Фельдфебель достал справочник и начал его перелистывать.
— Вот. 91-й Эриванский пехотный полк. Постоянный кадр — в Тифлисе. Видишь, какие мы тут вещи знаем?
Швейк с неподдельным изумлением глядел на него, и фельдфебель, протянув ему окурок папиросы, необычайно серьезно продолжал:
— Это, брат, другой табак, не то, что ваша махорка!.. Я тут — царь и бог, понимаешь, жиденок? Если я что скажу, то все должны дрожать со страху У нас, брат, в армии другая дисциплина — не то, что у вас. Ваш царь—сукин сын, а наш царь — светлая голова. Хочешь, я покажу тебе одну штуку; чтобы ты знал, какая у нас тут дисциплина?
Он приоткрыл дверь в соседнюю комнату и позвал:
— Ганс Леффлер!
Кто-то отозвался: «Я» — и в комнату вошел солдат с зобом, штирийский парень с выражением распустившего нюни кретина. Он выполнял на этапном пункте все грязные работы.
— Ганс Леффлер, — приказал ему фельдфебель, — возьми вон там мою трубку, сунь ее себе в зубы, как собака, которой поручено нести какую-нибудь вещь, и бегай на четвереньках вокруг стола, пока я не скажу «стой!» При этом ты должен лаять, но смотри, чтобы трубка не вывалилась у тебя изо рта, не то я велю тебя привязать к столбу.
Зобастый штириец опустился на четвереньки и принялся лаять.
Фельдфебель победоносно взглянул на Швейка.
— А что я тебе говорил, жиденок, про дисциплину, которая у нас? — И фельдфебель, самодовольно обернувшись к немой солдатской физиономии из какой-то альпинской пастушьей хижины, скомандовал: — Стой! Теперь служи на задних лапках и давай сюда трубку Так! А теперь покажи, как у вас там в горах поют. И в комнате раздалось неистовое: «Холарио-хо-хо, холарио!»
Когда представление кончилось, фельдфебель достал из ящика письменного стола четыре папиросы и великодушно подарил их штирийцу, а Швейк на ломаном немецком языке стал рассказывать фельдфебелю, что в одном полку у офицера был также необычайно послушный денщик; когда его спросили, мог ли бы он съесть ложкой и его испражнение, то он готов был исполнить и это, если бы приказал его господин подпоручик. .. только он побоялся там найти волос, от которого ему сразу же стало бы худо. Фельдфебель засмеялся и сказал Швейку:
— Вы, евреи, можете придумать удачные анекдоты, но пари держу, что у вас в армии дисциплина не такая строгая, как у нас. Однако ближе к делу! Я поручаю эту партию пленных тебе. К вечеру ты мне перепишешь все фамилии. Получишь на всех пайки, разобьешь партию на группы по десять человек и отвечаешь мне головой, если кто убежит. Так и знай, жидовская морда, что, если хоть один из них убежит, мы тебя расстреляем.
— Я хотел бы поговорить с вами, господин фельдфебель, — промолвил Швейк.
— Только не торгуйся, — отозвался фельдфебель.—Я этого не люблю и сразу же отправлю тебя в лагерь. А ты у нас в Австрии очень скоро приспособился… Ишь, хочет со мной поговорить наедине!.. Вот всегда так: чем с вашим братом, пленными, лучше обращаешься, тем оно выходит хуже… Ну, живо, собирайся! Вот тебе перо и бумага, Пиши список… Чего тебе еще?
— Так что, господин фельдфебель, дозвольте доложить...
— Проваливай, проваливай! Видишь, сколько у меня дела!
Лицо фельдфебеля приняло выражение человека, совершенно измученного работой. Швейк взял под козырек и пошел к пленным, утешаясь мыслью, что терпение принесет в свое время плоды во славу его императорского величества, обожаемого монарха.
Хуже обстояло дело с составлением списка, так как пленные с трудом поняли, что им надо называть свои фамилии. Швейк многое перевидал на своем веку, но эти татарские, грузинские и мордовские фамилии никак не лезли ему в голову.
«Ведь никто мне никогда ни за что не поверит, — размышлял Швейк, — чтобы человека звали, как вот этих татар, — Мухлахалеем Абдурахмановым, Беймуратом Аллахалиевым, Джереджей Чердеджею или Дарлатбалеем Неугдагалеевым. Нет, уж тогда у нас есть более красивые фамилии, как, например, у священника в Жидогоуште, которого зовут Вобейдой».
Он продолжал обходить, ряды выстроившихся пленных, выкликавших друг за другом: «Джиндралей Гаменалиев!» — «Бабамулей Мирзоев!» — и так далее.
— Смотри, не проглоти язык-то, — с добродушной усмешкой приговаривал Швейк. — Ну, разве же не лучше, когда у нас люди зовутся Богуславом Щепанеком, Ярославом Матоушеком или Ружевой Свободовой.
Когда Швейк, наконец, после неимоверных трудностей переписал все эти варварские фамилии, он решил предпринять еще одну попытку объяснить фельдфебелю, что он сделался жертвой рокового недоразумения; однако, как это не раз случалось на пути, который привел его в положение пленного, он и теперь тщетно взывал к справедливости.
Фельдфебель-переводчик, который уже и прежде был не вполне трезв, тем временем окончательно перестал что-либо соображать.
Разложив перед собой страницу объявлений какой-то немецкой газеты, он распевал на мотив марша Радецкого: «Меняю граммофон на детскую колясочку… Куплю битое стекло, белое и бутылочное… Курсы бухгалтерии и счетоводства по новейшей заочной системе» и так далее.
Некоторые объявления не укладывались в мелодию марша, но фельдфебель всячески старался преодолеть подобного рода несоответствие и для этого отбивал такт кулаками по столу и отчаянно топал ногами. Кончики его липких от выпитой контушовки усов воинственно торчали по обеим сторонам физиономии, словно воткнутые в обе щеки кисточки с засохшим гуммиарабиком. Фельдфебель вытаращил на Швейка распухшие от пьянства глаза и, перестав колотить кулаками и притопывать, затянул на другой мотив новое объявление: «Опытная акушерка предлагает свои услуги. Полное соблюдение тайны».
Этот текст он повторял все тише и тише; наконец, он замолк и тупо уставился в газетный лист с объявлениями, предоставив, таким образом, Швейку возможность завести на ломаном немецком языке разговор о происшедшем с ним печальном недоразумении.
Швейк начал с того, что он, мол, был совершенно прав, когда утверждал, что надо было итти в Фельдштейн по берегу ручья и что не его в том вина, ежели какой-то неизвестный ему русский солдат бежал из плена и вздумал выкупаться в пруде, мимо которого пришлось проходить ему, Швейку, потому что его долг, как квартирьера, обязывал его итти в Фельдштейн кратчайшим путем. Известно, русский задал стрекача, как только его увидел, и бросил свою форменную одежду на произвол судьбы. Ну, а так как он, Швейк, слышал, что на фронте используют форму убитых неприятельских солдат для разведочной службы, то он и надел на себя, опыта ради, оставленную одежду, чтобы посмотреть, как он стал бы себя чувствовать в подобном случае, в чужой форме.
Разъяснив таким образом все это недоразумение, Швейк заметил, что совершенно попусту тратил слова, ибо фельдфебель давно уже крепко спал, еще раньше, чем Швейк добрался до пруда.
Швейк подошел к нему и фамильярно тронул его за плечо. Этoгo оказалось достаточным, чтобы тот моментально свалился со стула на пол, спокойно продолжая похрапывать.
— Виноват, господия фельдфебель, — промолвил Швейк, козырнул и вышел из канцелярии.
Тем временем военно-строительная часть изменила свои планы и распорядилась, чтобы группа пленных, в которой находился Швейк, была отправлена прямо в Перемышль для восстановления железнодорожного пути Перемышль — Любачев.
Итак, все осталось по-старому, и Швейк продолжал свою одиссею среди русских пленных. Конвойные-венгры форсированным маршем гнали партию вперед и вперед.
В какой-то деревушке, где был сделан привал, они столкнулись на базарной площади с обозам. Несколько в стороне от повозок стоял офицер и с любопытством глядел на пленных. Швейк выскочил из рядов, вытянулся перед офицером и крикнул:
— Господин поручик, дозвольте доложить…
Но ему так и не удалось закончить фразу, потому что за ним немедленно выросли два мадьяра-конвойных, которые его ударили кулаком в спину и загнали обратно в строй. Офицер бросил ему вслед окурок, который, однако, ловко поймал на лету другой пленный. А затем офицер объяснил стоявшему рядом с ним капралу, что в России есть немцы-колонисты, которых тоже заставляют сражаться.
Потом уже за все время перехода до Перемышля Швейку больше ни разу не представилось случая объяснить, что он, собственно, ротный ординарец 11-й маршевой роты 91-го пехотного полка. По прибытии в Перемышль пленных тотчас же погнали в совершенно разрушенный форт во внутреннем поясе укреплений, где уцелели только конюшни крепостной артиллерии.
В стойлах нашлись огромные вороха соломы, но она настолько завшивела, что жирные вши ползали по соломинкам, как муравьи, таскающие строительный материал для своего муравейника.
Пленным роздали немного черноватой бурды из одного цикория и по куску черствого кукурузного хлеба. Затем партия была принята майором Вольфом, который в то время начальствовал над всеми пленными, занятыми строительными работами в крепости Перемышль и ее окрестностях. Это был человек основательный, окруживший себя целым штабом переводчиков, которые выискивали среди пленных, смотря по их способностям, специалистов-строителей.
У майора Вольфа было предвзятое мнение, что русские пленные нарочно скрывают свои таланты, потому что случалось, что на его вопрос: «Умеешь строить железную дорогу?» — все пленные, как один, отвечали: «Не могим знать, потому как не слыхавши. А только жили всегда по-божески, по-честному».
Когда пленные выстроились перед майором Вольфом и его штабом, тот первым долгом спросил по-немецки, кто из них знает немецкий язык.
Швейк решительно выступил вперед, встал перед майором во фронт, отдал честь и доложил, что понимает по-немецки.
Майор Вольф, видимо обрадованный, тотчас же спросил его, не инженер ли он.
— Никак нет, господин майор, — отвечал Швейк, — я не инженер, а ротный ординарец 11-й маршевой роты 91-го пехотного полка. И попал я к нашим же в плен. А случилось это так…
— Что такое? — рявкнул майор.
— Так точно, господин майор. Дозвольте доложить, дело было так…
— Вы, наверно, чех, — снова заорал майор Вольф. — вы переоделись в русскую форму, вы…
Так точно, господин майор, дозвольте доложить, — так оно и есть. Я очень рад, ей-богу, что вы, господин майор, так быстро вошли в мое положение Возможно ведь, что наши уж где-нибудь там сражаются, а я могу тут без пользы проваландаться всю войну. Так что дозвольте еще раз объяснить, как было дело, господин майор.
— Довольно! — крикнул майор и приказал двум солдатам немедленно отвести Швейка на гауптвахту; сам он, не торопясь, последовал за ними, оживленно разговаривая с каким-то офицером. В каждой его фразе встречалось упоминание о чешских собаках; в то же время его собеседник мог убедиться, что майор был чрезвычайно рад тому, что его исключительная проницательность помогла ему изловить одного из тех висельников, об изменнической деятельности которых командирам всех частей были разосланы несколько месяцев тому назад секретные циркуляры; в них указывалось, что многие перебежчики из чешских полков, забыв присягу, вступают в ряды русской армии и оказывают ей существенные услуги в качестве лазутчикой и шпионов.
Австрийское министерство внутренних дел терялось еще в догадках, существуют ли у русских боевые дружины из перебежчиков. Оно еще ничего не знало о революционных организациях за границей, и только в августе на фронте Сокал — Милятин — Бубнов батальонные командиры получили секретные циркуляры, содержавшие сведения о том, что бывший австрийский профессор Масарик[48] бежал за границу, где занялся антиавстрийской пропагандой. Какой-то олух в штабе дивизии дополнил циркуляр следующим приказом: «В случае задержания вышепоименованного лица немедленно представить его в штаб дивизии!»
Последнее — для увековечения памяти господина президента Масарика, дабы он знал, какие козни и подвохи были уготованы ему на линии Сокал — Милятин — Бубнов.
Майору Вольфу в те времена еще и не снилось, как работали против Австрии перебежчики, которые, встречаясь потом в Киеве или в другом месте, на вопрос:
«Ты что тут делаешь?» — весело отвечали: «Изменяю его императорскому величеству».
Майор знал из циркуляра только перебежчиков и шпионов, из которых один, вот тот самый, которого сейчас вели на гауптвахту, так просто дался ему в руки. Майор Вольф был не чужд тщеславия и представлял себе уже, как похвалит его высшее начальство и какую он получит награду за свою бдительность, осторожность и распорядительность.
Не доходя еще до гауптвахты, он был убежден, что вопрос: «Кто тут говорит по-немецки?» — был поставлен им нарочно, потому что уже с первого взгляда этот пленный показался ему подозрительным.
Сопровождавший его офицер кивал головой и заметил, что придется донести о задержании этого субъекта начальнику гарнизона для дальнейшего направления обвиняемого в военный суд; а допросить его тут же на гауптвахте и повесить на первом дереве, как предлагает господин майор, — нет, это совершенно невозможно! Повесить-то его повесят, но по суду и по уставу, чтобы до того, как его казнить, можно было раскрыть путем тщательного допроса связь этого негодяя с другими подобными же преступниками. Кто знает, что тут еще может выйти наружу?
Но майором Вольфом овладела вдруг какая-то небывалая неуступчивость и неизвестная ему самому кровожадность; он заявил, что повесит этого шпиона-перебежчика немедленно после допроса, принимая всю ответственность на себя. Ведь он может себе позволить это, потому что у него есть крупные связи, так что ему решительно на все наплевать. Тут дело обстоит совершенно так же, как на фронте. Если бы этого человека задержали сейчас же за первой линией окопов, его тоже допросили бы да, не сходя с места, и вздернули. кроме того господину капитану, вероятно, известно, что каждому начальнику отдельной части в чине не ниже капитана предоставлено в районе военных действий право вешать всех подозрительных субъектов.
Правда, тут майор Вольф немножко ошибался, поскольку дело шло о праве на вешание. В Восточной Галиции это право, в зависимости от близости к фронту, предоставлялось и более низким чинам. Был даже такой случай, что начальник патруля, капрал, приказал повесить двенадцатилетнего мальчика, показавшегося ему подозрительным, потому что в покинутой деревне в полуразвалившейся халупе он варил себе картошку…
Спор между майором и капитаном разгорался.
— Не имеете права, — возбужденно доказывал капитан. — Его повесят по приговору военного суда.
— Пустяки! Отлично повесим и без суда, — шипел майор.
Швейк, который шел чуть-чуть впереди обоих офицеров и слышал их интересный разговор, обратился к своим конвоирам:
— Хрен редьки не слаще! Вот у нас в трактире на Завадильце в Либене тоже как-то поспорили, когда лучше выставить вон некоего шляпочника Вашака, который всегда заводил скандал: сразу ли, как только покажется в дверях, или после того, как закажет кружку пива, заплатит и выпьет, или когда станцует первый тур. А хозяину-то хотелось, чтобы его выставили лишь после того, как он разговорится да выпьет побольше; вот тогда его и заставить заплатить, а потом сразу и в шею… И знаете, что он, подлец, с нами сделал? Взял да и не пришел! Что вы на это скажете?
Оба солдата, которые были родом откуда-то из Тироля, в один голос ответили:
— Не понимаю по-чешски.
— Ну, а по-немецки вы понимаете? — спокойно спросил Швейк.
— Еще бы!
— Вот это хорошо, — сказал Швейк. — В таком разе вы хоть среди своих земляков-то не потеряетесь.
За подобного рода приятными разговорами вся компания пришла на гауптвахту, где майор Вольф продолжал дебаты с капитаном об участи Швейка, а сам Швейк скромно уселся в уголок на скамью.
В конце-концов майор все же согласился с мнением капитана, что этот человек должен быть повешен лишь после длинной процедуры, которую так любовно называют «судебным порядком».
Если бы спросили Швейка, какого он мнения обо всем этом, он, наверно, ответил бы:
— Мне очень неприятно, господин майор, потому что по чину вы старше господина капитана, но прав господин капитан. Дело в том, что всегда бывает так: поспешишь — людей насмешишь! Вот, например, в окружном суде в Праге сошел раз с ума один судья. Долго ничего не замечали, пока его сумасшествие не обнаружилось во время заседания по одному делу об оскорблении чести. Некий Знаменачек, встретив на улице священника Гортика, который на уроке закона божия надавал его сынишке пощечин, стал ругаться: «Скотина, сволочь, идиот, свинья, сукин сын, паскуда, ханжа, шарлатан!» Ну, а этот судья был очень набожный человек. У него были три сестры, и все они служили кухарками у священников, и он был крестным отцом всех их ребят. Но только это на него так повлияло, что он вдруг лишился ума и заорал на подсудимого: «Именем его императорского и королевского величества приговариваю я вас к смертной казни через повешение. Приговор не подлежит обжалованию. Господин Горачек, — обратился он к судебному приставу, — возьмите вот этого господина и повесьте его там, знаете, где выколачивают ковры, а потом приходите ко мне, я вам дам на водку». Понятно, господин Знаменачек вместе с судебным приставом стояли, как вкопанные, но судья затопал ногами и стал кричать: «Будете вы слушаться, или нет?» Тогда судебный пристав так перепугался, что уже потащил было господина Знаменачка вниз, и если бы не защитник, который вмешался в это дело и вызвал скорую помощь, то я уж и не знаю, чем бы все это для господина Знаменачка кончилось. И, когда господина судью сажали в карету скорой помощи, он все еще орал: «Если вам не найти веревки, то повесьте его на полотенце… Мы потом, в конце года, с вами рассчитаемся».
Итак, Швейк, после того как он подписал составленный майором Вольфом протокол, был отведен под конвоем к начальнику гарнизона. В протоколе говорилось, что Швейк, состоя на службе в австрийских войсках, сознательно и без всякого постороннего воздействия надел русскую военную форму, в моей он и был задержан полевыми жандармами за линией фронта после отступления русских.