— И никаких тяжелых предметов.
— Вы сыщик, вот и ищите.
— Если исключить причастность роботов к смерти Дельмара, кто же тогда виновен?
— Известно кто! — крикнул Либич. — Его жена! Глэдия!
Тут, по крайней мере, наблюдается полное единодушие, подумал Бейли. Вслух он сказал:
— А кто же тогда с таким искусством заставил роботов отравить Грюера?
— Ну, наверное… — начал Либич и осекся.
— Не думаете же вы, что убийц было двое? Если Глэдия виновна в одном преступлении, она виновна и в другом.
— Да. Должно быть, вы правы. — Либич вновь обрел уверенность. — Без сомнения, так оно и есть.
— Без сомнения?
— Никто другой не мог настолько близко подойти к Дельмару, чтобы убить его. Он допускал присутствие посторонних не больше, чем я, только для жены делал исключение — а я никаких исключений не делаю. Тем умнее с моей стороны, — рассмеялся он.
— А ведь вы хорошо ее знаете, — резко сказал Бейли.
— Кого?
— Ее. Ту, о ком мы говорим. Глэдию!
— Кто вам сказал, что я знаю ее ближе, чем кого-либо? — Либич чуть-чуть, на дюйм, ослабил застежку у воротника, чтобы легче было дышать.
— Сама Глэдия. Вы вместе ходили на прогулки.
— Так что же? Мы были соседи. Это в порядке вещей. Она мне казалась приятной особой.
— Значит, вы себя хорошо чувствовали в ее обществе?
— Беседы с ней помогали снять напряжение, — пожал плечами Либич.
— О чем вы разговаривали?
— О роботехнике. — В голосе Либича прозвучало легкое недоумение: о чем же, мол, еще?
— И она поддерживала разговор?
— Она ничего в этом не понимала. Ни аза! Но слушала. Сама она забавляется какой-то ерундой с силовыми полями — называется полевая колористика. Меня эти глупости выводят из терпения, но я тоже слушал.
— Личных контактов у вас не было?
Возмущенный Либич промолчал.
— Она вам нравилась? — Бейли попытался с другой стороны.
— Что?
— Она привлекала вас? Физически?
Веко Либича подтянулось и стало на место, губы скривились.
— Грязная скотина, — буркнул он.
— Ладно, попробуем иначе. Когда Глэдия перестала казаться вам приятной? Вы сами употребили это слово, если помните.
— О чем вы?
— Вы сказали, что находили ее общество приятным. Теперь вы считаете, что она убила своего мужа. Приятные люди обычно так не поступают.
— Я в ней ошибался.
— Но вы поняли, что ошиблись в ней, еще до того, как она убила мужа — если убила. Вы прекратили прогулки с ней за некоторое время до убийства. Почему?
— Это так важно?
— Важно все, пока не будет доказано обратное.
— Послушайте, если я нужен вам в качестве роботехника — спрашивайте. На вопросы о своей личной жизни я отвечать не буду.
— Вы были тесно связаны и с убитым, и с подозреваемой. Разве вы не понимаете, что без нескромных вопросов не обойтись? Почему вы прекратили прогулки с Глэдией?
— Мне стало не о чем с ней говорить, — огрызнулся Либич. — Я был слишком занят. Я не видел смысла продолжать эти прогулки.
— Другими словами, ее общество перестало быть приятным.
— Хорошо, пусть так.
— Почему?
— Потому! — Либич сорвался на крик.
— И все-таки вы хорошо знали Глэдию, — не обращая внимания на волнение роботехника, сказал Бейли. — Какой у нее мог быть мотив?
— Мотив?
— Никто пока не назвал мне возможного мотива преступления. Не могла же она совершить убийство без причины.
— Великая Галактика! — Либич откинул голову, словно хотел засмеяться, но не засмеялся. — И вам никто не сказал? Что ж, может быть, никто и не знает. Но я-то знаю. Она мне говорила — и часто.
— Что говорила, доктор Либич?
— Что все время ссорится с мужем. Ссоры были бурные и частые. Она ненавидела его, землянин. Так, значит, вам никто об этом не говорил? И она тоже?
Глава 15
Портрет создается
Новость оглушила Бейли, однако он постарался не показать изумления. Должно быть, местные обычаи приучили соляриан воспринимать частную жизнь во всех ее проявлениях как нечто священное. Вопросы о браке и детях считались дурным тоном. Вероятно, хронические супружеские ссоры также не подлежали обсуждению.
Но когда совершилось убийство? Неужели не решились нарушить светские приличия и спросить подозреваемую, не ссорилась ли она с мужем? Не решились даже заговорить на эту тему, если и знали о ссорах?
Либич, к примеру, знал.
— Из-за чего они ссорились? — спросил Бейли.
— Думаю, вам лучше спросить об этом у нее.
И правда лучше. Бейли церемонно встал.
— Благодарю вас, доктор Либич, за содействие следствию. Мне может снова понадобиться ваша помощь — надеюсь, я смогу тогда с вами поговорить.
— Сеанс окончен, — сказал Либич и пропал из глаз вместе со своей комнатой.
Бейли впервые обнаружил, что полет в открытом пространстве его не волнует. Совершенно не волнует. Он чувствовал себя почти что в своей стихии.
Ему больше не думалось ни о Земле, ни о Джесси. Он улетел с Земли каких-то несколько недель назад, а прошли как будто годы. Провел на Солярии неполных три дня, а словно прожил здесь целую вечность.
Неужели можно так быстро приспособиться жить в кошмаре?
Или все дело в Глэдии? Скоро он увидит ее — живую, а не образ. Не это ли придавало ему уверенность и вселяло в него странное чувство тревожного нетерпения?
Как-то она перенесет эту встречу? Не убежит ли через пару минут, взывая о пощаде, как Квемот?
Когда он вошел, она стояла на другом конце длинного зала. Глэдию можно было принять за ее же импрессионистический портрет: два-три мазка, две-три краски.
Губы слегка подкрашены, брови едва подведены, мочки ушей чуть голубоватые — и больше никакой косметики. Она была бледна и казалась немного напуганной и очень юной.
Пшеничные волосы зачесаны назад, в серо-голубых глазах — робость. Платье с длинными рукавами темно-синее, почти черное, с узкой белой отделкой по бокам. Белые перчатки и туфли без каблука. Не видно ни единого кусочка кожи, за исключением лица. Даже шею прикрывает скромненький рюш.
— Так будет не очень близко, Глэдия? — спросил Бейли, останавливаясь на месте.
Дыша часто и неглубоко, она сказала:
— Я уже и забыла, как это бывает. Все равно что видеосеанс, правда? Если не думать о том, что мы встречаемся взаправду.
— Я-то чувствую себя нормально, — сказал Бейли.
— Ну да, у вас на Земле… — Она закрыла глаза. — Иногда я стараюсь представить себе — повсюду толпы людей, идешь куда-нибудь, а рядом с тобой люди, и навстречу идут люди. Десятками…
— Сотнями, — поправил Бейли. — Разве вы никогда не видели Землю в книгофильмах? Не смотрели земных романов?
— У нас их не так много, но я смотрела романы про другие Внешние Миры, где люди постоянно встречаются. В романе все по-другому — похоже на групповой видеосеанс, вот и все.
— А разве в романах не целуются?
Глэдия покраснела до ушей.
— Я таких книг не читаю.
— Совсем?
— Ну… попадаются, конечно, грязные фильмы, и порой, просто из любопытства… но это такая мерзость.
— Правда?
— Но на Земле все по-другому, — внезапно оживившись, заговорила она. — Так много народу. В такой толпе, Элайдж, можно, по-моему, даже п-прикоснуться к кому-нибудь. Случайно, конечно.
— Можно и с ног случайно сбить, — улыбнулся Бейли. Он вспомнил переполненные экспресс-дороги, где все тискаются, толкаются, скачут с полосы на полосу, и невольно ощутил укол ностальгии.
— Вам не обязательно там стоять, — сказала Глэдия.
— Значит, можно подойти поближе? Это ничего?
— Мне кажется, да. Я вам скажу, когда хватит.
Бейли осторожно шагнул вперед, а Глэдия следила за ним широко раскрытыми глазами.
— Хотите посмотреть мои цветовые поля? — спросила вдруг она.
Бейли остановился в шести футах от нее. Она казалась маленькой и хрупкой. Инспектор попытался представить себе, как она в ярости бьет с размаху чем-то (но чем?) мужа по голове. Попытался представить ее обезумевшей от гнева, ненавидящей, пылающей жаждой убийства.
Следовало сознаться, что такое возможно. Пускай женщина почти невесома, она способна проломить череп, если ее хорошо вооружить и если она достаточно озвереет. Бейли знавал женщин-убийц (на Земле, конечно), которые в спокойном состоянии были кроткими, как овечки.
— Что такое цветовые поля, Глэдия?
— Вид искусства.
Бейли припомнил, как отзывался Либич о занятии Глэдии, и кивнул.
— С удовольствием посмотрю.
— Тогда идемте.
Бейли строго придерживался дистанции в шесть футов — она и так была меньше одной трети той, которую требовала Клорисса.
Они вошли в комнату, переполненную светом. Каждый угол сиял огнями всех цветов радуги.
Глэдия с довольным видом собственницы выжидательно взглянула на Бейли. Должно быть, его реакция удовлетворила ее, хотя он не сказал ни слова — только медленно осматривался, стараясь осознать то, что видит. Это ведь был только свет — ничего материального.
В углублениях пьедесталов прятались сгустки света. Живые, ломаные и кривые линии разных цветов срастались в единое целое, сохраняя при этом четкую индивидуальность. Здесь не было и двух работ, которые хотя бы отдаленно походили друг на друга. Бейли, тщательно подбирая слова, спросил:
— Это, очевидно, должно что-то означать?
Глэдия рассмеялась своим приятным грудным смехом.
— Это означает все, что вам угодно. Просто цветовые формы, которые вызывают гнев, счастье, любопытство — словом, то, что чувствовала я, создавая их. Могу сделать одну для вас — что-то вроде портрета. Только скорее всего ничего хорошего не получится — я ведь буду импровизировать.
— Правда можете? Мне было бы очень интересно.
— Хорошо. — Она порхнула к световой фигуре в углу, проскользнула в нескольких дюймах от Бейли и, похоже, не заметила этого.
Тронула что-то на пьедестале, и сияющий мирок беззвучно умер.
— Зачем же? — ахнул Бейли.
— Ничего. Она мне все равно надоела. Сейчас притушу другие, чтобы не отвлекали. — Глэдия открыла дверцу в стене и передвинула реостат. Краски поблекли, став почти невидимыми.
— Разве на это нет робота? Чтобы щелкал выключателем?
— Ну-ка тихо, — нетерпеливо оборвала Глэдия. — Я сюда роботов не пускаю. Здесь только я. — И хмуро посмотрела на него. — Я вас недостаточно хорошо знаю, вот в чем дело.
Она положила руки на гладкую поверхность пьедестала, глядя куда-то в пространство. Все десять пальцев напряженно застыли в ожидании.
Вот один палец шевельнулся, описал полукруг над плоскостью. В воздухе зажглась ярко-желтая линия. Палец отступил на дюйм, и цвет стал чуть менее насыщенным.
— Вот так, пожалуй, — прикинула Глэдия. — Сила, которая не давит.
— Иосафат! — сказал Бейли.
— Вы не обиделись? — Она вскинула обе руки, и желтый зигзаг словно обрел объем и устойчивость.
— Нисколько. Но что же это? Как вы это делаете?
— Трудно объяснить, — задумчиво сказала Глэдия, — тем более что я сама не очень-то понимаю. Говорят, это разновидность оптического обмана. Устанавливаются силовые поля на разных уровнях энергии. Они, собственно, представляют собой экструзию гиперпространства и не обладают свойствами обычного пространства. Человеческий глаз видит различные оттенки света в зависимости от уровня энергии. Цвета и оттенки возникают от тепла моих пальцев, воздействующего на определенные точки пьедестала. Внутри каждого пьедестала размещены чувствительные элементы.
— А если я приложу палец? — Бейли шагнул вперед, и Глэдия посторонилась. Он с опаской приложил палец к пьедесталу и ощутил легкий толчок.
— Смелей, Элайдж. Поднимите палец.
Бейли послушался, и в воздухе, затемнив желтую линию, вырос грязно-серый световой зубец. Бейли резко отдернул палец, и Глэдия засмеялась, но тут же подавила смех.
— Напрасно я смеюсь. Это очень трудно, даже для тех, кто долго обучался. — Она сделала быстрое движение рукой, которого Бейли не уловил; созданный им кошмар исчез, а желтая световая фигура восстановилась в прежней чистоте.
— А вы как научились?
— Просто пробовала — снова и снова. Знаете, это ведь новое искусство, и только один-два человека по-настоящему умеют…
— И вы — лучшая, — провозгласил Бейли. — На Солярии все или единственные, или лучшие, или то и другое вместе.
— Ничего смешного тут нет. Многие мои работы снимаются на пленку. Я устраивала выставки. — Она вздернула подбородок, не скрывая гордости. — Продолжим ваш портрет. — Она снова шевельнула пальцами и создала несколько ломаных линий. Преобладающим цветом был голубой. — Такой мне видится Земля, — сказала она, прикусив губу. — Она всегда представлялась мне голубой. Все эти люди и встречи, встречи, встречи. Наше общение скорее розовое — как вам кажется?
— Иосафат, я не умею представлять себе такие вещи в цвете.
— Да? — рассеянно сказала она. — Вот вы иногда говорите «Иосафат», и это — как лиловый шарик. Как лиловая капелька, потому что срывается всегда неожиданно — кап! Вот так. — И капелька засверкала в центре композиции. — А в завершение — вот. — И Глэдия заключила фигуру в унылый, тусклый грифельно-серый куб. Узор неярко просвечивал сквозь него, будто сквозь тюремные стены.
Бейли стало грустно, словно его самого отгородили от чего-то милого сердцу.
— Зачем вы так?
— Но это же стены вокруг вас. И внутри — то, что мешает вам выйти наружу, держит вас в четырех стенах. Вы там, внутри — разве непонятно?
Бейли понимал, но не одобрял.
— Эти стены не такие уж крепкие, — сказал он. — Сегодня я выходил.
— Правда? И как вы себя чувствовали?
— Как вы при встрече со мной, — Бейли не упустил случая уколоть. — Неприятно, но терпеть можно.
— А вы не хотите выйти сейчас? Погулять со мной?
Бейли чуть было не выпалил: «Иосафат, нет».
— Я еще ни разу не гуляла с живым человеком. Еще светло, и погода хорошая.
Бейли посмотрел на свой портрет.
— А если я пойду, вы уберете это серое?
— Посмотрим на ваше поведение, — улыбнулась она.
И портрет остался в комнате, продолжая держать пленную душу Бейли в серых стенах Города.
Бейли вздрогнул. Его коснулся ветерок, в котором была прохлада.
— Замерзли? — спросила Глэдия.
— Раньше так не было.
— Близится вечер, но ведь пока не холодно. Хотите одеться потеплее? Робот принесет пальто.
— Нет, не надо. — Они пошли вперед по узкой мощеной дорожке. — Это здесь вы гуляли с доктором Либичем?
— О нет. Мы с ним гуляли в полях, где лишь изредка встречаются одинокие роботы и можно слушать природу. Сейчас мы будем держаться поближе к дому, на всякий случай.
— На случай чего?
— Вдруг вы захотите вернуться.
— Или вам надоест мое общество.
— Оно меня не беспокоит, — нервно сказала Глэдия.
Вверху тихо шелестела листва, все кругом заливали желтизна и зелень. Слышались чьи-то тонкие резкие крики, жужжание, и всюду были тени.
Тени особенно занимали Бейли. Одна упала прямо перед ним, точь-в-точь как человек, и принялась жутко подергиваться в такт его шагам, словно передразнивая. Бейли, конечно, слышал о тенях и знал, что это такое, но в ровном, рассеянном свете Городов как-то никогда их не наблюдал.
Он знал, что позади светит солярианское солнце. Он избегал смотреть на него, но знал, что оно там.
Пространство было огромным, пустынным, но Бейли почувствовал, что его тянет туда. Он представил себе, как идет по планете, а вокруг — простор на тысячи миль и световых лет.
Почему мысль об одиночестве так привлекала его? Он не стремился к одиночеству. Ему хотелось на Землю, в тепло и многолюдие Городов.
Но образ Города ускользал от него. Он рисовал себе Нью-Йорк, шум и толпу, но видел мысленным взором тихую, веющую прохладой Солярию.
Бейли невольно сделал несколько шагов к Глэдии и оказался в двух футах от нее, но испуг женщины заставил его опомниться.
— Прошу прощения, — сказал он и попятился.
— Ничего. Пойдемте сюда? Думаю, вам понравится наш цветник.
Она указывала в сторону, противоположную солнцу, и Бейли молча последовал за ней.
— Чуть попозже летом здесь будет чудесно, — говорила Глэдия. — Когда тепло, я купаюсь в озере, или просто бегаю по полям так быстро, как только могу, а потом валюсь в траву и лежу в ней. Правда, сейчас я не так одета. В этом платье только и остается, что гулять степенным шагом.
— А как вы обычно одеваетесь для прогулок?
— Самое большее, что на мне бывает надето, это купальный костюм. — Глэдия простерла руки, словно предвкушая свободу. — А то и того нет. Иногда я только надеваю сандалии, чтобы ощущать воздух каждым дюймом… Ох, извините. Я вас шокирую.
— Нет, вовсе нет. Вы так одевались и для прогулок с доктором Либичем?
— Когда как. Смотря какая была погода. Иногда на мне было надето всего ничего, но ведь это видеосеансы. Надеюсь, вы понимаете.
— Я-то понимаю. А доктор Либич? Он тоже легко одевался?
— Кто, Джотан? — усмехнулась Глэдия. — О нет. Он всегда такой чопорный. — Она сделала серьезное лицо и опустила одно веко — точно как Либич. Бейли одобрительно хмыкнул. — Вот как он говорит: «Дорогая Глэдия, что касается влияния первостепенного потенциала в потоке позитронов…»
— Он об этом с вами беседовал? О роботехнике?
— В основном, да. Он ведь так серьезно к ней относится. Все пытался меня просвещать — до последнего.