– Вот как? Как он выглядел?
– Он был старше ее, с бородой. Мы попытались выяснить, кто он, но он ушел. Причем сделал это со знанием дела, оставив наших людей с носом.
– Вы следили и за мной? – скрипнул зубами Святой.
– Это не то, что ты думаешь. Просто нам не очень нравится все то, что происходит в последнее время вокруг тебя. Неделю назад тебя видели с проституткой, многие из них находятся на службе в «конторе», и поэтому Пантелей просил тебя воздержаться от сомнительных знакомств.
– Это все? – процедил Святой.
Крепыш оставался безмятежен. Пантелей умел подбирать кадры.
– Почти, – он даже улыбнулся, получилось очень располагающе. – Позвони по этому телефону, но только завтра.
– Что здесь? – взял клочок бумаги Герасим.
Этого парня могла вывести из себя только автоматная очередь в грудь.
– Телефон, по которому ты можешь достать Шамана, – и, не дожидаясь ответа, уверенно затопал вниз по лестнице.
Святой посмотрел на номер и с удивлением обнаружил, что это был телефон Пантелея.
Настя лежала на боку, подложив под голову согнутую руку.
– Кто там был? – спросила девушка.
На лице ни малейшего беспокойства, и, как ни вслушивался Святой, не уловил в ее голосе ни одной лукавой нотки.
– Ничего особенного, детка, приходил мой старый приятель. Я договорился встретиться с ним позже.
– Ты мне ничего не хочешь сказать?
В глазах девушки промелькнула настороженность, или ему это показалось?
– А что ты хочешь услышать?
Святой подошел ближе.
– Мне показалось, что ты чем-то расстроен.
– Тебе не показалось, мне известно, что ты встречалась с мужчиной. Он значительно старше тебя.
В этот момент Герасим себе не понравился – голос неожиданно сорвался.
Самое скверное заключалось в том, что он продолжал смотреть на темный треугольник волос на лобке Насти, не решаясь взглянуть в глаза. А когда, наконец, отважился, увидел, что она ничуть не обеспокоена, а дрожащие ресницы только усиливали безмятежную невинность ее лица.
– Боже ты мой, а я-то думала, что произошло нечто ужасное! – всплеснула Настя руками. А потом зашлась в неудержимом хохоте. – Герасим, а ведь ты ужасный ревнивец. Ну признайся же!
– Кто это?
– И как тебе его описали? В возрасте, с бородой?
– Да, – признался Герасим.
– Это же мой отец! – воскликнула она с негодованием. – Как ты мог подумать что-нибудь плохое обо мне.
Возмущение, еще минуту назад распиравшее его, вдруг неожиданно съежилось, стало напоминать пустую ребячью обиду.
– Извини меня, если можешь, – произнес Святой, опустившись на колени. Лучшая форма покаяния перед любимой и желанной женщиной. – Я иногда даже сам не знаю, что говорю. Ты мне почти ничего не рассказывала об отце…
– Давай забудем это недоразумение, – обхватила Настя Герасима за голову, и он уловил запах ее тела, напоминающий аромат парного молока. В носу защекотало, и Святой еле удержался, чтобы не расчихаться.
Его пальцы скользнули по телу Насти, и она придвинулась ближе.
Настя блаженствовала, когда его широкая, жадная ладонь неторопливо и со знанием дела путешествовала по ее телу, забираясь в самые сокровенные его уголки. Похоже, что Герасим от этого получал удовольствие не меньшее, и жмурился, как сытый кот, когда она непроизвольно вздрагивала под его пальцами. Ноги ее слегка раздвинулись, и Святой воспринял подобное движение как некое приглашение к более тесному общению.
Пальцы Святого замерли на животе Насти, упругом, по-девичьи поджаром.
Больше всего у женщин Святой любил именно живот. Особенно такой, как этот, где в самом низу чистенько и ухоженно, как на английском газоне. Особенно трогателен девичий живот – упругий, безо всяких морщинок. Это позже, после рождения ребенка, он покроется складками, а кожа на нем дрябло обвиснет, но сейчас он представлялся воплощением красоты. Бережно погладив живот, он стиснул его ладонью. Настя застонала, охотно подавшись вперед, поощряя его.
Белая, с гибким телом, изогнувшись, она сейчас напоминала раненого лебедя. А в роли коршуна-злодея выступал Герасим. Он стремительно вошел в нее, заставив содрогнуться всем телом, и женщина непроизвольно вцепилась в его плечи, расцарапав их. Святой замер, как будто собирался с силами. Закрыв глаза, Настя терпеливо ожидала продолжения, покусывая губы. И, уже не останавливаясь, Святой методичными и глубокими толчками начал вбивать Настю в постель, вырывая из ее груди стоны.
ЧАСТЬ 5
ВОЗВРАЩЕННЫЙ ДОЛГ
Глава 25
КАЖЕТСЯ, МЫ ПРИЕХАЛИ, МАМА
Мать Костыль любил. Пожалуй, это было единственное существо, которое он обожал по-настоящему, принимая ее такой, какая она была на самом деле: порочной, грубоватой, подчас непредсказуемой. Возможно, она должна была относиться к нему как-то иначе, быть помягче, что ли, но сравнить было не с кем – двух матерей не бывает. И поэтому он уже с детства прощал ей такие мелочи, как парочка мужчин на ночь.
Не разлюбил он ее и позже, когда, впервые попав на зону, не получил от нее в течение шести лет ни одного письма, и только от земляка, случайно оказавшегося в отряде, узнал, что она по-прежнему жива, но теперь уже не такая боевая баба, как была раньше (и с мужиком подраться, и водочки попить), а все больше пропадает на большой дороге, где предлагает свой постаревший товарец за бутылку дешевого винца.
Помнится, он тогда едва не удавил своего бывшего земелю, нелестно отозвавшегося о матери, и только вмешательство авторитетного блатного остудило его пыл.
Вернувшись с зоны, он не узнал мать. Покидал Костыль крепкую черноволосую женщину, способную задать перцу любому, а встречала его старуха с седыми космами. Что-то беззвучно прошамкала беззубым ртом на его плече, и Костыль, не склонный к сантиментам, едва не задохнулся от слез, заложивших горло.
– Постарела ты, мать, – только и сумел произнести повзрослевший сын, сверкнув золотой фиксой. – Теперь тебя и не узнать.
– Не узнать, сынок, – поспешно согласилась женщина, – совсем плохая стала.
– Что же ты мне не писала-то? – укорил Костыль старуху.
– О чем писать-то, сынок? – махнула она рукой. – Не об чем. Живу как в помойке! Еще напишу, так плохо тебе сделаю. Не каждому такого родителя хочется иметь.
Костыль похолодел от откровенных слов матери, но вида не подал и, пряча боль, хмуро сказал:
– Это ты напрасно! Мать всякая нужна.
Люди, знавшие близко Пашу Фомичева, вряд ли могли поверить, что он способен на такую теплоту, но с матерью он обращался так, как будто она была настоящая леди.
Первое, что он сделал, так это вручил ей изрядную сумму, надеясь, что она потратит ее разумно, но уже на следующий день не без горечи убедился, что подобная практика не пройдет. Деньги, которых любому другому хватило бы на полгода, она сумела просадить с приятелями в течение одного дня. Костыль решил поступить более мудро – давать ей понемногу, чтобы, кроме водки, оставалось бы хотя бы на какую-нибудь жратву. Так с тех пор и повелось: после очередной отсидки Костыль навещал мать и, как мог, заботился о ней.
Жила она на самой окраине Москвы, в небольшом микрорайоне, где крохотными островками еще оставались бревенчатые дома. В таких хибарах, ставленных едва ли не в позапрошлое столетие, как правило, проживало не одно поколение, и каждый из здешних жителей мог поведать немало занимательных историй о своих соседях. Пришлые люди здесь редкость, и их не особенно привечают.
Жильцы из таких домов съезжают неохотно, покосившееся крыльцо собственной избенки для них куда милее, чем последние достижения цивилизации.
В одном из таких трехэтажных строений, с проржавленной крышей, и проживала мать Костыля. Дом этот был возведен лет восемьдесят назад и в представлении москвичей располагался в таком медвежьем углу, что извозчики, даже за щедрую плату, не отваживались колесить в беспросветную глухомань.
Прикупив копченой колбаски и шматок ветчины, Костыль поехал в дом, где провел первые несколько лет своей жизни. Еще в другом пакете лежала бутылка водки. Ее он хотел распить с мамашей, пожаловаться на собственную судьбу. Кто, как не мать, способен с пониманием выслушать непутевого сына. Дельного совета от нее ждать не приходится, но хотя бы вздохнет для приличия пару раз, стряхнет набежавшую слезу, и на том спасибо. А там, глядишь, и самому полегчает.
Привычно поднялся по лестнице на третий этаж, чувствуя, как половицы прогибаются под его ногами, издавая скрипучие ноты. Получалась нестройная рваная мелодия, знакомая с далекого детства.
– Мать! – распахнул Костыль дверь. – Встречай гостя! Что за темень?
Задевая плечами узкие проемы дверей, вошел в комнату. Тускло вспыхнул свет, и он увидел сидящего у окна мужчину. Чертыхнувшись, решил, что мать не удержалась и вновь решила окунуться в пучину страстей. Но тут за спиной услышал ликующий голос:
– Ба! Какая противная встреча! Да к нам на пиршество никак сам Костыль пожаловал! – И уже жестко, процеживая слова сквозь тесно сжатые зубы: – Если дернешься, паскуда, пришибу, как комара. А теперь положи свои угощения и медленно повернись ко мне.
В углу Костыль заметил мать, сидящую на стуле. Только теперь он понял, что она укрылась не пледом, как показалось ему вначале, а была накрепко связана простыней, порезанной на узкие полосы. Во рту кляп, закрепленный скотчем.
Мать сидела, не шелохнувшись, только таращила на сына испуганные глаза.
Костыль положил пакет на стул, получилось неловко, он завалился набок, и бутылка с водкой, вывалившись, произвела невероятный грохот.
– Что у тебя там? Не динамит ли часом? – спросил все тот же заинтересованный голос. – А то очень не хотелось бы взлетать на небеса в самом расцвете сил.
Костыль повернулся.
На стуле по-хозяйски, закинув ногу на ногу, сидел Святой. В руке он сжимал пистолет.
– Святой…
– Похоже, что ты не очень удивлен.
– Поживешь с мое, тоже разучишься удивляться, – недовольно хмыкнул Костыль. – Как ты меня нашел?
– Тебе никто не говорил, что сентиментальность тебя когда-нибудь погубит? – Святой бросил на стол фотографию, где Костыль приобнял мать. – Понимаю, в неволе все чувства обостряются, и ты справедливо решил, что не один на белом свете. Похвально. Любящий сын – это всегда так трогательно. Ладно. Довольно лирики. Хорошо хоть, что недолго ждать себя заставил… Я хочу спросить у тебя, ты меня хорошо знаешь? Разумеется, не как каталу.
– Наслышан, – невесело протянул Костыль.
– Похвально, тогда я добавлю следующее. Первый раз я сел за убийство, но к нему я не имел никакого отношения, просто очень уважаемые люди попросили меня взять это на себя. Я был малолеткой, и много мне не дали, а на зоне меня поддержали. А вот второй раз действительно было убийство, но в этот раз сухарились за меня. Так что ты будешь не первым, кого я замочу.
– Что ты хочешь?
– Для начала сядь туда, – Герасим цепко проследил за тем, как Костыль, сделав три небольших шага, опустился в кресло. – Так, – удовлетворенно протянул Святой, – а теперь можно продолжить. Что тебе от меня надо? Почему ты охотишься за мной?
– А ты уверен, что я захочу с тобой разговаривать?
Во взгляде Костыля сверкнул вызов. Пашу Фомичева невозможно было упрекнуть в трусости. В чалкиной деревне он прошел испытание на обжиг, и там, где другие превращались в шлак, он устоял, превратившись в сверхпрочный сплав. Такого на испуг не возьмешь. Здесь нужно применить нечто иное.
– В отличие от тебя я далек от всякой сентиментальности. Если ты не расколешься, то считай, что очень сильно сократишь жизнь своей мамаше. Вон посмотри, как она глаза выпучила. Хоть старая, а жить-то все равно хочется. – Святой достал глушитель и неторопливыми движениями принялся наворачивать его на ствол. – Я не силен в высшей математике, но мне это и не нужно. Зато я прекрасно считаю до десяти. Так вот, даю тебе десять секунд. Если ты в течение этого времени не надумаешь мне все рассказать, считай, что ты виноват в смерти своей матери. Итак, время пошло. Раз… два… три… – считал Герасим монотонным голосом. Ствол пистолета как бы невзначай дрогнул. Костыль знал, что Святой нажмет курок на счет «десять» с самым равнодушным видом. А потом придет очередь самого Костыля. Святой даже не станет утруждать себя счетом, лукаво скривит губы и выпустит парочку пуль в его череп. – Восемь…
– Постой, – поднял руки Костыль. – Я все скажу. Только не надо торопиться. Ты нужен не мне, а Аркаше Печорскому.
– Вот как, а что же ты делаешь ему такую любезность и подставляешь свой лоб под пули?
– Все гораздо сложнее, – глухим голосом сказал Паша Фомичев. – Я проигрался ему в карты на желание. Так вот, это желание заключалось в том, чтобы убить тебя.
– Зачем ему это было нужно? – не сумел скрыть удивления Святой.
– Я понятия не имею. Но на твой счет он имеет самые серьезные намерения.
– Ладно, дальше.
– Не знаю, как ему это удалось, но он знает о тебе практически все. Возможно, следил за тобой. Или ему кто-то очень здорово помогал.
– С кем ты работал? Из лагеря вы ведь бежали втроем.
– Да. Сначала нас было трое: Альфонс, Резаный и я. Но Альфонс выбыл из строя практически сразу. А про Резаного, я думаю, ты уже знаешь.
– Побег тоже Аркаша тебе устроил?
– Да. Побег произошел так, как он и говорил. Зуб сумел задействовать немалые силы. Я сразу почувствовал, что с волей у него хорошая связь.
– Где сейчас он может быть?
– Понятия не имею, – слегка пожал плечами Костыль. – Он всегда появляется неожиданно и так же внезапно исчезает. Я не удивлюсь, если он сейчас пасет нас откуда-нибудь из окон.
– Что, он такой всесильный? – не удержался от едкого вопроса Святой.
Костыль задумался и после затянувшейся паузы серьезно сказал:
– Иногда мне так действительно кажется, а вот только люди, кто стоит за ним, посильнее будут. – Костыль перевел взгляд на мать, которая продолжала ошалело пялиться на Святого, а потом спросил: – Что ты сделаешь со мной, Герасим? Неужели пришьешь? Ну, прости меня, не мог я по-другому. Сам знаешь, если бы свое слово нарушил, так в запомоенные бы определили. А каково это мне, арестанту с двадцатилетним стажем? Сам понимаешь.
– Хорошо. Если я тебя помилую, где гарантия того, что ты когда-нибудь не выстрелишь мне в затылок? – Ствол «вальтера» слегка качнулся и как бы невзначай остановился на матери Костыля.
Фомичев проглотил горькую слюну.
– Клянусь, что ничего такого не будет. Хочешь, матерью поклянусь? У меня более родного человека, чем она, нет на всем белом свете.
На лице Святого выразилось сомнение, он задумался и, выждав значительную паузу, заговорил:
– Хорошо, предположим, я тебе поверю, но что ты будешь делать, если не выполнишь обещания, данного Аркаше Печорскому? Он из тех, что не прощают.
– Клянусь тебе, я уеду! Тут же собираю вещички и уматываю куда-нибудь за Урал, в тайгу. Мать вот возьму. У меня припрятано немного деньжат. Я сумею затеряться. Там у меня есть кореша, они уже давно зовут к себе. Справлю паспорт себе и матери и заживу как добропорядочный гражданин! – забожился Паша Фомичев. – Ну, бля буду, что так и сделаю. Только отпусти меня.
– Ладно, – согласился Святой, – тогда собирайся сразу. Если ты задержишься хотя бы на сутки… – лицо Герасима сделалось грустным, – то до вторых ты просто не дотянешь. – Он поднялся и, не опуская ствола, отступил к двери: – Хоть между нами и установился консенсус, но, сам понимаешь, береженого и бог бережет. Помни, всего лишь сутки, – и, прикрыв дверь, вышел.
Паша Фомичев с минуту сидел неподвижно и безмолвно таращился на стену, разглядывая стертый рисунок на стареньких обоях. Из задумчивости его вывело негромкое глухое мычание. Первым, кто пришел в себя, была мать, пытавшаяся освободиться от веревок.
– Сейчас, маманя, потерпи. – Он вытащил из кармана нож, нажал на кнопку, и лезвие хищно откинулось. Уверенно срезал путы, освободив ее руки, после чего осторожно, стараясь не повредить кожу, срезал скотч. – Ты слышала наш разговор? – спросил он у матери, смотря ей в самые глаза.
– Слышала, сынуля, – захныкала она, – только куда же это я с насиженного места подамся? Здесь, считай, у меня вся жизнь пролетела. Если уж и помирать, то только здеся.
– Вот что, мать, – теряя терпение, проговорил Костыль. Он чувствовал, что теряет над собой власть, еще одна секунда подобного препирательства, и Паша Фомичев, подобно вулкану, взорвется огнедышащей лавой. – Мы собираемся немедленно, если ты не захочешь, придется положить тебя в мешок и волочить до самой Сибири. Тебе это понятно? Если этого не успею сделать я, то непременно сделают другие, но в этом случае из любимого дома тебе придется выбираться уже в разобранном виде. Ты поняла это?
– Да, сынок, – не на шутку перепугалась старуха.
– Ну вот и отлично. А теперь собирай свои манатки. Мамаша, только самое необходимое, все остальное мы купим.
– Я сейчас, сыночек, это я мигом, – засуетилась женщина, завязывая какие-то узлы. – Здесь все самое необходимое: платочки, полотенца, салфеточки разные, – причитала она.
– Оставь ты все это! – вырвал Костыль из рук матери узлы. – Возьми свои сережки… те, что отец подарил. Фотографии, и все!
– Пашенька, что же ты такое говоришь, – взмолилась женщина, – то, что нажито было непосильными трудами, неужели все это изуверам оставить.
Лицо у нее сделалось плаксивым, враз постарело, но вместе с тем в нем обнаружилась какая-то детская беспомощность.
– Пойми, мамаша, нельзя по-другому.
О том, что произошло нечто неладное, Костыль догадался по расширенным глазам матери. Та ойкнула и беспомощно опустилась на стоящий рядом стул.
– Похоже, что ты куда-то собрался, Паша, – раздался доброжелательный голос за спиной.