занимается профессионал.
Я вздрогнула, когда обе половины зала поднялись. Встала, оглядываясь. Вокруг склонили головы. Похоже, кого-то поминают. Из своих. Из наших…
— Похоже, у нас теперь нет выхода. — Сказала старушка. Мы сели, произведя гулкий шорох. — Кто кроме усопшей силен в прямом влиянии?
Я поднялась снова. Об этом мы говорили при нашей первой встрече. Луч прожектора заставил поморщиться.
— Да, девочка. Ты. — Вспомнила она меня, кивая. — Как хорошо, что ты появилась. Да. — Похоже, старушка успокоилась. — Останься после собрания, пожалуйста. Это отдельный разговор.
Я села.
— Поехали дальше… — Привычно сказала погасшая звезда, и я практически услышала, как ее наманикюренный ноготь шуршит по повестке дня.
Месяц прошел. За месяц — всего один месяц — я уничтожила все, что могло уничтожить меня. Но это не могло вернуть Гришу. Мою Гришу.
Я забыла, зачем делала то, что делала. Возможно, это было по инерции. Потому что единственный важный для меня пункт давно забытого списка — был неосуществим. Мы не можем вернуть прошлого. Мы не умеем вернуть родных и близких. Мы можем притянуть луну. Мы можем остановить Землю. Мы можем заставить забыть. Мы можем убить. Но воскресить — не можем.
— Лида… — Он не знал что сказать. Он сказал уже все. Говорил постоянно. Писал постоянно. Думал постоянно. Все слова я знала наизусть.
— Я навещу маму и к тебе…
Это было неделю назад. Тогда мои пальцы выпустили в мусорный бак пустую золотую карточку. Даже самая слабая из нас за неделю могла выстроить, организовать, обеспечить свое пребывание на собрании. Если она на него в принципе собиралась.
— Окей, девочки. Спасибо за ваше небезразличное отношение к нашему дому, коей является эта маленькая голубая планета. До следующей встречи.
Они поднимались. Я встала и отошла за лавку, пропуская. Вздрогнула от металлического лязга. Похоже, у осветителя свалилась стремянка. Так ему и надо… Я рассмеялась, подумав о том, что кому-то действительно мог надоесть резкий свет прожектора в лицо. Но мужик-то не виноват! Наверняка придумал это не он. Эх, девочки…
— Окей, милая. Давай поговорим. — Села старушка на предпоследнем ряду и положила ладони на спинку лавки. — Сразу предупреждаю, ты можешь отказаться. И сразу говорю — ты сейчас единственная среди нас, кто вообще может оказывать прямое влияние такой силы и скорости.
Я чуть улыбнулась. Быть единственной в своем роде в какой-то промежуток времени — не всегда хорошо. Быть единственной в своем роде в длительный промежуток времени — опасно и напряжно.
— Нам нужна чистильщица. Теперь — очень нужна.