Кукушкины слезы - Владимир Марченко

Владимир Марченко

Кукушкины слезы

Запахи вокзального туалета не смущали Петра.

Приходилось дышать и не такой вонью. Глядя на своё искажённое отражение в старом зеркале, отметил худобу и бледность стареющего лица. Острая бритва легко снимала мягкую щетину. «Укатали Сивку крутые горки, – подумал Панькин, смывая остатки пены с седых висков, быстро пригладил редкие пегие волосы. Рядом жужжал электробритвой высокий парень в полосатой майке – тельняшке с ярко-голубыми полосками. Вытряхнув в урну из бритвы волосы, парень два раза дунул в неё, открыл фиолетовый флакон. Пётр собрался уходить, но запах остановил его. Незнакомец, приветливо улыбаясь, подал флакон. Пётр машинально взял его ухоженными длинными пальцами с распухшими суставами и плоскими ногтями, поднёс к перебитому длинному носу, задумчиво возвратил флакон. Он никогда не пользовался ни одеколоном, ни туалетной водой. Знакомый запах насторожил Петра Ивановича Панькина, покинувшего час назад душное купе фирменного поезда «Алтай».

Шёл Пётр по перрону; – высокий, сутуловатый с крохотным портфельчиком из коричневой кожи. Люди поспешно уступали ему дорогу, опуская глаза. Плоский подбородок с ямкой в центре неестественно был выдвинут вперёд, а светло-жёлтые глаза пронзительно смотрели перед собой, касались людей, но, ни на ком не задерживались. Пётр Панькин никого не видел. Взгляд пронизывал встречных, тонул в дальней дали. Запах преследовал, как голодная овчарка. Волновал и тревожил. Пять раз Панькин измерил Барнаульский перрон журавлиными ногами в импортных туфлях неопределённого мышиного цвета, пять раз бросал взгляды на висящие большие часы с чёрными равнодушными стрелками. Неожиданно резко встряхнул чемоданчик, словно хотел услышать, как поведут себя предметы, уложенные внутри друг на друга, быстро зашагал к высоким вокзальным дверям. Панькин принял решение.

Кончился пыльный городок Рябцевск кладбищем справа и дымящейся травой – слева. Панькин увидел высокую часовню, догадался, что старое кладбище закрыли. Теперь последний путь покойников стал длиннее. Сколько тут не был?

Вспомнил, как грузотакси, буксуя в глубоких колеях, ревело двигателем, выбираясь на край дороги вдоль скошенного пшеничного поля. Парни таскали из ближней копны мокрую солому, бросали под колёса. Их было двенадцать. Уже остриженные наголо, отрешенно – весёлые, задиравшие друг друга. Он молчал. Не было тогда ни лесополос, ни высоких ажурных мачт линии электропередач. Плоская щетинистая от стерни степь лежала во все стороны, растягивая горизонт с приклеенным небосводом, по которому тяжело ползли лохматые низкие серые тучи, предвещавшие снег. Какой же это был год? Пытался вспомнить то время, когда повезли служить родине. Долго ей служил. Служил бесплатно, без взаимной любви и привязанности.

– Села вашего нет, – сказал неожиданно водитель «Нивы», полагая, что пассажир потребует развернуться, но он молчал. – В прошлом году ещё жила семья казахов, пасли десяток овец на полигоне. …Полигон был. Испытывали технику. Хорошую технику. Эта техника раскатывала по остаткам саманных изб …Сначала закрыли школу. Потом магазин. Колхозы укрупняли. Стирали грани между городом и селом. Достирались, что от многих сёл остались названия.

– …Я тоже в таком селе вырос. Бригада называлась номер три. А был колхоз с громким названием «имени цэка». Заводы закрылись. Народ разбежался. Токарем работал. Парень мой поступил в институт. Учился хорошо, но ввели платное обучение. Пришлось переквалифицироваться в таксисты. Дорогу знаю, попробую проехать. Сейчас поворот будет. Березовый Лог. Там у меня тётка жила. Детей учила. Матрёна Павловна Поморцева. Настоящий коммунист. С совещания из города шла и замёрзла в степи.

– Она меня учила, – глухо сказал Панькин. – Останови. Не ломай машину.

– Пять километров. «Нива» пройдёт. По такой жаре долгим путь покажется.

– Я не спешу. Не жди.

Панькин распахнул коричневый портфельчик, высыпал содержимое на сиденье, из-под денежных серо-зеленоватых пачек достал паспорт в голубоватой обёртке. Обшарпанный, потерявший воронение, Бельгийский браунинг малого калибра сунул в брючный карман.

– Это – мне. Остальное – твоё. Считай, что Матрёна Павловна оставила наследство. Учи детей.

Водитель частного такси отупело смотрел вслед удаляющейся тощей фигуре незнакомца, которого подхватил у автовокзала. Мужчина пугливо смотрел на деньги, на уходящего незнакомца. Он прикинул, сколько это будет по курсу; понял, что и за десять жизней не сможет столько заработать.

Высокую дорогу с изжёванным асфальтом справа и слева охраняли редкие берёзовые лесополосы. В прогалах высовывалось жёлто-зелёное пшеничное поле. Панькин шёл по заросшему редкой сивой полынью разбитому просёлку. На горизонте темнели густой зеленью берёзы. Огромные округлые клубы сахарных облаков громоздились друг над другом, словно старались придавить нижних к земле. Там, впереди его родина – Берёзовый Лог. Запахи трав, которые забыл за много лет, вошли в него, разматывая ленту воспоминаний.

Послевоенный хлеб был горек. Много полыни росло на полях. Мама болела. С трудом выполняла работу по дому. Пряла и вязала, перешивала и кроила соседям за банку молока рубашонки и штанцы ребятишкам. Он пропадал на конном дворе, ловил сусликов, ставил мордушки в пруду. Выполнял нехитрые поручения конюха. Бригадир конюшни – одноногий дядька Ларя – заметил расторопного паренька, через день рисовал в тетрадке против его фамилии палочку. Две младших сестры – золотушные и сопленосые, но ласковые существа нуждались в нём. Он выливал сусликов, снимал шкурки и мчался домой, срывая верхушки лебеды и крапивы. Мама варила похлёбку. Издалека приезжала бабушка. Находила пахаря, добывала у дальних родственников и знакомых в соседних сёлах картошку для посадки. Пётр не помнит, где жила бабушка, но помнит её посылки с мукой и крольчиными выжарками. Зимой Петя приносил в больших старых валенках овёс, пшеницу, подсолнечник. Толок в ступе, варил кашу, а семечки жарил на металлическом листе.

Затерянный в степи посёлок жил своей тягучей жизнью, которая отставала от событий в районе, в стране. Длинный широкий лог, окружённый берёзами, перепрудили ещё в пору коллективизации. Запустили мальков. Каждое утро Петя забрасывал удочку с крючком из согнутой иголки, сидел в тени старый ивы, сторожа корчаги, сплетённые из прутьев. Летом перед воротами выкладывали коровий навоз, поливали водой, месили долго и старательно. Формовали станками кирпичи, выкладывали на полянах для просушки. Это было топливо.

Петя, идя с рыбалки, прихватывал пару подсохших кирпичей, забрасывал в заросли конопли, окруживших старый покосившийся сарай. Поймали. Большинство женщин закрывали глаза, видя, как паренёк подбирает сломанные или целые кизяки. Дородная жена агронома, больно крутила ухо и хлестала прутом по спине, приговаривая:

– Не тобой положено, не тобой и возьмётся. – Он молчал. Не просил ни прощения, ни пощады. С кизяками его приконвоировала агрономша к школе.

Учительница ничего не сказала. Поняла, что произошло. Пообещала воздействовать на мальчика. Матрёна Павловна завела в свою комнатку, пристроенную к зданию школы и, наложив полную миску гречневой каши, ушла. Есть Петя не стал. Подумал, что это будет предательством, если поест ароматной каши, а сёстрам придётся довольствоваться пареной тыквой. Сорвал со стены портрет вождя, одарившего детвору счастливым детством, высыпал из тарелки кашу, аккуратно завернул плакат. Огородами промчался к своей саманушке. Перелезая плетёную ограду соседей, задел пакетом за сучок, каша рассыпалась. Заплакал. От боли, от унижения и от того, что не смог донести девчонкам вкусную кашу. Матрёна вылила в миску две ложки растительного масла. Конечно, ей сделает что-нибудь хорошее. Знает, что это будет. Наловит рыбы из дальнего пруда. Петя собирал с травы кашу. Стряхивал соринки, песчинки.

Скоро пойдёт в колках земляника, слизун и щавель. Мать давно варит щи из крапивы и лебеды. Картошку, что накопал с другом Колькой Пичугиным, засыпал в погреб, украли зимой. Унесли всё. Не оставили ни морковки, ни свёклы. Колхоз им помог – вырешили два пуда ржаной муки на затируху, но привезли почему-то мало. …И десяти килограммов не оказалось. Петя принёс от соседей безмен. Тётка Лидка возмущалась, говоря, что это завхоз прикарманил, что нужно пойти к председателю с этим кисетом. У матери болели ноги. Она простудила их ещё в ссылке, когда оказалась в Томской области. Ходила с двоюродными сёстрами по клюкву и провалилась на озере под лёд. Ноги лечила тётя – Екатерина Егоровна; и травами, и мурашиным спиртом, но ревматизм не отпускал. Работать женщина не могла. Пенсию ей не дали, сказав, что вполне здоровый организм, а что ноги не ходят, так это оттого, что кара Божья кулакам назначена ещё до коллективизации.

История с кизяками получила продолжение. Утром Петя пришел в школу, его начал задирать мальчишка из четвёртого класса. Он бы победил, но сзади подкрался сынок бригадира и присел. Петя оступился, упал. На него набросились сразу трое. Учительнице кто-то сказал о драке. Матрёна Павловна выбежала на крыльцо и пронзительно закричала. Драка распалась. Поднимаясь по ступеням крыльца, Петя вдруг сказал:

– Запомните. Всех постреляю из отцова нагана.

– У тебя и отца никогда не было. Ты – сураз. Нагуленый. – сказала дочка бригадира Иванищева – белокурая отличница Тая.

– Мой отец – танкист, – сказал мальчик, вытирая кровь. – А твой – в тылу ряху наедал, от фронта дезертировал.

– Ты, если хочешь знать, мой папа выполнял партийное задание.

– Знаем это задание, – усмехнулся Терёха Завидин, начавший драку, – Правда, Сураз? Он девок по баням шушкал. А кто не пойдёт, так дров не выпишет и работой замордует. Ты мне дашь стрельнуть с нагана?

– Я тебе не сураз, – сказал Петя и ударил обидчика кулаком в лицо.

– Самый настоящий сураз, – заплакал Завидин. – Всё папе расскажу.

– Дай ему, Петька, за Сураза. – загомонили мальчишки.

Он не прощал обиды. Бросался коршуном. Его били часто, но мальчик не сдавался. Через два дня, через три подкарауливал наглеца и давал трёпку. Родители стали жаловаться на Панькина директору школы, звонили в роно. Перечислялись порванные рубахи, разбитые носы.

Его исключили из школы. До конца учебного года оставалось три недели.

Панькин пришел в своё детство. Оно жило в нём слабым росточком. Пряталось в памяти на самом дне. Зачем сюда пришел? С какой целью? …Он им больше не слуга. Хватит.

Пруд покрылся ряской. На местах, где стояли саманные избы, кучи глины и мусора. Буйствовала конопля, на огородах распоряжался клён. Запустение и тлен. Следы гусениц машины, которая легко ползала по саманным развалинам, по оставленным фундаментам. Пётр срывал листья и цветы люцерны, растирал в пальцах и нюхал. Искал тот запах, что был когда-то здесь. Но где он? Кусты мальвы, словно в насмешку играли разноцветьем лепестков. Пётр сорвал бордовый цветок шток – розы. Нет и это не то. Что так пахло в то время? Вот тут был конный двор. А здесь стояла школа.

Учиться хотел. Легко давалась математика. От обид убегал в степь, и читал. Здесь стоял саманный домик, где жили. Вот и остатки того листа, на котором жарил семечки. Лист живёт своей ржавой жизнью, а матери нет. Любил ли её? Заботился. Старался облегчить жизнь. Помогал, как мог. Плохим рос помощником. Вернуть бы то время. Всё могло быть иначе. Он сделал тележку на шарикоподшипниках, катал по улице сестёр. Где же они? Как сложилась жизнь у Таи и Феоны? Где ихние суразы? Разметала жизнь по чужим углам. Откуда тут битые кирпичи? Из темной глубины далёкого неба, с солнцем – пробитой кровавой раной, тянутся к бывшему поселку кружева жаворонков. Слушает их Панькин, как в детстве, лёжа на песчаном курганчике.

Был подпаском. Коровы, спасаясь от настырных слепней, забредали в пруд, стояли, отгоняя хвостами насекомых. Старый пастух под кустом ивы чутко спал, иногда посматривал на солнце, на стадо, лежащее на вытоптанном берегу.

Он ловил карасей. Разводил костерок, жарил две-три рыбки, чтобы заглушить голод. Вечером добывал из пруда леску из конского волоса с насаженными карасями и спешил домой. Есть хотел постоянно. Искал старый щавель, копал пучки и саранки. Дед Гавря рассказал, как раскулачивали деда, отбирая лошадей, выгребая семенную пшеницу.

– Твой дед не хотел идти в колхоз. Такой настырный был. Кремень. Не богач, но за ножиком не ходил к соседям, чтобы сало порезать. Всё у вас было своё. Он не хотел отдавать нажитое добро в общественную кучу. Будто знал, что лошадей опоят нерадивые конюхи, что коровы запаршивят и не станут нормально доиться. Увозили твоего деда и семью старшего сына Андрея зимой. Твою маму взял к себе отцов брат Егор. Он был бригадиром, а в гражданскую воевал командиром роты в Змеиногорском полку крестьянской армии Ефима Мамонтова. Через год и Егора с семьёй, как врага народа, отправили в Нарым. На партийном собрании в уезде покритиковал начальство за перегибы руководства и приписки. Так стал врагом советской власти. Это было просто, и никто не вступился, не учли и его заслуг. Вот какие дела творились. Потом разобрались. Дядя Андрей умер от надсады. Дом строил. Дядька Егор был реабилитирован, но по дороге домой его арестовали за драку и припаяли политическую статью. Он избил милиционера, который пытался отнять мешок с просом у пожилой женщины. Заступился. Вот и получил путёвку в Сиблаг – строить железную дорогу. Из ссылки вернулся только дед – Антип Владимирович Панькин и твоя мама Люба. В гражданскую у твоего деда убили сына белые. Молодой был, а поэтому глуповат. Младший дедов сын Костя служил в штабе Мамонтова по секретной части. После войны стал художником. Уехал в Москву, говорят. Попроси учительницу написать письмо московским художникам, чтобы сказали адрес твоего дядьки. Ты вон как рисуешь баско. Может, и выучился на чертёжника-землемера. Они страсть, как много получают. Мог и в школе учителем. …Что за корова такая! – воскликнул старик, привставая на локте. – Куда попёрлась? Сейчас всё стадо за ней потянется. – Петя вскочил, подхватив с земли длинный ремённый кнут. Резво побежал наперерез проказливой корове.

Тени удлинялись, переговоры перепелов становились отчётливей. Белым обмылком выскользнула луна. Пахло чабрецом, полынью и молоком. В поднятой пыли сновали мушки. У фермы, крытой камышовыми плитами, застрелял тракторный пускач. Это дядька Лазарь Глухов заводит старенький тракторишко ДТ. Вот если бы научиться управлять техникой, тогда смог заработать много трудодней, увезти маму на грязевой санаторий, – думает Петя, глядя, как забредают коровы в свои дворы, как мальчишки и девчонки подгоняют их хворостинами. Кончился ещё один душный июльский день. Он упадёт через несколько минут на доски кровати, не услышит, как мама мажет ему обгорелое лицо и сбитые ноги суслиным салом. Во дворе на таганке девчонки будут помогать матери варить уху. Пошатываясь на кривых ножонках, станут тащить из соседского плетня сухие веточки и толкать в огонь под чугунок. А он будет спать, видя во сне рябь пруда и белый поплавок из гусиного пера, уплывающий в тёмную глубину.

Панькин подошёл к раскоряченным старым вётлам. Плотина разрушена, и пруд давно ушел. Небольшая лужица, поросшая ряской, забита разной, отжившей свой век, хозяйской ветхостью, которая обычно тянет свой срок на свалках и помойках. От пруда несло тиной и сероводородом. Пруд когда-то пах мокрым деревом и рыбой, а теперь от его трупа несло обыкновенной падалью, пропастиной.

Вновь вспомнился тот день, когда Гавря поведал ему историю появления на свет. Не верил старику, хотел ударить по белой плешивой голове обломком кирпича. Старик говорил тихо, печально и, надсадно кашляя, хрипящими лёгкими. Его простоквашные бельмастые глаза с красными веками сочились мутной влагой.

Вернувшись из ссылки, дед Панькин определил в дом престарелых пожилую жену, а сам стал бродить по селам с восьмилетней внучкой Любой. Попытался старик вымолить справедливость у новой власти. Доказывал, что по ошибке его сынов признали кулаками и отняли нажитое. Улещал на коленях председателя сельсовета возвратить ему старый амбар, который бы переставил под жильё.

– Советская власть не ошибается, – скалил белые волчьи зубы сын первого богатея Георгиевки – Иван Петрович Тарусов. – Стало известно, как воевал с партизанами твой братец. А ты – белая сволочь. Служил у брата разведчиком. Андрей твой передавал сведения дяде генералу. Архивы всё сказали. А при штабе Мамонтова в агитотделе был кто? Костя – твой младшенький. Тоже шпионил в пользу белых. Только белые получат диспозицию полков, а Ефим Мефодьевич быстро все планы нарушит. Белые изготовятся к атаке на слабый полк, а их встречают пулеметами. Где Костя? Скрывается ваш художник. Найдут и арестуют. Нет тебе, старик, места. А про амбары свои забудь. Мой тятя мельницу враз сдал в коммуну, а ты упрямился. Егор первым вступил в колхоз. Хитрый, собака, дальновидный, а ты тупо лез под колёса красного паровоза. Вот он тебя переехал.

Гнали Панькина власти из сел, не разрешали ночевать у знакомых. Попытался уехать, но с поезда сняли, отправили обратно в свою волость, как нарушителя – босяка, шатающегося без дела, занимающегося незаконным лекарничеством. Запуганные сваты тайком выносили узелки с едой и, вытирая глаза, кланялись поясно, извиняясь. Решил старик жить в бору, как волк. Вырыл берлогу, но зимой его выследили лесники, когда поймал в петлю лося. Мясо отняли, спровадили в уездную тюрьму. Внучка оказалась у старшего полещика в няньках. Жена полюбила старательную девочку. Зимой даже отправляла в школу. Прошло несколько лет. Люба выросла в симпатичную статную девушку. Работала по дому, ухаживала за скотиной и ребятишками. Но выгнали её. Приняли в колхоз поварихой. Через обыкновенное время родился мальчик Петя. Жили на бригаде до холодов. Потом определили Любу в сторожихи конного двора, вменив в обязанности ухаживать за лошадями. Бригадир начал утеснять молодую мать, всячески изнуряя работой и придирками. За растрату колхозного овса судили. Через два года вернулась с мужем. …Пётр помнит кашляющего мужчину, у которого бледное лицо и тонкие пальцы с толстыми суставами. От папы Аркадия остались две девочки и толстая книга «Капитал».