Мы посетили Киев, оказывается, на пределе самого благополучного времени для деятельности моих коллег. Мы прилетели домой в конце сентября, а уже в ноябре я получил первую весточку нового положения. Мне написали из института: «В одно мгновение месяц назад все заказчики поголовно перестали платить деньги. В связи с этим уже больше месяца, как не выдается зарплата, растет налоговый долг и т. д.» Это было начало трудного периода для украинских архитекторов.
Жизнь в Филадельфии тоже осложнилась. Нельзя было уже гулять по вечерам по улицам Норд-Иста. Криминал в Филадельфии разошелся как в былые годы в Чикаго. И это естественно – если свободно продается огнестрельное оружие, то оно, в конце концов, начинает стрелять. Сколько ни было сообщений о применении оружия, я не помню ни разу, чтобы его применяли для защиты. Все оно использовалось для нападения, для грабежа, убийств, разборок различных молодежных банд. Филадельфийские СМИ называют период с 2001 до 2011 года десятилетием убийств. За это время было совершено три тысячи четыреста убийств, из них раскрыто только одна тысяча сто. «Нераскрытые убийства – как незаживающие раны на теле Филадельфии», – писала газета The Philadelphia Inquirer. Да и от раскрытых убийств близким погибших становилось не легче. Ходить по вечерам по улицам стало опасно. Один из читателей газеты Northeast Times очень точно и образно определил это время.
«Помните фильм под названием «Этот безумный, безумный, безумный мир?». Я хочу обратить ваше внимание на то, как точно это сказано. Мир сошел с ума. Родители убивают детей. Дети убивают родителей. Люди протестуют против всего и начинают жить на улицах в палатках. Мужчины женятся на мужчинах. Женщины выходят замуж за женщин. Священники растлевают детей, спортивные тренеры делают то же самое. Наше правительство тратит миллиарды долларов на войну в других странах, в то время, как экономика нашей страны находится в плачевном состоянии.
Это воистину безумный, безумный, безумный мир. Как не воскликнуть словами известного бродвейского шоу: «Stop the world, I want to get off» – «Остановите планету, я хочу сойти».
А я в это время тихо сидел в своем доме на Knorr Street и работал над книгами. А когда отрывался от компьютера, то шел к мольберту и готовил новые картины для выставок. Я работал над серией «Старые города Европы». Я не брал конкретные городские пейзажи, а сам их компоновал со зданиями романской и готической архитектуры. Мне удалось купить пачку лаосской бумаги, изготовленной как блины, в наливных формах. Листы имели рваные края и очень крупную фактуру с выпуклостями и узлами. Когда я забрал в магазине «Arts supply» всю пачку этой бумаги, saleswoman (продавщица) посочувствовала мне.
– Для чего вы берете эту бумагу?
– Для живописных работ акварелью и темперой.
– Я вас понимаю – у вас нет денег. Но у нас есть хорошая акварельная бумага, Я чувствую, что вы серьезный но бедный художник, и я могу пойти вам навстречу и оформить reward (кредитную карту, льготную оплату) на вашу покупку.
– Да нет, спасибо! Я уж лучше возьму эту бумагу.
– Мне все-таки хотелось бы вам чем-нибудь помочь, – не унималась сердобольная продавщица. – У нас есть два пакета акварельной бумаги Windsor and Newton со слегка подмоченными и помятыми углами. Я могу попробовать уговорить хозяина дать вам discount (скидку) на эту бумагу.
Я, к ее удивлению, и от этого наотрез отказался. Все происходило, как в одном из рассказов, когда бедный чертежник заходил каждое утро в булочную и просил черствую булочку за полцены. Сердобольная хозяйка однажды положила внутрь этой булочки масло. А оказалось, что твердый хлеб нужен был ему для того, чтобы чистить оконченные чертежные листы, и булка с маслом их испортила. Здесь была аналогичная ситуация. Писал я на этой бумаге акварелью и жидкой темперой. Работа была трудоемкой, так как краска все время растекалась по непроклеенной бумаге. Зато эффект был впечатляющий. Живопись была настолько крупнофактурной, что смотрелась как масло, написанное широкой кистью.
Кроме этого, я начал новую серию акварелей «Once Upon a Time in the Museum» (Однажды в музее). Устроители выставок мне всегда говорили: «Что вы все Холокост да Бабий Яр, неужели у вас нет ничего повеселее?» Это возымело свое действие. В новой серии были смешные картины. На первой из них был изображен интерьер музея с крупной скульптурной копией обнаженного Давида Микельанджело и экскурсионной группой колхозников, впервые попавших в музей. Мужчины и женщины демонстрировали свою непосредственную, весьма различную реакцию на эту скульптуру (кто со смехом, кто с неприязнью). На второй также был изображен интерьер музея с картиной Ренуара «Купальщицы». На ней красовались очаровательные пышнотелые обнаженные дамы. Возле этой картины стояла группа рабочих в телогрейках, тщательно ее рассматривающая. При этом одного из них пыталась оттащить от картины его супруга, но безрезультатно – он оказывал отчаянное сопротивление. Третья имела реальную основу. Когда-то на выставке в Эстонии я наблюдал такую сцену. Посредине зала стоял очень крупный обнаженный женский торс без рук, ног и головы, но зато с огромными ягодицами. На пьедестале была кричащая надпись «Prima Vera» (Первая весна). Возле нее стояли недоумевающие посетители. При этом маленькая девочка прижалась к маме, с ужасом смотрела на это произведение и спрашивала «Это что, больная тетя? А что значит прима вера?» Идеи приходили одна за другой, на все не хватало времени.
Я старался следить за художественной жизнью Америки. Рынок живописи очень изменился. Я регулярно выписывал журналы, в том числе «Art Business News». Продажа подлинников шла по раскрученным брендам, в основном, через крупные аукционные дома типа Sotheby’s и Christie’s. Рядовые галереи продавали, преимущественно, принты. Для более солидных покупателей шли либо Giclee, либо Serigraph, то-есть все равно не подлинник, а Limited Edition (ограниченное количество хороших отпечатков). Гикли – это digital print, он дает отличное качество (до восьми цветов раскладки), но ценится не очень высоко. А сериграфия – многослойная печать на трафаретных сетках из моноволокна. Она считается авторской копией и полностью воссоздает фактуру и цвет подлинника, может печататься на холсте и стоит от 300 до 10 000 долларов. Обычно автор ставит на них свою подпись и номер отпечатка. И вот, несмотря на то, что печатается 150–200 экземпляров, сериграфии коллекционируют такие персоны как Маргарет Тетчер, Роберт де Ниро, принц Чарльз, Элтон Джон…
Тем не менее, я старался давать на выставки только подлинники. Но все-таки хотелось попробовать поработать с принтами. И тут как раз случай предоставил мне такую возможность. Я познакомился с хозяином одной небольшой галереи, который являлся также владельцем компании, печатающей принты. У Джона и его жены Мишел в офисе стояли очень большие японские печатные машины. Они печатали все, что только можно было печатать, начиная от визитных карточек и флаерсов и кончая огромными плакатами. Когда я впервые оказался в помещении, где размещался их бизнес, я поинтересовался почему оно таких огромных размеров.
– А нам иначе нельзя, – сказала Мишел, – мы печатаем двадцатифутовые полупрозрачные рекламные панно, которые идут на боковые стенки автобусов. Нам нужно, чтобы автобус свободно заезжал в наш офис для обклейки принтами.
Мои работы они приняли восторженно и тут же принялись за изготовление принтов. Теперь на выставках одновременно с подлинниками мы выставляли и принты, окантованные в хорошие рамы. Они смотрелись очень неплохо.
Мишел – очаровательная итальянка, была страшно энергичной и очень организованной женщиной. Всегда веселая, всегда смеющаяся, несмотря на то, что на ее хрупких плечах был и крупный бизнес, и заказчики, и двое детей, и три собаки, и масса всяких других дел. К своему приходу к нам она успевала заскочить в кондитерскую за пирожными. Она с восторгом воспринимала каждую новую мою работу. Выдав должную порцию комплиментов (beautiful, wonderful и т. д.), она тут же выхватывала большой блокнот и начинала записывать все, что нужно было сделать для предстоящей выставки – окантовки, плакаты, пригласительные билеты, письма, звонки – все, вплоть до точного времени, когда нужно привезти флаерсы, когда развесить работы, с кем поговорить из устроителей, кого нужно пригласить персонально, а кого не нужно приглашать. Все это сопровождалось шутками, смехом и предложением новых невероятных планов.
Иногда Мишел приходила со своим младшим сыном. Это был молчаливый молодой человек, очень стеснительный и постоянно уткнувшийся в свой игровой компьютер. Активное оживление у него возникало только при слове «суп». Он с большим восторгом уписывал большую тарелку супа, совершенно равнодушно реагируя на пирожные, мороженое и прочие сладости. Мы обратили внимание, что все американские дети, приходившие к нам, восторженно поглощали суп, очень вкусно приготовленный Леночкой. Очевидно еда в американских школах приелась им. Она не включала в себя этого блюда, и оно воспринималось ими как экзотическое.
Мы были очень благодарны Мишел и Джону. Они помогли нам устроить пять выставок: две в театре «Девон» в Филадельфии, одну в Cherry Hill в Нью Джерси и две в галереях в центре города. Они не только забирали картины и сами их отвозили в галереи, но и в дни открытия выставок заезжали за нами и доставляли нас в галереи.
Одна из последних наших выставок состоялась в галерее OCJAC (Old City Jewish Art Center) в центре города на 2-nd Street. Я выставил несколько холстов (Венеция, Концерт Иегуди Менухина), городской пейзаж и пару натюрмортов. Так как открытие выставки проходило накануне праздника Рош Хашана (еврейского нового года), галерейщики попросили меня среди других работ представить холст на эту тему. Я написал большой холст «Marry Jews» (веселые евреи). На нем были изображены два веселых, подвыпивших, в связи с праздником, пожилых еврея, они шли по старой, мощеной улице, напоминавшей Андреевский спуск. Один играл на скрипке, другой пританцовывал. Картина получилась очень яркой и привлекала к себе внимание многих посетителей галереи.
Новые экспозиции в галереях, расположенных в центре города, открываются в первую пятницу каждого месяца в пять часов вечера. В это время на 2-nd Street, 3-d Street и Arch Street, т. е. в месте расположения большинства галерей, собирается много народа, в основном студенты, так как во всех галереях кроме экспозиций выставляются разные напитки, печенье, крекеры, чипсы, которыми могут полакомиться все желающие. Это особенно привлекает филадельфийскую молодежь.
В ту пятницу за нами в половине пятого заехали Джон и Мишел, и мы поехали на 2-nd Street на открытие очередной выставки. Народу было еще не так много. Хозяйка галереи миссис Кендис встретила нас радушно. Я предложил Джону пройтись по другим галереям пока соберутся посетители. Народ постепенно прибывал. На узеньких тротуарах старого города становилось уже тесно. Молодые люди, согретые горячительными напитками и не только, вели себя довольно свободно, так что идти приходилось осторожно. Экспозиции на меня произвели не очень сильное впечатление. Большинство художников стремилось к необычному, не обращая внимания на качество живописи. Доминировал сюрреализм. Например в галерее Розенталя на Arch Street наиболее ярко был представлен художник Смайлс. Основной его холст, висящий посередине галереи, назывался «Floor in the Artist’s Atelier» (Пол в мастерской художника). На большой деревоплите (1,5х1,5 м) расчерченной на плитки и вымазанной какой-то дрянью, были приклеены окурки, пуговицы, засохшие тюбики красок, старые кисти и мастихины. Зрелище малоэстетичное. Значительно интереснее были работы по прикладному искусству: керамика, гобелены, кованный металл. Галерея, где экспонировались работы Art Institute, смотрелась намного приятнее. Возле нее посетителей было больше, чем у других галерей, так как студенты показывали performances в виде живых картин с полуобнаженными девицами.
Мы здесь тоже приостановились. Вдруг кто-то положил мне руку на плечо. Я обернулся. Это был Дэвид – молодой художник, эмигрант из Кишинева. Не могу сказать, что эта встреча меня очень порадовала. Дэвид был парень завистливый и довольно склочный (среди художников встречаются и такие). Мы вместе с ним принимали участие в нескольких выставках. Он с большим восторгом относился к своему творчеству и крайне критично относился к свом коллегам. После групповой выставки в Penn State University и его комментариев к работам коллег, большинство художников с ним просто не разговаривало. Тем не менее мне было любопытно с ним побеседовать, хотя разговор носил довольно ироничный характер. После очередной выставки, где моим картинам уделяли значительно больше внимания, чем его, он с особым вниманием стал относиться к моему творчеству. При каждой встрече он старался говорить мне всяческие приятные вещи. На сей раз начал я:
– Здравствуй, Дэвид. Ну как тебе сегодняшние экспозиции?
– Ты всю эту мазню называешь художественной экспозицией?
– Ну почему ты так строго? Здесь есть довольно интересные работы: стекло керамика, металл.
– Вот ты уже пожилой человек, а понятия нет. Я тебе сейчас объясню. То что делали ремесленники, еще можно смотреть, а все остальное мазня.
– А ты тоже сегодня выставляешься?
– Чтобы я выставлял свои картины вместе со всем этим дерьмом? Не дождутся. Я поставил один только натюрморт с рыбами у Розенталя, и то сейчас об этом жалею. (Я вспомнил висящую в этой галерее картину «Пол в мастерской художника», никаких рыб я там на стенах не заметил, а может быть я их принял за собак – у сюрреалистов всякое бывает). А ты, как всегда, выставляешь городские пейзажи? – продолжал он. – Я был на твоей последней выставке в Клэйн Бранч. Ловко ты расчертил на подрамниках все эти памятники Филадельфии. Но ты прости меня, старик, это же не живопись. Тебе не хватает свободы творчества. Слушай сюда, если ты поймешь. Я, когда пишу картины, чувствую себя совершенно свободным от всяких предрассудков. Если ты сильно попросишь, я смогу дать тебе пару уроков, – сообщил он с присущей ему скромностью. – Может быть ты сможешь понять, что такое свободное творчество. Я, например, вообще начинаю писать кистями без всякого предварительного рисунка.
– Ну и как, получается?
– Еще как. А ты все строишь какие-то перспективы. Кому это нужно? Слушай сюда, и я тебе расскажу, как нужно делать.
– Но вот Микельанджело, Ботичелли и Леонардо да Винчи считали, что в этом есть смысл. Да и русские художники не гнушались хорошего рисунка. Посмотри «Эскизы к священному писанию» Александра Иванова.
– Вот ты опять-таки не понял. Что ты мне все тычешь всем этим антиквариатом? Я предпочитаю современных художников.
– Например?
– Например, Сальвадор Дали!
– Так вот посмотри его альбом повнимательней. Никто так тщательно не относился к рисунку, как он.
– В этом вся твоя ограниченность и вся наша беда, что все учат, учат. Я думал, что приехал в свободную страну. Взял грант и пошел в University of Art. Там какой-то тип преподает живопись, кисть в руках держит как лопату, а тоже учит, говорит, что у меня рисунок хромает. Сам он хромает. А я не растерялся и тут же сунул ему под нос репродукцию Матисса. Смотри-мол, тут все предметы покалечены, а стоит десять миллионов долларов. Он и заткнулся. А ты говоришь «рисунок», то-то! Ты в какой галерее выставился? Я попозже может зайду, посмотрю, что ты там начертил, скажу что можно подправить, чтоб смотрелось как следует, как настоящая живопись. Хотя тебе еще работать и работать.
Выслушав его доброжелательные наставления и назвав ему галерею, я распрощался с этим добродушным молодым человеком, и мы вернулись в OCJAC.
В галерее уже собрались посетители. Среди них бегали два маленьких мальчика (сыновья хозяйки) в белых рубашечках, черных костюмчиках, в ермолочках с лихими пейсиками и с подносами. На одном из подносов были стопки с вином, на другом крекеры, чипсы, печенье и нарезанные яблочки с воткнутыми в них деревянными зубочистками. Таким образом отмечалось сразу и открытие галереи, и Рош Хашана. Основная публика скопилась возле моих «Веселых евреев». Перед ними стояла моя Леночка и что-то рассказывала молодым людям на английском. Мы подошли.
– На этой картине изображены два веселых еврея, немного выпившие по поводу праздника, – говорила Леночка. – Они себя чувствуют раскованно. Один из них играет на скрипке, другой танцует. На нем расстегнутое пальто, жилет застегнут на одну пуговицу, а вторая оторвана. Он что-то поет. Рядом виден шинок, где они подвыпили – это такой местный бар. А весь антураж вокруг этой кампании, вся окружающая обстановка – это штеттл. Штеттл – это маленькие поселки на Украине, в Белоруссии, Молдавии, Румынии, в которых жили евреи, так как им разрешалось жить только в черте оседлости.
– Я это знаю, – сказал один из молодых людей. – Мои грандперентс (дедушка с бабушкой) приехали из штеттл с Украины. Они мне много рассказывали про жизнь в штеттл, про погромы. Только этот штеттл теперь большой с очень трудным названием И-катьелина-славел.
– Ах, Екатеринослав. Так он сегодня называется Днепропетровск.
– Это тоже трудно выговорить.
«Ничего себе штеттл, – подумал я, – с миллионом жителей, третий город на Украине. Очевидно его деды жили в предместьи Днепропетровска, за чертой оседлости».
Мы с ним выпили по рюмочке за Новый год и помянули его дедушку, так лихо разбирающегося в вопросах градостроительства.
После окончания этой выставки, я повесил дома этот холст напротив своего рабочего стола, и он мне напоминал о выставке в OCJAC и о славном штеттл Днепропетровске, куда я с удовольствием приезжал в командировки, и где главным архитектором города был мой коллега и приятель Сергей Зубарев – большой мастер акварельного портрета. Он когда-то нарисовал в Гаграх два моих портрета – один висит у меня дома и сейчас, а второй, как мне рассказала наша коллега – член-корреспондент Академии архитектуры Лера Демина, он экспонировал в Киеве в 2010 году, что меня очень тронуло. Сергей сейчас живет и работает в Германии – разбросало нас время по всему белому свету.