После возвращения капитана Сагнера в штабном вагоне поднялись дебаты по поводу некоторой бестолковости начальства, причем делались намеки на то, что восточная армия совершенно потеряла бы голову, если бы там не было германцев. Подпоручик Дуб пытался защищать растерянность австрийского генерального штаба и понес какую-то околесицу о том, что местность сильно опустошена вследствие бывших там недавно боев и путь еще не мог быть приведен как следуеи в порядок.
Все офицеры глядели на него с состраданием, словно желая сказать: этот человек не виноват в том, что он так глуп. Не встречая сопротивления, подпоручик Дуб продолжал распространяться о великолепном впечатлении, которое производит на него эта истерзанная местность, так как она доказывает, какая железная мощь таится в нашей армии. Ему опять никто ничего не ответил; тогда он еще раз повторил:
— Конечно, разумеется, это так! Ведь русские отступили отсюда в полной панике.
Капитан Сагнер твердо решил послать подпоручика Дуба при первом же случае, когда положение в окопах станет опасным, в офицерскую разведку неприятельских позиций за проволочные заграждения, и прошептал поручику Лукашу в окно вагона:
— Этих шпаков нам чорт насыпал! И ведь чем такой человек интеллигентнее, тем он больший осел.
Кажется, будто подпоручик Дуб никогда не перестанет говорить. Он продолжает рассказывать офицерам, что он читал в газетах о боях в Карпатах и о борьбе за карпатские перевалы в период австро-германского наступления на Сане.
Он рассказывает так, как будто он не только лично участвовал в этих боях, но и сам руководил всеми операциями.
Особенно противно звучали такие фразы, как:
— Затем мы продвинулись на Буковско, чтобы закрепить за собою линию Буковско — Дынов, не теряя связи с бардижовским корпусом у Старой-Паланки, где мы разгромили самарскую дивизию неприятеля.
Поручику Лукашу стало невмоготу, и он заметил подпоручику Дубу:
О чем ты еше до войны, вероятно, говорил с твоим начальником окружного управления.
Подпоручик Дуб неприязненно взглянул на поручика Лукаша и вышел из вагона.
Воинский поезд стоял на насыпи, а внизу, в нескольких метрах от ее основания, валялись разные предметы, брошенные бежавшими русскими солдатами, когда те отступали за канаву, тянувшуюся вдоль насыпи. Здесь были ржавые чайники, котелки, подсумки и т. п. Кроме того, здесь же рядом со связками колючей проволоки виднелись полосы окровавленных бинтов, заскорузлые от крови повязки и вата. В одном месте над канавой стояла группа солдат, и подпоручик тотчас же установил, что среди них был Швейк, который что-то им рассказывал.
Поэтому подпоручик Дуб тоже направился туда.
— Что тут такое происходит? — строгим голосом спросил он, остановившись прямо перед Швейком.
— Так что дозвольте доложить, господин подпоручик,— ответил за всех Швейк, — мы смотрим.
— Куда вы смотрите?—крикнул подпоручик.
— Так точно, господин подпоручик, смотрим вниз в канаву.
— А кто вам это разрешил?
— Это, дозвольте доложить, господин подпоручик, желание нашего господина полковника Шредера, который остался в Бруке. Когда мы уезжали на фронт, он, прощаясь с нами, сказал в своей речи, что если нам случится проезжать по местности, где происходили бои, то мы должны хорошенько все разглядеть, как, значит, сражались и вообще, значит, все, что может быть нам полезным. И вот у этой канавы мы и видим, господин подпоручик, что солдат должен выбросить при своем бегстве. Так что дозвольте доложить, господин подпоручик, мы видим здесь, как глупо, что солдат тащит с собой разные лишние вещи. Он ими совсем напрасно нагружен. Он от них только зря устает, и если ему приходится тащить на себе такой груз, то он не может как следует сражаться.
У подпоручика вдруг мелькнула мысль, что он мог бы, наконец, передать Швейка военно-полевому суду за изменническую пропаганду, а потому он поспешно спросил:
— Стало быть, вы думаете, что солдат должен побросать и патроны, как вы видите вот в этой яме, или штыки, как вы видите вон там?
— Никак нет, господин подпоручик, — приветливо улыбаясь, ответствовал Швейк, — а вот извольте взглянуть на брошенный тут же металлический ночной горшок.
И действительно, возле самой насыпи среди черепков вызывающе торчал изъеденный ржавчиной ночной горшок с отбитой эмалью. Вероятно, эти отслужившие в хозяйстве предметы были выброшены сюда по приказанию начальника станции как материал для ученых споров между археологами[37] будущих веков, которые будут немало удивлены открытием древнего становища... А затем в школах детям будут говорить о существовавшей когда-то эпохе эмалированных ночных горшков!..
Подпоручик Дуб взглянул на этот предмет, но мог лишь констатировать, что это был действительно один из тех инвалидов, которые провели свою молодость под кроватью.
Это произвело на всех огромное вптечатлание, и, так как подпоручик Дуб молчал, Швейк заговорил снова.
— Так что дозвольте доложить, господин подпоручик, с таким вот ночным горшком произошла в курорте Подебрадах забавная история, которую рассказывали у нас в ресторане на Виноградах. В те времена в Подебрадах начали издавать газету «Независимое слово», и главной персоной в этом деле был подебрадский аптекарь, а редактором назначили некоего Ладислава Гаека-Домажлицкого. Ну, а этот аптекарь был большой чудак; он собирал, например, старые горшки и тому подобные мелочи, так что у него составился целый музей. И вот, Гаек-Домажлицкий как-то пригласил к себе в Подебрады одного приятеля, который тоже писал в газетах, и они по этому случаю здорово выпили, так как уже больше недели не виделись. Приятель-то и пообещал Домажлицкому, что в благодарность за угощение он напишет ему фельетон для «Независимого слова», для независимой, значит, газеты, от которой тот зависел. И в самом деле написал ему фельетон о чудаке-коллекционере, который нашел в песке на берегу Эльбы металлический ночной горшок и решил, что это шлем святого Вацеслава, и поднял такую шумиху, что сам епископ, с процессией и хоругвями, приехал из Кралова Градца посмотреть на находку… Ну, а подебрадский аптекарь вообразил, что это — камешек в его огород, и с тех пор у них с Гаеком-До-мажлицким и дружба врозь.
Подпоручик Дуб охотнее всего сбросил бы Швейка в канаву, но сдержался и только заорал на всех:
— Я вам говорю, что вы не должны тут попусту шляться! Вы меня еще не знаете, но когда узнаете... А вы останетесь здесь, Швейк, — добавил он грозно, когда Швейк хотел было вместе с другими вернуться в вагон.
Они остались одни, и подпоручик стал придумывать, что бы такое страшное сказать ему.
Однако Швейк опередил его.
— Так что дозвольте доложить, господин подпоручик, только бы погода у нас продержалась! Сейчас вот днем не жарко, и ночи тоже довольно приятные, так что теперь самое подходящее время воевать.
Подпоручик вытащил револьвер и спросил:
— Знаешь, что это такое?
— Так точно, господин подпоручик, знаю. У господина поручика Лукаша тоже такая штучка есть.
— Ну, так вот, заруби себе на носу, стерва, — серьезно и с достоинством промолвил подпоручик Дуб, убирая револьвер, — ты должен знать, что с тобой может случиться большая неприятность, если ты будешь продолжать свою пропаганду.
Подпоручик удалился, повторяя про себя:
— Теперь я ему очень хорошо сказал: «Продолжать свою пропаганду». Именно пропаганду…
Прежде чем лезть в вагон, Швейк еще немного побродил возле него взад и вперед, бормоча себе под нос:
— К какой категории мне бы отнести его?
И чем больше он раздумывал, тем яснее определялось в его уме название такого рода людей: «Полушептун».
В военном лексиконе всегда с большой охотой употребляли слово «шептун»[38]. В особенности этот почетный эпитет давался полковникам, пожилым капитанам и майорам, он означал некую более высокую степень часто употребляемого выражения «старая песочница». Низшей степенью служила кличка «старикашка», являвшаяся ласкательным определением для старого полковника или майора, который непрочь покричать и попетушиться, но жалеет и любит своих солдат и защищает их от солдат других полков, в особенности когда дело касается чужих патрулей, которые задерживают его просрочивших отпуск солдат по кабакам. «Старикашка» заботился о своих солдатах, пища у них всегда была хорошая, но у него непременно был какой-нибудь свой конек, с которого он не мог сойти, и потому он был «старикашка».
Если же «старикашка» при этом зря мурыжил людей и унтер-офицеров, придумывал всякие там тревоги и занятия в ночное время и тому подобные штучки, то его называли уже «старой песочницей».
Из «старой песочницы» развивался, как высшая степень злобной придирчивости, мелочности и тупости, так называемый «шептун». Это слово означало все, что угодно, но разница между штатским «шептуном» и военным — большая.
Если же «старикашка» при этом зря мурыжил людей и унтер-офицеров, придумывал всякие там тревоги и занятия в ночное время и тому подобные штучки, то его называли уже «старой песочницей».
Из «старой песочницы» развивался, как высшая степень злобной придирчивости, мелочности и тупости, так называемый «шептун». Это слово означало все, что угодно, но разница между штатским «шептуном» и военным — большая.
Первый, то есть «шептун» на гражданской службе, тоже является начальником, и служители и младшие чиновники в учреждениях тоже дают ему такое прозвище. Это — бюрократ до мозга костей, педант, который придирается, например, к тому, что написанный доклад не был обсушен клякс-папиром и т. п. Это — вообще ограниченный, малоразвитой, нудный человек, который, однако, хочет играть роль в обществе, подчеркивает свою особую честность, воображает, что все понимает и умеет объяснить, и на всех и все обижается.
Но кто побывал на военной службе, с легкостью поймет разницу между таким типом и «шептуном» в военном мундире. Тут это прозвище обозначает старикашку, который является действительно придирой и человеконенавистником, настоящим жмотом, никому не дающим спуску и тем не менее останавливающимся перед каждым затруднением. Солдат он не любит и постоянно, хотя и тщетно, воюет с ними, не умея, однако, приобрести в их глазах такого авторитета, каким пользуются «старикашки» и «старые песочницы».
В некоторых гарнизонах, например, в Триденте, таких людей называли «старым сортиром». Во всяком случае, дело шло всегда о пожилых людях, и, когда Швейк мысленно назвал подпоручика Дуба «полушептуном», он совершенно правильно учел, что подпоручику Дубу нехватало пятидесяти процентов до полного «шептуна» как по возрасту, так и по чину, да и вообще по всем статьям.
Погруженный в такие размышления, он вернулся к своему вагону и встретил возле него денщика подпоручика Дуба. У денщика было вспухшее лицо, и он невнятно пробормотал, что у него только что произошло столкновение с его барином, который, узнав, что он, Кунерт, водит знакомство со Швейком, отхлестал его по щекам.
— В таком случае, — спокойно проговорил Швейк, — мы должны подать рапорт. Австрийский солдат обязан в известных случаях переносить мордобой. Но твой барин переступил все границы, как говорил старик Евгений Савойский: «От сих до сих». Теперь ты сам должен доложиться по начальству, а если ты этого не сделаешь, то и я тебе еще надаю по морде, чтобы ты знал, что такое дисциплина в армии. В карлинских казармах был некий подпоручик Гаузнер, и у него тоже был денщик, которого он бил по морде и толкал ногами. Один раз он так избил своего денщика, что тот совсем ополоумел и, докладывая по начальству, в рапорте объяснил, что избили его за то, что он все перепутал. А на основании его слов его барин взял да и доказал, что денщик врет, потому что он в тот день его по физиономии не бил, а только пихал ногами, так что, в конце концов, парня посадили еще на двадцать суток в карцер за ложный донос… Впрочем, — продолжал Швейк, — это дела не меняет. Ведь это как раз то самое, о чем всегда толковал наш медик Гоубичка, что, мол, в медицинском институте начинают резать человека и в том случае, когда он повесился, как и тогда, когда он отравился. А я пойду вместе с тобой. Пара-другая лишних плюх на военной службе — вещь серьезная!
Кунерт совсем обалдел и дал Швейку увести его в штабной вагон.
— Что вам тут нужно, сволочь? — заорал на них подпоручик Дуб, высовываясь из окна.
— Веди себя достойно, — шепнул Швейк Кунерту и втолкнул его в вагон.
В проходе показался поручик Лукаш, а за ним и капитан Сагнер.
Поручик Лукаш, которому уже так часто приходилось иметь дело со Швейком, был крайне изумлен, потому что на сей раз Швейк не держался таким простачком, как обыкновенно, а лицо его утратило свое столь знакомое добродушное выражение и предвещало какие-то новые неприятности.
— Дозвольте доложить, господин поручик, — сказал Швейк, — мы желаем рапортоваться.
— Не валяй дурака, Швейк. Мне это, наконец, надоело.
— Никак нет, — возразил Швейк, — дозвольте доложить, господин поручик. Ведь я же ординарец вашей роты, а вы ротный командир 11-й роты. Я знаю, что это, пожалуй, очень смешно, но знаю, что господин подпоручик Дуб — ваш подчиненный.
— Вы совсем с ума спятили, Швейк, — перебил его поручик Лукаш. — Или же вы пьяны, и тогда вам лучше всего убираться вон отсюда. Понимаешь, болван, скотина?!
— Никак нет, господин поручик, — ответил Швейк, толкая Кунерта вперед. — Это совсем похоже на то, как однажды производили в Праге испытание защитной решетки, которая должна была предохранять от попадания под трамвай. Господин изобретатель сам пожертвовал собой для испытания, а потом городу пришлось платить его вдове пожизненную пенсию.
Капитан Сагнер, не зная, что сказать, кивал головой, в то время как поручик Лукаш казался в отчаянии.
— Так что дозвольте доложить, господин поручик, — неумолимо продолжал Швейк, — все должно пойти по рапорту. Ведь еще в Бруке, господин поручик, вы мне говорили, что, когда я стану ротным ординарцем, у меня будут и другие обязанности, а не только передавать приказания, и что я должен быть в курсе всего, что происходит у нас в роте. На основании этого приказания я позволю себе доложить вам, господин поручик, что господин подпоручик Дуб ни за что, ни про что отхлестал своего денщика по щекам. Я бы сам от себя, дозвольте доложить, господин поручик, этого не доложил. Но когда я вижу, что господин подпоручик Дуб состоит под вашим начальством, то я и решил рапортоваться.
— Тут что-то странное происходит, — сказал капитан Сагнер. — А почему вы притащили сюда этого Кунерта?..
— Так что дозвольте доложить, господин батальонный, все должно итти по рапорту. Ведь он глуп. Господин подпоручик отхлестал его по морде, а он не умеет один пойти доложиться по начальству. Дозвольте доложить, господин капитан, вы изволили бы взглянуть на него, как у него колени дрожат, и человек чуть не умирает от страха из-за того, что ему надо доложиться по начальству. А не будь тут я, он, пожалуй, и вовсе не пошел бы докладываться, как тот Куделя из Бытоухова, который на действительной службе в пехоте до тех пор докладывался по начальству, пока его не перевели во флот, где он вышел в мичманы и был объявлен потом дезертиром на одном из островов Тихого океана. Потом он там и женился, и когда беседовал с кругосветным путешественником Гавлазой, то тот даже не мог распознать, что это не туземец… Вообще, конечно, очень печально, что приходится из-за каких-то несчастных пощечин беспокоить начальство. Но в том-то и дело, что он не хотел итти, потому что сказал, что не пойдет. Он вообще такой забитый человек, что даже уже не знает, о каких побоях идет речь. Так что он не пришел бы сюда, совсем не пошел бы рапортоваться, а позволил бы бить себя еще больше. Так что дозвольте доложить, господин капитан, взгляните на него — ведь он уж совсем обалдевши. А с другой стороны, ему следовало бы немедленно пожаловаться, что его побили, но он не посмел, потому что знал, что лучше, как говорил поэт, «цвести скромной фиалкой». Дело в том, что он служит денщиком у господина подпоручика Дуба.
Подталкивая вперед Кунерта, Швейк сказал: — Да не дрожи ты, точно осиновый лист!
Капитан Сагнер спросил Кунерта, как было дело.
Но Кунерт, дрожа всем телом, ответил, что пусть господин капитан спросит хоть у господина подпоручика, тот вовсе и не бил его. Не переставая дрожать, Иуда-Кунерт заявил даже, что Швейк просто выдумал всю эту историю.
Этому тягостному инциденту положил конец сам подпоручик Дуб, который вдруг откуда-то появился и накинулся на Кунерта.
— Хочешь получить еще пару плюх?
Таким образом дело было ясно, и капитан Сагнер просто заявил подпоручику Дубу:
— С сегодняшнего числа Кунерт переводится в кашевары, а по поводу назначения вам нового денщика потрудитесь обратиться к старшему писарю Ванеку.
Подпоручик Дуб взял под козырек и, удаляясь, прошипел:
— Держу пари, что вы, Швейк, еще будете когда-нибудь болтаться на виселице.
Когда подпоручик вышел, Швейк ласковым, дружелюбным тоном обратился к поручику Лукашу:
— В Градиште был тоже один такой господин и тоже говорил так с другим господином, а тот ему ответил: «На эшафоте мы с вами еще потолкуем».
— Ну, Швейк, — сказал поручик Лукаш, — и идиот же вы! Но только не смейте отвечать, как вы это обыкновенно делаете: «Так точно, господин поручик, я — идиот».
— Изумительно! — заметил капитан Сагнер, выглянувший в окно. Он охотно отошел бы прочь, но не успел, потому что под окном вынырнул откуда-то подпоручик Дуб.
Подпоручик Дуб сказал, что очень жалеет о том, что капитан Сагнер ушел, не дослушав его доводов в пользу наступления на восточном фронте.
— Если мы хотим понять грандиозный план этого наступления, — громко сказал в окно подпоручик Дуб, — мы должны представить себе, как развивалось наступление в конце апреля. Нам необходимо было прорвать Русский фронт, и мы решили, что наиболее благоприятным местом для такого прорыва является фронт между Карпатами и Вислою.