Исповедь королевы - Виктория Холт 8 стр.

Как только гроза кончилась, Софи снова начала вести себя как раньше, то есть ни с кем не разговаривала и бегала из комнаты в комнату в своей обычной странной манере. Мадам Кампан, которой тетя Виктория полностью доверяла в течение многих лет, впоследствии рассказала мне, что Виктория и Софи натерпелись ужасов в аббатстве Фонтевро, где они воспитывались еще детьми. В результате они сделались очень нервными, и эта нервозность сохранилась у них даже в зрелые годы. Как-то раз их в наказание заперли в подвале, где хоронили умерших монахинь, и оставили там молиться. В другой раз их послали в часовню молиться за одного садовника, который сошел с ума. Его домик стоял рядом с часовней, и, пока они там молились в одиночестве, до них доносились его пронзительные крики, от которых у девочек кровь стыла в жилах.

— С тех пор мы подвержены приступам страха, — объясняла мадам Виктория.

Хотя гроза кончилась, дождь все еще продолжался, и я боялась, что жители Парижа, пришедшие в Версаль посмотреть фейерверк, будут обмануты в своих ожиданиях. При такой погоде никакого фейерверка не будет. Еще одно дурное предзнаменование!

Король начал прием в Стеклянной галерее, и мы все собрались там. От великолепия этой галереи просто дух захватывало. Позже я привыкла к ее роскоши. Мне запомнились канделябры — позолоченные, блестящие. В каждом из них было по тридцать свечей, и, хотя снаружи было уже темно, в галерее было светло как днем. Король, мой муж и я уселись за стол, покрытый зеленым бархатом, украшенным золотым шнуром и бахромой, и принялись играть в каваньоль. К счастью, меня весьма предусмотрительно научили играть в эту довольно грубую игру, и я умела делать это гораздо лучше, чем писать. Мы с королем улыбались друг другу через стол, в то время как дофин сидел угрюмый и всем своим видом показывал, что презирает подобное времяпрепровождение. Конечно, так оно и было на самом деле. Пока мы играли, люди гуськом проходили мимо, чтобы взглянуть на нас. Я не знала, следует ли мне улыбаться им. Но король вел себя так, словно они вовсе не существовали, и я последовала его примеру. Среди зрителей было несколько человек, которых никто не приглашал. В зале должны были присутствовать только те, кто получил специальное приглашение. Однако некоторые из тех людей, кто не смог уехать домой из-за грозы, решили сами себе компенсировать тот факт, что им не удалось посмотреть фейерверк. Они прорвали заграждение, пробрались в галерею и смешались с гостями. Швейцары и гвардейцы пришли к выводу, что сдержать их совершенно невозможно. К тому же охрана боялась неприятных последствий, и поэтому никто ничего не предпринимал.

Когда прием в Стеклянной галерее закончился, мы отправились ужинать в новый оперный театр, который король построил специально для того, чтобы отпраздновать мое прибытие во Францию. Когда мы направлялись в оперный театр, нас охраняли швейцарские гвардейцы. Они были так хороши в своих накрахмаленных брыжах, и шляпах с плюмажами! Не менее красочно смотрелись и телохранители в своих мундирах, отделанных серебристым шнуром, красных бриджах и чулках.

Первоначальное назначение этого прекрасного оперного театра было искусно замаскировано. Фальшивый пол закрывал ряды сидений, и на этом полу был установлен стол, уставленный цветами и сверкающим хрусталем. Мы церемонно расселись по местам: король — во главе стола, я — по одну сторону от него, а мой муж — по другую. Рядом со мной, что меня очень радовало, сидел мой озорной младший деверь, граф д’Артуа. Он был очень внимателен ко мне и заявил, что будет моим кавалером, подразумевая тем самым в довольно дерзкой форме, что готов вместо дофина поддержать честь Франции, когда бы я этого ни пожелала. Несмотря на то, что граф иногда несколько переходил дозволенную грань приличия, он тем не менее понравился мне с той минуты, как я впервые увидела его.

По другую сторону от Артуа сидела мадам Аделаида. Она, очевидно, наслаждалась этим ужином и в то же время пристально наблюдала за своими сестрами — Софи, сидевшей рядом с ней, и Викторией, сидевшей напротив, рядом с Клотильдой. Аделаида пыталась обсуждать со мной поведение Артуа. Ее острые глазки беспрестанно сновали туда-сюда. Она сказала, что надеется поговорить со мной с глазу на глаз в ее апартаментах. По ее словам, это было крайне необходимо. Артуа слушал ее и смешно приподнял брови, когда, конечно, Аделаида не могла этого видеть. Я почувствовала, что мы с ним союзники. В дальнем конце стола (поскольку она занимала самое низкое положение среди двадцати одного члена королевской семьи) сидела та самая молодая женщина, которая так заинтересовала меня, когда я была впервые представлена моим новым родственникам, — принцесса де Ламбаль. Она очаровательно улыбалась мне, и я почувствовала, что с такими друзьями, как она, король и мой новый защитник Артуа, мне нечего опасаться за свое будущее.

Я была слишком взволнована, чтобы есть, однако успела заметить, что у моего мужа прекрасный аппетит. Мне еще не встречались такие люди, как он: способные полностью забывать об окружающих. Пока с величайшей помпой вносили «королевское мясо» (так назывались многочисленные мясные блюда), дофин спокойно сидел в одиночестве, ни на кого не обращая внимания, потому что единственным предметом его интереса была еда. Он набрасывался на нее с такой жадностью, как будто только что вернулся после целого дня напряженной охоты.

Заметив прожорливость своего внука, король довольно громко сделал ему замечание:

— Ты ешь слишком усердно, Берри. Не следует так перегружать желудок в эту самую лучшую из твоих ночей.

Мой муж ответил ему, и все услышали его слова — вероятно, потому, что им так редко приходилось слышать его голос.

— Я всегда лучше сплю после хорошего ужина, — сказал он.

Я видела, как Артуа, сидя рядом со мной, старается сдержать смех. Многие из гостей вдруг поспешно склонились к своим тарелкам, другие завязали оживленную беседу со своими соседями по столу, отвернувшись от нас, сидевших во главе стола.

Король печально посмотрел на меня, а потом завел разговор о дофине с графом Прованским.

То, что произошло несколько позже, настолько смутило меня, что даже теперь мне не хочется вспоминать об этом. Наступила ночь. Когда я взглянула через стол на моего мужа и поймала его взгляд, он смутился и отвернулся. Вне всякого сомнения, он испытывал такое же, как и я, беспокойство. Мне было известно, что должно было произойти в ту ночь. Хотя нельзя сказать, чтобы я ждала этого с большим удовольствием, одно было несомненно: как бы противно это ни было, то, что должно было случиться между нами, могло привести к исполнению моего самого заветного желания — рождению ребенка! Ради этого стоило вынести любые страдания. Главное — я стану матерью!

Мы вернулись обратно во дворец, и началась церемония возложения жениха и невесты на брачное ложе. Графиня де Шартр, занимавшая самое высокое положение среди замужних дам, вручила мне ночную рубашку и проводила в спальню, где меня уже ждал муж, которому сам король помог одеться к брачной ночи. Мы сели рядом на кровать, и за все это время мой муж даже ни разу не взглянул на меня. Я не могу с уверенностью сказать, считал ли он подобные церемонии невероятной глупостью или же просто очень хотел спать из-за того, что съел за ужином такое огромное количество еды.

Полог был отдернут, и все могли видеть, как архиепископ Реймса благословил кровать и окропил нас святой водой. Мы, должно быть, казались весьма странной молодой супружеской четой — оба такие юные, почти дети: я, покрасневшая и беспокойная, и мой скучающий муж. И действительно, мы оба были всего лишь испуганными детьми.

Король задумчиво улыбнулся мне, как будто показывая, как страстно он желал бы оказаться на месте дофина, а затем повернулся, чтобы выйти и оставить нас наедине. Все поклонники вышли вслед за ним. Мои служанки задернули полог, который скрыл меня, оставив наедине с супругом.

Мы лежали в кровати, разглядывая драпировку. Я чувствовала себя очень одинокой, запертой здесь вдвоем с чужим мне человеком. Он не пытался прикоснуться ко мне, он даже не разговаривал со мной. Так я лежала, прислушиваясь к стуку собственного сердца — или, может быть, это было его сердце? Я ждала… ждала…

Неужели это и было то самое, ради чего велись все суетливые приготовления, ради чего состоялись торжественная церемония в часовне, блестящий банкет и публичное подглядывание в спальне? Я знала, что мне предстоит стать матерью enfants de France[18]. От моей деятельности здесь, в этой постели, зависело появление на свет будущего короля Франции.

Однако ничего не произошло… абсолютно ничего! Я долго лежала без сна. Это должно вот-вот случиться, говорила я себе. Но я все так же лежала, и мой муж тоже — в молчании, не делая ни одного движения, чтобы прикоснуться ко мне, не произнося ни слова.

Уже потом, спустя несколько часов, я поняла по его дыханию, что он спит.

Я была смущена и до некоторой степени разочарована, теперь то мне известно, что в то время он страдал так же, как и я. На следующий день он написал в своем дневнике только одно слово. Это было слово «rien»[19].

Предзнаменования

Сейчас я уже не могу с уверенностью сказать, когда начала понимать, что дела обстоят совсем не так, как мне казалось вначале.

Будучи легкомысленной молодой девушкой, так мало знающей о жизни, я делала быстрые, но поверхностные заключения из всего, что видела, не вникая в суть явлений. Я не осознавала того, что мои новые соотечественники, с их любовью к этикету, с их стремлением при любых обстоятельствах сохранить свои изысканные манеры, были склонны к обману.

Я верила, что мы с мужем будем любить друг друга, будем бродить об руку по роскошным садам Версаля и я буду очень счастлива; что не пройдет и года после свадьбы, как у меня родится маленький сын, который принесет мне гораздо больше радости, чем все мои щенки, вместе взятые. Но мой муж, очевидно, был равнодушен ко мне.

Я была в смущении. Все украдкой поглядывали на нас с лукавством: король — с бесстрастным смирением, тетушки — с истерическим возбуждением, а мои девери — едва сдерживая насмешку. Но Мерси, Стархембургский и аббат Вермон были глубоко обеспокоены.

Что-то было не так. Я не нравилась дофину — и в этом была моя вина.

Но в течение первых дней после свадьбы такие мысли даже Fie приходили мне в голову. Единственное, что я достаточно быстро поняла, то, что мои прежние представления о замужестве были абсолютно ошибочными. Следующий день после свадьбы оказался целиком заполнен церемониями, и у меня было мало времени для размышлений, потому что я постоянно куда-то спешила. Вечером в новом оперном театре исполнялась опера. Она называлась «Персей» и была бы вполне сносной, если бы кто-то не попытался сделать ее более современной, введя новые балетные сцены. Все шло плохо. На генеральной репетиции постановщик сломал себе ногу и весь вечер лежал на носилках. Ни один предмет из театрального реквизита не работал как следует. Чтобы польстить мне, решили установить огромного орла — символ моей династии — высоко над алтарем Гименея. Но орел, вместо того чтобы оставаться там, свалился на алтарь. Персей поскользнулся и упал на ноги Андромеды как раз в тот момент, когда должен был спасти ее. Единственным интересным моментом была сцена бедствия. Постановщика оперы пришлось удерживать, чтобы он не покончил жизнь самоубийством.

Спектакль вызвал у меня такую скуку, что на меня напала зевота, что за мной пристально наблюдали, и беспокоилась, как бы о моем поведении не сообщили матушке, хотя была уверена, что это все равно случится.

Я легла в постель с мужем, и все шло точно так же, как и предыдущей ночью, с той лишь разницей, что я уже не лежала без сна, так как минувшая бессонная ночь, а также скука «Персея» очень утомили меня.

Когда я проснулась, то обнаружила, что лежу в постели одна. Как выяснилось позднее, мой муж поднялся, как только рассвело, и уехал на охоту. Все знали об этом и сочли странным, что он предпочел охоту моему обществу. Ведь мы только-только поженились.

Вернувшись домой, он поговорил со мной, и, поскольку мой муж делал это чрезвычайно редко, я запомнила его слова и даже тон, которым они были произнесены.

Он говорил односложно и холодно:

— Хорошо ли ты спала?

— Да, — ответила я.

Муж одарил меня короткой улыбкой и отвернулся.

Аббат Вермон, который был тогда со мной, казался очень озабоченным. Я же выбрала одну из двух маленьких собачек, которых мне подарили по приезде во Францию, и принялась играть с ней. Мой слух уловил, как аббат пробормотал: «Это терзает мне сердце!» С этого момента я больше не сомневалась, что случилось нечто ужасное. Меня все считали такой прелестной и изящной, и все же мне никак не удавалось привлечь дофина! Он не мог полюбить меня!

Ко мне пришел граф Флоримон Клод де Мерси-Аржанто и задал мне множество смутивших меня вопросов. С тех пор как я покинула мою матушку, он все время надоедал мне своим присутствием. Матушка говорила, что я должна во всем доверять ему, прислушиваться к его советам, что он будет мостом, соединяющим нас. Не сомневаюсь, что она была права. Но он был такой старый и суровый — маленький человечек, весь скрюченный, хотя и, несомненно, чрезвычайно умный. К тому же мне было неприятно, что за мной так откровенно шпионят. Ведь на самом деле шпионов никто не любит, как бы полезны они ни были и какова бы ни была причина их слежки.

Мерси, он был бельгийцем, приехал из Льежа и, казалось, был в чем-то сродни французам. Тем не менее он преданно служил моей матушке. Все его мысли, я уверена, были направлены на то, как выполнить возложенную ею на него миссию, и мне было еще более неловко от того, что я знала, как хорошо он справляется со своей задачей. Он работал под руководством Каунитца, который, думаю, в последующие годы мог был точно так же быть постоянно рядом со мной, как и Мерси.

Граф не стал задавать мне прямых вопросов, но я прекрасно поняла, что он хотел узнать. Его интересовало, что происходило в нашей супружеской постели, когда мы с мужем оставались наедине.

Я сказала ему, что, по моему мнению, дофин равнодушен ко мне и даже не предпринимает попыток прикоснуться к моему телу, складывается впечатление что, как только он оказывается в постели, его сразу же одолевает сон. В это утро дофин встал задолго до моего пробуждения и уехал на охоту.

— Ты, должно быть, думаешь, что это довольно странное поведение для новобрачного, — сказал граф серьезно.

Я подтвердила, что именно так и думаю, хотя на самом деле не знала точно, чего мне следовало ждать от мужа.

— Я изучал медицину, — продолжал Мерси, — и полагаю, что развитие дофина задержалось из-за того, что его конституция ослаблена внезапным и быстрым ростом.

Так вот в чем дело! Но у меня было другое мнение. Мне с самого начала не понравился герцог Вогийонский, учитель моего мужа, который, как я заметила, оказывал на него большое влияние. Не раздумывая, я выпалила:

— Робость и холодность моего мужа объясняются воспитанием, которое он получил. Я уверена, что у дофина хороший характер, но мсье Вогийонский имеет над ним слишком большую власть, что, в свою очередь, позволяет герцогу абсолютно свободно манипулировать вкусами, привычками и желаниями моего мужа.

Я замолкла. Мой разум пытался отыскать объяснение холодности моего мужа по отношению ко мне, но он принимал во внимание любую причину, кроме одной — видимо, я просто не привлекала дофина.

Мерси холодно посмотрел на меня. Его пронизывающий взгляд заставил меня почувствовать неловкость.

— Я уверен, что императрица будет очень обеспокоена, когда узнает о том, как обстоят дела. Я скажу ей, что пока еще рано волноваться, и выскажу свое мнение по поводу того, что так мучит дофина.

Я представила себе матушку у нас дома, в Шонбрунне, и содрогнулась, потому что она обладала способностью внушать мне чувство благоговейного страха даже на таком большом расстоянии. Я знала, что не оправдала ее ожиданий. Ведь она хотела как можно скорее получить известие о моей двадцатой беременности. Но как же я могла забеременеть, если мой муж отвергал меня?

Мерси изменил тему разговора и сказал, что мне следует быть более сдержанной по отношению к королю. Неужели я не чувствую, сказал он, что веду себя с ним слишком непринужденно? Я ответила, что, вне всякого сомнения, я нравлюсь королю. Он в отличие от мужа не был со мною холоден. Он сказал, что полюбил меня с той самой минуты, как я приехала, и что вся семья в восторге от меня.

Мерси ответил:

— Хочу сообщить тебе, что король Франции написал твоей матушке письмо. Там были такие слова: «Я нахожу, что дофина очень живая, но чрезвычайно наивная. Однако она еще совсем юная и, несомненно, скоро вырастет из этого».

Я почувствовала, что мое лицо залилось краской. Я так легко краснела от смущения! Значит… он написал такое после всех тех очаровательных слов, которые он шептал мне, после всей его нежности, всех его комплиментов!

Мерси улыбнулся при виде моего смущения, давая понять, что мне иногда полезно почувствовать себя в дураках, потому что это для меня единственная возможность научиться всему тому, чем я, в силу своего положения, должна владеть безукоризненно.