Тем заметнее оказалось появление майора в караульном помещении военной тюрьмы. Он влетел туда, точно фугасный снаряд.
Дежурный фельдфебель крепко спал за столом, а вокруг в самых разнообразных позах дремали солдаты караульной команды.
Майор, сдвинув фуражку на затылок, выкрикнул такое невероятное ругательство, что все так и застыли с широко раскрытыми ртами; лица исказились от ужаса, и не отряд солдат с отчаянием глядел на майора, а группа гримасничающих обезьян. Майор изо всей силы хватил кулаком по столу и заревел на фельдфебеля:
— Лодырь вы, рохля, я уже тысячу раз говорил вам, что у вас не люди, а...
Тут последовало совершенно нецензурное слово. А затем, обращаясь к караульной команде, он гаркнул:
— Слушай, солдаты! Ведь у вас, когда вы спите, глупость так и прет из глаз, а когда вы, сукины дети, их насилу продерете, то ведете себя так, словно сожрали по вагону динамита.
Затем последовала длинная и пространная нотация об обязанностях караульной команды и приказание немедленно открыть камеру, где находится Швейк, так как необходимо подвергнуть Швейка новому допросу.
Вот таким образом майор попал ночью к Швейку.
Он явился к нему в состоянии, когда организм был уже целиком во власти алкоголя. Последняя его вспышка вылилась в приказание передать ему ключи от камеры.
Фельдфебель последним отчаянным усилием воли заставил себя вспомнить устав караульной службы и отказался исполнить это требование, что неожиданно произвело на майора великолепное впечатление.
— Если бы вы, головотяпы, — крикнул он на весь двор, — так и отдали мне ключи, я бы показал вам, где раки зимуют!
— Честь имею доложить, — отозвался фельдфебель, — что я вынужден вас запереть и ради вашей же безопасности приставить к вам часового. А когда вы пожелаете уйти, то постучите, пожалуйста, в дверь, господин майор.
— Дурак! — отрезал майор. — Скотина, осел, неужели ты думаешь, что я боюсь арестованного, и хочешь приставить ко мне часового, когда я буду его допрашивать? Чорт возьми, запирайте меня, и чтобы духу вашего здесь не было! Поняли?
В небольшом отверстии над дверью защищенная металлической сеткой керосиновая лампа с приспущенным фитилем испускала тусклый свет, такой слабый, что майор с трудом мог различить Швейка, который проснулся и вытянулся по-военному возле своей койки, флегматично ожидая, что получится из этого визита.
Швейка осенила мысль, что лучше всего было бы доложиться господину майору, а потому он лихо отрапортовал:
— Так что, дозвольте доложить, господин майор: один арестованный состоит налицо, особых происшествий не было.
Майор вдруг забыл, зачем он, собственно, пришел сюда, и скомандовал:
— Вольно! Где у тебя арестованный?
— Так что, дозвольте доложить, господин майор, это я самый и есть, — с гордостью заявил Швейк.
Однако майор не обратил внимания на его слова, потому что генеральские вина и ликеры начали вызывать в его мозгу последнюю алкогольную реакцию. Он зевнул так широко, что любой штатский свернул бы себе на его месте челюсть. Но у майора этот зевок просто отодвинул мысли в те мозговые извилины, которые у человека являются центрами таланта пения. Он совершенно непринужденно повалился на швейкову койку и, воображая, что очень красиво поет, завизжал, как свинья, которую колют.
Затем он повалялся на спине, как медвежонок, потом свернулся калачиком и вскоре захрапел.
— Так что, господин майор, дозвольте доложить, у вас вши заведутся, — пробовал будить его Швейк. Но ничто не помогало. Майор спал, как убитый.
Швейк с нежностью взглянул на него.
— Ну так дрыхни же, пьяная твоя рожа, — прошептал он прикрывая его шинелью. Потом он и сам забрался под шинель; так их и нашли утром тесно прижавшимися друг к другу…
Часов в девять, когда поиски майора достигли высшего напряжения, Швейк поднялся с койки и решил, что господина майора пора будить. Он несколько раз основательно потряс его за плечи и стащил с него шинель, которой тот прикрывался. Наконец, майор сел на койке и тупо уставился на Швейка, ища у него ответа на вопрос: что, собственно, случилось?
— Так что, дозвольте доложить, господин майор, — сказал Швейк, — уже несколько раз приходили из караульного помещения справляться, живы ли вы. Поэтому я осмелился вас разбудить, ведь я не знаю, как долго вы привыкли спать, вы можете так, чего доброго, опоздать на службу. Вот в одной пивной в Угржинезце я встречал какого-то столяра, который всегда вставал в шесть часов утра; но если ему случалось проспать лишних хотя бы только четверть часа, до четверти седьмого, то спал дальше до обеда и делал это до тех пор, пока его не уволили со службы; тогда он со злости совершил преступление — оскорбил члена императорской фамилии.
— Ты, вероятно, слабоумный, а? — с оттенком некоторого отчаяния в голосе спросил майор на ломаном чешском языке, потому что после вчерашней выпивки у него все еще гудело в голове и он никак не мог найти ответа на вопрос, почему, собственно, он сидит тут, каким образом он попал сюда из караульной комнаты и почему этот тип, который стоит перед ним, несет такую невообразимую чепуху? Все это показалось ему ужасно смешным. Смутно припомнил он, что один раз он уже был здесь ночью. Но для чего, для чего?
— А что, был я тут ночью? — нетвердо спросил он,
— Так точно, господин майор, — ответил Швейк. — Как я понимаю из разговоров господина майора, господин майор изволили явиться сюда, чтобы еще раз допросить меня.
При этих словах в голове майора все вдруг прояснилось, и он посмотрел на себя, потом оглянулся назад, как бы в поисках чего-то.
— Так что не извольте беспокоиться, господин майор, — продолжал Швейк, — вы явились сюда аккурат в таком виде, как сейчас, без шинели, без сабли и в фуражке. Фуражечка ваша вон там лежит, потому что мне пришлось ее от вас убрать, так как вы непременно хотели подложить ее под голову. А ведь офицерская парадная фуражка — это все равно, что для штатских цилиндр. Спать на цилиндре — это мог только некий господин Кардераж из Лоденича. Тот, бывало, растянется в трактире на брюхе и полежит себе под голову цилиндр, потому что он ходил петь на похоронах и являлся на все похороны в цилиндре. Там вот, он подкладывал его себе под голову и внушал себе, что не должен его помять; и, в самом деле, всю ночь он каким-то образом парил над ним, как нечто невесомое, так что цилиндру это вообще не вредило, а далее скорее наоборот, потому что господин Кардераж, ворочаясь во сне сбоку на бок, осторожно чистил его своими волосами, словно щеткой, и цилиндр начинал лосниться, как новенький.
Майор, сообразив, наконец, в чем дело, и не переставая тупо глядеть на Швейка, только повторил:
— Ведь ты же слабоумный? Так что я здесь, а теперь сейчас ухожу.
Он встал, подошел к двери и начат громко стучать. Нo перед тем как ему открыли, он еще раз обратился к Швейку:
— Если не будет телеграммы, что ты действительно ты, тебя повесят!
— Покорнейше благодарю, господин майор, — ответил Швейк. — Я знаю, господин майор, что вы обо мне очень заботитесь, но если вы подцепили здесь на койке этакую зверюшку, то так и знайте, что если она маленькая и с красным задом, то это самец; если при этом он будет только один, и вы не найдете еще, кроме того, какую-нибудь такую длинненькую, серую с красной полоской на брюшке, то это хорошо, потому что иначе их будет парочка, а эти стервы размножаются невероятно быстро, гораздо быстрее даже, чем кролики.
— Оставьте этот разговор, — уныло промолвил майор, когда перед ним открывали дверь.
В караульном помещении майор не устраивал больше сцен. Он сдержанно приказал позвать извозчика, и в то время, как пролетка дребезжала по отвратительным мостовым Перемышля, у него в голове крепко засела мысль, что осужденный, правда, первостатейный идиот, но, повидимому, все же совершенно, невинная скотинка. Что же касается лично его, майора, то ему не остается ничего другого, как немедленно застрелиться у себя на квартире или же послать к генералу за шинелью и саблей, съездить в городские бани, после бани подкрепиться в ресторане и, наконец, заказать по телефону билет в городской театр.
Не успев еще добраться до своей квартиры, он уже остановил свой выбор на последнем варианте.
Дома его ожидал маленький сюрприз. Он явился как раз во-время…
В коридоре стоял генерал Финк, тряс майорова денщика за ворот и орал:
— Говори, подлец, куда ты девал своего майора? Ну? Говори, мерзавец!
Но «мерзавец» не мог произнести ни слова и только весь побагровел — так крепко сдавила его рука генерала.
При входе в квартиру майор заметил, что несчастный денщик держал подмышкой забытые шинель и саблю, которые он, по-видимому, принес из квартиры генерала.
Эта сцена показалась майору в высшей степени забавной. Поэтому он остановился на пороге полуоткрытой двери, продолжая взирать на страдания своего верного слуги, который давно уже стал ему поперек горла, так как постоянно у него что-нибудь таскал.
Генерал на мгновение отпустил посиневшего парня, но только для того, чтобы извлечь из кармана телеграмму, которой он принялся бить несчастного по морде, приговаривая:
— Куда ты девал своего майора, скотина, куда ты девал своего майора-аудитора, негодяй? Как же ты передашь ему теперь эту официальную телеграмму?
— А вот и я! — воскликнул майор Дервота, которому комбинация слов «майор-аудитор» и «телеграмма» напомнила о каком-то его служебном долге.
— Ах! — крикнул генерал. — Ты вернулся?
В тоне, которым были произнесены эти слова, было столько иронии, что майор не счел нужным ответить и в нерешительности остановился. Генерал попросил его пройти за ним в кабинет. Когда они сели, генерал швырнул истрепавшуюся о физиономию денщика телеграмму на стол и трагическим голосом произнес:
— Прочти. Это твоя работа!
Пока майор читал телеграмму, генерал встал и забегал взад и вперед по комнате, опрокидывая стулья и табуреты.
— А я его все-таки повешу! — рычал он.
Телеграмма гласила:
«Рядовой пехотного полка Швейк Иосиф, ординарец 11-й маршевой роты, посланный квартирьером по служебному делу, числится пропавшим без вести при перехода из Хырова в Фельдштейн с 16-го числа сего месяца. Означенный рядовой Швейк Иосиф подлежит немедленной доставке в штаб бригады в Воялицы».
Майор выдвинул ящик стола, достал карту местности и задумался. Фельдштейн находился в сорока километрах юго-восточнее Перемышля, так что получалась неразрешимая загадка, каким образом рядовой пехотного полка Швейк мог раздобыть в ста пятидесяти километрах от фронта русскую военную форму, ибо фронт проходил по линии Сокал — Турце — Козлов.
Когда майор поделился своими мыслями с генералом и показал ему на карте то место, где Швейк, судя по телеграмме, пропал несколько дней тому назад, генерал взревел как бык, ибо почувствовал, что все его надежды на военно-полевой суд рассеялись как дым. Он подошел к телефону, позвонил в караульное помещение и приказал немедленно доставить арестованного Швейка в квартиру майора.
Раньше, чем это приказание было исполнено, генерал бесконечное число раз изволил беспощадной руганью выразить свое неудовольствие по поводу того, что он не приказал на свой риск и страх повесить Швейка немедленно и без всякого расследования.
Майор возражал и пробовал что-то говорить о том, что право и справедливость всегда идут рука об руку. В длинных и витиеватых фразах он говорил о справедливых приговорах вообще, о судебных ошибках и о всякой всячине, которая ему в данную минуту попадала на язык, так как после вчерашней выпивки у него явилось теперь большое желание высказаться.
Когда, наконец, привели Швейка, генерал потребовал у него объяснений, что, собственно, с ним произошло и почему же на нем оказалась русская форменная одежда.
Швейк растолковал все подробно, иллюстрируя свой рассказ несколькими примерами из своей истории человеческих мучений. На вопрос майора, почему же он не сообщил все это суду при допросе, Швейк ответил, что, собственно говоря, никто его и не спрашивал, каким, мол образом он достал себе русскую шинель, а что все вопросы гласили: «Сознаетесь ли вы, что вы добровольно и без всякого принуждения надели неприятельскую форму?» Ну, а так как это соответствовало истине, он и не мог отвечать ничего другого, как только: «Так точно… да… конечно… вот именно… без сомнения». Но ведь он же с негодованием отвергал на суде предъявленное к нему обвинение, будто он изменил его величеству, государю-императору.
— Этот человек — полнейший идиот, — сказал майору генерал. — Надеть на дамбе какого-то пруда русскую военную форму, которую нивесть кто там оставил, и позволить зачислить себя в партию русских пленных — это может сделать только идиот!
— Так что, дозвольте доложить, — вмешался в разговор Швейк, — я в самом деле иногда и сам замечаю, что я слабоумный, в особенности под вечер…
— Цыц, осел, — прикрикнул на него майор и обратился к генералу с вопросом, что делать со Швейком.
— Пусть его повесят в штабе его бригады, — решил генерал.
Час спустя конвой, который должен был сопровождать Швейка в Воялицы, отвел его на вокзал.
В камере Швейк оставил после себя небольшую памятку, нацарапав щепочкой на стене в три столбца перечень всех супов, соусов и сладких блюд, которые on съел до призыва в действующую армию. Это было что-то вроде протеста против того, что его за целые сутки ни разу не накормили.
Одновременно со Швейком в штаб бригады отправлена была бумага следующего содержания:
При сем препровождается в штаб бригады для дальнейшего направления рядовой пехотного полка Швейк Иосиф, дезертир 11-й маршевой роты.
Основание: Телеграмма № 469.
Самый конвой, сопровождавший Швейка, состоял из четырех человек и представлял собою смесь всех национальностей. Это были поляк, мадьяр, немец и чех; последний, в чине ефрейтора, был назначен начальником конвоя. Перед арестованным, своим земляком он держал себя очень заносчиво, заставляя его на каждом шагу чувствовать свое огромное превосходство Когда на вокзале Швейк попросился в уборную, ефрейтор грубо ответил ему, что он успеет еще отлить, пока они доберутся до бригады.
— Ладно, — оказал Швейк. — Но только вы мне изложите это письменно, чтобы было известно, кто отвечает, если у меня лопнет мочевой пузырь. На это есть закон, господин ефрейтор.
Ефрейтор, бывший пастух, испугался ответственности за швейков пузырь, так что Швейка в сопровождении всего конвоя повели в уборную на вокзале… Вообще этот ефрейтор производил впечатление упрямого человека и вел себя так заносчиво, словно ему предстояло получить на следующий день по меньшей мере должность командира корпуса.
На перегоне Перемышль — Хыров Швейк сказал ефрейтору в поезде:
— Господин ефрейтор, когда я вот так гляжу на вас, я все вспоминаю одного ефрейтора, по фамилии Бозбу, который служил в Триденте. Тот, как только его произвели в ефрейторы, сразу же начал увеличиваться в объеме. Щеки у него начали пухнуть, и живот так раздуло, что на второй день ему даже казенные штаны оказались уже невпору. И что хуже всего — уши у него стали расти в длину все больше и больше. Ну, свели его в околоток и полковой врач заявил, что это очень тяжелый случай и что он может лопнуть, потому что это опухание происходит у него от ефрейторской нашивочки и распространилось уже до пупа. И вот, чтобы его спасти, пришлось спороть его нашивочку, после чего он снова принял прежний вид.
С этого момента Швейк тщетно старался завести с ефрейтором разговор и любезно растолковать ему, почему ефрейторов называют «ротными язвами».
Ефрейтор отвечал только весьма неопределенными угрозами, вроде того, что, мол, хорошо смеется тот, кто смеется последним, и что там видно будет, когда придут в штаб бригады. Словом, земляк оказался тяжелым человеком, и, когда Швейк спросил его, из каких он краев, он ответил, что Швейку до этого нет дела.
Швейк пробовал заговаривать с ним и так и этак, рассказал ему, что его везут под конвоем не в первый раз, но что до сих пор он всегда ладил со своими спутниками. Так как ефрейтор все же упорно молчал, то Швейк продолжал:
— Сдается мне, господин ефрейтор, что с вами случилось в жизни какое-нибудь несчастье, так что вы лишились языка. Я знал много угрюмых ефрейторов, но такого божьего наказания, как вы, господин ефрейтор,— простите меня и не сердитесь! — я еще не видывал. Поделитесь со мной, расскажите, что вас удручает, и, может быть, я могу вам посоветовать, потому что солдат, которого везут под конвоем, всегда располагает гораздо большим опытом, чем те, которые его караулят. Или знаете что, господин ефрейтор? Чтобы нам не соскучиться в пути, расскажите-ка нам что-нибудь, например, что есть замечательного в ваших местах, — может быть, какие-нибудь пруды или развалины какого-нибудь замка, с которыми связано интересное предание.
— Хватит уж теперь с меня, — крикнул ефрейтор.
— Счастливый вы человек, — отозвался Швейк, — потому что иному человеку всегда чего-нибудь нехватает.
— Погоди, ужо в бригаде тебя цукнут, а я с тобой не стану тут мараться, — буркнул еще ефрейтор и погрузился затем в гробовое молчание.
Вообще удовольствии во время этого путешествия было мало. Мадьяр разговаривал с немцем каким-то совершенно особым способом, так как знал по-немецки только три слова: «да», «и» и «что». Когда немец ему что-нибудь объяснял, он кивал головой и говорил: «Да, да!», а когда тот замолчал, спрашивал: «Что?», и немец снова начинал трещать. Поляк держался аристократически, никого не удостаивая внимания и будучи занят исключительно самим собой. Он развлекался тем, что сморкался на землю, необычайно ловко пользуясь большим пальцем правой руки, затем ом меланхолично размазывал сопли по земле прикладом ружья и, наконец, аккуратно обтирал запачканный приклад о штаны, беспрестанно бормоча себе под нос: