Усилием воли он запретил себе задумываться. О жизни нельзя думать слишком усиленно — пропадет охота жить. Не будем предвосхищать грядущие беды, будем решать проблемы по мере их поступления…
На Дюнкиной спине пятном проступила влага. Это мокрый купальник пропечатывается сквозь тонкий плащ…
— Тебе не холодно?
Отрицательный жест головой. Теперь ей никогда не бывает холодно. И пальцы у нее ледяные, как зима…
Будто ощутив его настроение, она чуть повернула голову. Легко сжала его ладонь — чуть-чуть:
— Клав… Не… покидай… меня.
* * *Комнатушка была размером с автобус. Над улицей нависал балкон, полукруглый, с неровными проржавевшими перилами. У Клава, который вышел покурить, сразу же закружилась голова, потому что под ногами, на расстоянии четырнадцати этажей, текли друг другу навстречу два безостановочных потока — сверкающий металл, разноцветные фары, раздраженные, доносящиеся в поднебесье гудки… И ночи — как не бывало. Грязноватый, неестественный свет.
Дюнка сидела на продавленном диване. Она скинула плащ и снова осталась в проклятом купальнике змеиного цвета.
— Сними его, — попросил Клав шепотом. — Давай его… сожжем.
Против ожидания, она послушно кивнула. И стянула с плеча лямку. И другую тоже; Клав смотрел, не догадавшись отвести глаза. В той жизни он не видел Дюнкиной наготы. И не может судить теперь, изменилась она с тех пор или нет…
Ее грудь казалась белой в сравнении с остальным телом. Ах да, загар… Не бронзовый, а пепельно-сероватый. Или путает свет, пробивающийся с улицы?..
Дюнка привстала, стаскивая змеиную ткань с бедер. Клаву захотелось зажмуриться. Купальник превратился теперь в мокрую тряпочку, жгутом скрутившуюся на ее коленях.
Его бросило в жар. Он невольно взялся рукой за пряжку собственного пояса; Дюнка сбросила купальник на пол и поднялась:
— Клав…
Волосы на его голове встали дыбом. Он чуть не вскрикнул — так больно столкнулись в нем два одинаково сильных, одинаково безжалостных знания.
Любимое тело. Его девушка. Его женщина. Впервые…
Мокрые волосы-сосульки. Ледяные ладони. Босые следы на промерзшем песке. Удушливый запах цветов на могиле, и ее лицо — это самое лицо! в широкой траурной рамке…
Он видел ее в гробу. Как теперь…
— Клав… не… прогоняй… меня…
— Я не прогоню, — вытолкнул он сквозь пересохшее горло. — Но…
— Не бойся… Клавушка, не бойся… Я же тебя люблю… Обними меня, Клав, я так долго…
Он впился зубами в нижнюю губу, так, что потекла по подбородку теплая струйка крови:
— Дюночка, не сейчас…
— Клав. Клав…
Не могу, подумал он беспомощно. Не… могу.
Дюнка стояла рядом, и ее руки были холодные, как рыбки. Будто бы она слишком долго просидела в речной воде.
И правда, долго. Ох как долго…
Он заставит себя поверить, что время отступило на десять месяцев назад. Что сейчас жаркий июнь, что завтра предстоит экзамен, что Дюнка попросту перекупалась и продрогла. Он заставит себя забыть похоронную процессию и этот ужасный цветочный запах. Запах кладбищенской глины… Он забудет. Сейчас.
— Клав…
— Сейчас, Дюночка. Сейчас…
У этого поцелуя был привкус крови из прокушенной губы.
— Клавушка…
Он стиснул зубы. Он уже знал, что решится.
Глава четвертая
Телефон плакал длинными гудками. Телефон истекал жалобными воплями: подойди ко мне, подойди… Возьми трубку, это так важно, от этого зависит человеческая жизнь…
Назар не слышал. Назар выдернул телефонный шнур из розетки, установив в своем мире тишину и покой. А может быть, он просто спал.
Ивга устало опустилась на влажную скамейку.
В прихожей у Прова тоже стоял телефон. На маленьком телефонном столике; у Ивги хватило сил развернуть столик, поставить его поперек. Торцом в дверь ванной, другим торцом в противоположную стену… Тесная квартирка была у Прова. Узкий коридор.
Там же, в коридоре, она натянула мокрое белье. Глотая слезы, влезла в джинсы и свитер. Не завязывая шнурков на кроссовках, вылетела за дверь; шум воды в ванной оборвался. Ивгу захлестнул страх — почти как тогда, на ночном пустыре, среди неподвижно чернеющих вагонов…
Она побежала. Сумка колотила по заду, будто подгоняя, поддавая охоты; на дорожке перед домом от нее шарахнулась стайка ребятишек. Старик с хозяйственной сумкой еле удержался на ногах; она вскочила в закрывающиеся двери автобуса и целых пять остановок боялась, что Пров ее догонит.
За что она так с ним? Что он ей сделал, кроме хорошего?..
И что будет, если он все-таки ее разыщет? Если станет искать…
Ох, станет. Такое не прощают. В особенности Пров…
Если бы Назар только подошел к телефону. Ивга не стала бы молчать в трубку — она вполне созрела, чтобы говорить. Чтобы униженно просить, она созрела тоже. Чтобы наняться к папе-свекру… тьфу, к бывшему папе-свекру, к профессору Митецу… Наняться в домработницы. Свадьбы не будет, это козе понятно, Ивга больше не гордая, не честолюбивая, вообще никакая… Если Назар не захочет любить ведьму… то пусть защитит хотя бы. Пусть будет… к ведьме… снисходителен…
Косой взгляд проходившей мимо женщины хлестанул, как пощечина. Жалостливо-брезгливый взгляд, подаренный юной бродяжке с мокрыми глазами и красным от слез носом; Ивга ощутила себя налипшим на скамейку плевком. Гадким на вид и возмутительным с точки зрения санитарии; интересно, не захочет ли полицейский патруль, неторопливо прогуливающийся вдоль улицы, расспросить подозрительную девчонку на предмет документов?
Ивга явственно представила себя в приемнике-распределителе. Бездомная безработная ведьма, не состоящая на положенном учете, стучит кулачком по пыльному столу полицейского капитана: «Я позвоню Великому Инквизитору Вижны! Лично! Немедленно! И вот тогда вы ответите…»
Полицейский патруль приближался; Ивга подавила в себе паническое желание бежать. Нащупала в сумке блокнот, раскрыла на первой попавшейся странице, углубилась в изучение собственного скверного почерка. Человек занят делом, человек всего лишь на минуту присел на парковую скамейку, человек — абитуриентка, приехавшая из провинции поступать в институт, слегка потрепанная, но очень-очень прилежная ученица…
Скосив глаза, она видела, как их тени проползли в сантиметре от ее кроссовок. Проползли — но не задели, хороший знак…
— Не трясись, дура. Им до тебя нет дела.
На другом конце скамейки сидела девчонка в платье, похожем на школьное. Рядом источала аппетитный пар вечная тележка с горячими бутербродами.
— Ты бы имидж поменяла, — сказала ей Ивга сквозь зубы. Девчонка подняла брови:
— Что?
— Имидж, — Ивга презрительно скривила рот. — Купи себе парик и зонтик… Или надень кожаную куртку с нашлепками и заведи мотоцикл. Меня тошнит от твоих «бутербродов»…
Девчонка усмехнулась, нисколько не уязвленная:
— Боюсь, сменить имидж придется как раз ТЕБЕ. Стань сегодня же на учет — тебе помогут в выборе судьбы. Целлюлозная фабрика в пригороде и отеческий надзор Инквизиции вполне соответствуют твоим взглядам на жизнь, правда?
Ивга молчала. Из узких щелочек девчонкиных глаз смотрело опытное, хищное, умудренное существо.
— Чего ты хочешь? — спросила Ивга беспомощно.
Девчонка сморщила нос:
— Рассказать тебе, как берут на учет?.. Сперва тебе велят раздеться догола… Потом разденут твою душу — будешь говорить, как миленькая, слова из ушей полезут… Наговоришь большую-пребольшую кассету… или даже не одну. А потом придет такой лоб, — девчонка дернулась, как от сильной боли, — из тех, которые… Маркированный инквизитор. И полезет немытыми руками — в тебя…
— Это тебя на учет брали? — тихо спросила Ивга.
Девчонка ухмыльнулась. К ней вернулось самообладание; вернее, она его и не теряла. Просто позволила себе немножко эмоций, чтобы Ивга…
— Шла бы ты, — попросила Ивга шепотом. — Пожалуйста. А?
Девчонка помолчала. Привстала, выловила из тележки бутерброд, аккуратно откусила, налепив на нижнюю губу зеленую лапку петрушки.
— Меня поражает, как долго ты думаешь… — зеленая лапка исчезла, подобранная длинным языком. — Как усердно барахтаешься в этом дерьме.
И, не произнося больше ни слова, поднялась и двинулась вдоль улицы; короткий коричневый подол колыхался, то и дело ныряя под еще более вытянувшуюся, мешковатую серую кофту.
* * *Вечером к Ивге пристали двое странных мутноглазых парней.
Она шла по стремительно пустеющей улице, чувствуя за спиной их неотвязчивые наглые взгляды; чтобы уйти от них, она завернула в ярко освещенный магазин; там, среди высоких стеллажей и неторопливо бродящих покупателей, парни настигли ее снова, встали, не таясь, у входа, и принялись увлеченно разглядывать лоток с малопристойными журналами. Время от времени то один, то другой бросал на Ивгу оценивающий взгляд — будто сравнивая ее достоинства с голым мясом на глянцевых обложках. Понемногу накаляясь, Ивга ощутила, наконец, холодное бешенство.
Сжав зубы, она прошла мимо парней к выходу; от них пахло. Еле ощутимо, сладковато, тошнотворно — Ивга не стала и прикидывать, какая такая начинка содержалась в их сигаретах; странные мутные глаза преследователей перестали ее впечатлять. Обкурившаяся шваль…
— Эй, лисенок!
Ивга невольно дернулась. Таким именем иногда называл ее Назар; теперь ласковая кличка навсегда осквернена чужим смрадным ртом.
Она ускорила шаг.
— Лисенок, не беги так… Хочешь коньячка?
— Пошли вон, — бросила Ивга сквозь зубы. Ее сердце колотилось, как бешеное, а во рту стоял гадкий привкус. Знакомый привкус страха.
Цепкая лапа больно взяла ее за плечо:
— Надо же, любая сучка нынче выеживается, как та королева…
У Ивги потемнело в глазах.
Дни и ночи позора, унижения, бегства. Перед Инквизицией она бессильна, чугайстры внушают ей ужас — но почему же всякая дрянь…
Дальнейшее она помнила плохо; ночь подмигнула ей тусклым огоньком брошенной под скамейку бутылки, и удобное горлышко само легло в ладонь, и брызнули, разлетаясь, осколки:
— Пошли вон!..
Она хотела добавить слово, давшее бы этим двоим достойное название — но не смогла. Самое грязное ругательство казалось плоским и пресным, а потому она просто шагнула навстречу парням, намереваясь попросту вспороть обоим животы.
— А пошла ты, ведьма пучеглазая…
По мере того, как они отходили все дальше и дальше, все тише и тише становилась изрыгаемая ими брань. Слово «ведьма» не было обличением — просто еще одно звено в цепочке ругательств; редкие прохожие, наблюдавшие за сценой издалека, засуетились, Ивге померещился отдаленный полицейский свисток. Она посмотрела на разбитую бутылку в своей руке. Удобное горлышко щерилось кривыми зубами осколков; Ивга огляделась в поисках урны. Почему-то в этот момент очень важным казалось не насорить на улице; счастье, что урна оказалась рядом, и железная крышка открылась, и полупустое брюхо удовлетворенно приняло Ивгин дар.
«Как усердно ты барахтаешься в этом дерьме»…
По пальцам скатывалась черными каплями кровь. Все-таки порезалась.
* * *Дверь подъезда была заперта. Ивга долго стояла в подворотне, слушая, как бежит по канавам ленивая дождевая вода.
Куда выходят окна квартиры четыре? На площадь Победного Штурма или во двор, где мокнут под дождем детские качели?..
Ее решимость таяла. Проклятая ночь и проклятые тучи. Проклятый замок на двери подъезда; возможно, за запертой на ночь дверью сидит еще и охранник. Дремлет, смотрит маленький телевизор, греет ноги у электрического камина и поглядывает в сторону квартиры номер четыре…
Из подворотни она перебежала в телефонную будку. Постояла, заворожено глядя на танец капель, сползающих по стеклу. Подняла разом потяжелевшую руку, набрала номер, который даже не надо записывать. Врезался в память.
Никто не брал трубку. Ивга сползла по стене спиной, обняла колени и заставила себя ни о чем не думать.
* * *Ранним утром дверь подъезда открылась изнутри. Старушка с собачкой, неуловимо похожие друг на друга, обе породистые, ухоженные и серьезные, вышли на ритуальную прогулку.
Ивга дождалась, пока старушка аккуратно подденет на совок собачьи экскременты, перенесет через весь двор и торжественно опустит в специально отведенный ящичек. Ивга дождалась, пока обе, совершив по двору несколько неторопливых кругов, поднимутся на крыльцо подъезда; пропустив собачку вперед, пожилая женщина оставила дверь открытой. Начался новый день.
В подъезде пахло дождем. Охранника не было — вместо него в углу стоял, распирая кадку, мясистый фикус. Который, вероятно, видел старушку девочкой и собачку — щенком…
Ивгины кроссовки оставляли на светлых ступенях мокрые следы. Потолки в доме были столь высокими, что в углах над лестницей вольготно чувствовал себя полумрак; Ивга шла, скользя рукой по лакированной ветке перил. Ступенек оказалось неожиданно много — хотя подниматься пришлось всего-то на второй этаж. К высокой, обитой черным бронированной двери…
Замирающий звук входного звонка. Ивга отдернула руку от кнопки, зеленой, как пуговица на ее старом пальто.
Молчание. Тишина; потом на третьем этаже гулко щелкнул замок, и тут же возбужденно залаяла собачка.
Ивга отпрянула от двери; медленно сунула руки в карманы, подняла голову.
Старушка стояла в пролете, и на лице ее не было ни страха, ни обычной в таких случаях подозрительности. Просто безмерное любопытство:
— А господина Старжа, кажется, нет… Он уехал позавчера. Вы что-то хотели?
— Нет, — Ивга отвернулась. Старушка, кажется, удивилась еще больше:
— Но вы ведь к Клаву? То есть я хотела сказать, к господину Старжу?..
Наверное, следовало что-то сказать. Минуту Ивга пыталась выдавить из себя хоть слово; потом повернулась и двинулась вниз. Грязная ладонь бессильно скользила по желтому лаку перил.
* * *Клавдий спал, и во сне ему казалось, что он рыба. Круглая, как шар, и совершенно седая; ему нравилось быть рыбой, но когда самолет стал заходить на посадку, сон оборвался неприятным замиранием в груди.
Двоих он пытал напрасно — они попросту ничего не знали. Третья знала, но вырвать из нее это знание было не под силу даже ему; пятая тоже долго молчала, но под конец сдалась и рассказала все…
Хоть вряд ли это было именно «все». Мавин — профессионал… Мавину придется тяжко поработать, но это именно работа, а не лихорадочное тушение пожара. Пожар, надо думать, они временно затоптали.
«Ты ведь все понимаешь? Что происходит? Ты остановишь это, да?..»
А пес его знает…
Самолет нырял, проваливаясь в воздушные ямы; желудок Клавдия прыгал к горлу, какое счастье, что он уже почти сутки ничего не ел… Впрочем, не надо себя обманывать. Его мутило бы и на твердой земле. Теперь его будет мутить долго, очень долго, всю жизнь…
Надо было заставить Мавина, подумал он зло. Он же куратор, ведьмы, надо думать, тоже его… Вот пусть попотел бы. Наступив на горло собственной чистоплотности и… еще чему-то, и это «что-то» у Клавдия все в синяках. В кровоподтеках; надо было Федору заставить, она баба жестокая…
Он криво усмехнулся. Мавин… не добился бы того признания. Приятно осознавать профессиональное превосходство над подчиненным. Как в том анекдоте про ассенизаторов: «Учись, сынок, не то так и будешь всю жизнь ключи подавать»…
Самолет коснулся бетонки; Клавдий с сожалением ощутил, как чувство полета сменяется суетливым бегом по взлетной полосе. Сейчас он придет домой, отключит телефон и снова станет рыбой. Во сне. Где нет ни тягостного предчувствия, ни ведьм, ни чаши стадиона, которая нависает над головой, огромная бетонная тарелка, человеческая каша, каша, месиво…
Его передернуло. Вот с этим самым чувством он вчера шел в подвал. А сегодня к нему добавилась еще картинка: тысячи людей в панике бросаются к выходам… Женщины, дети, подростки, кровавое варево в бетонной чашке…
Самолет остановился. Хватит, сказал себе Клавдий. Сейчас мы эту мысль выключим…
Он набрал полную грудь воздуха и вообразил все до последней черточки. В подробностях и красках — вплоть до чьих-то раздавленных очков под сиденьем. Потом представил, как по яркой воображаемой картинке ползут трещинки, будто по разбитому стеклу. И как осколки со звоном осыпаются. Облегченный выдох; все.
Шел дождь.
— Как там в Однице, патрон? — приветливо спросил телохранитель.
— Разгар курортного сезона, — Клавдий улыбнулся. — Магнолией пахнет, пес побери… Бери отпуск, Сали, жену за шиворот — и на пляж…
Телохранитель засмеялся, распахивая перед Клавдием дверцу машины:
— Я развелся, патрон…
— Да? — удивился Клавдий. — Ну и правильно… Потому как от этих баб одни неприятности. И чуть не каждая вторая — ведьма…
Рассмеялись уже вдвоем.
Два часа назад Федора провожала Клавдия — до самого трапа. Молча; собственно, по этикету она и должна была его провожать. Потому как куратор Мавин несет службу денно и нощно, а визит Великого Инквизитора был не официальным, а рабочим… Даже чернорабочим. Очень-очень черно.
Федора молчала, а ему было не до нее. Не терпелось остаться в одиночестве. Откинуться на спинку кресла и попытаться зализать раны. Восстановить хотя бы видимость душевного равновесия…
— Держись, Федора. Работай; детям привет…
— Передам.
— Им нравится в Однице? Все-таки море?
— Наверное, нравится.
— До свидания. Я полетел.
— Счастливой дороги… Клав.
Потом, вспоминая и анализируя, он так и не смог понять, с каким выражением она на него смотрела. Как на палача? Да ну, вряд ли, это с его стороны совершенно неуместная мнительность… Как на героя?..
Такой же взгляд он запомнил когда-то в глазах ее дочери. Девчонке было лет пять, мама уезжала в командировку — надолго, и девчонка смотрела устало и безнадежно, недетским взглядом, будто повторяя про себя: ну что я могу поделать против судьбы…