— Пресвятая дева, пресвятая дева!
— Ты это совсем не так делаешь, — обратился к нему Швейк. — Вот на улице «На Боишти» в Праге, в подвальчике, жил метельщик Махачек, тот сморкался на оконное стекло и потом так ловко размазывал, что получалась картина, как Любуша пророчествует о грядущей славе города Прага[53]. За каждую такую картину он получал от своей жены такую «стипендию», что у него глаза вылезали на лоб, но он все-таки своего искусства не бросал и продолжал в нем совершенствоваться. Правда, это было его единственное развлечение.
Поляк ничего не ответил: наступило полное молчание, словно люди ехали на похороны и благоговейно поминали покойника.
Они приближались к месту своего назначения, к штабу бригады в Воялицах. Тем временем в штабе бригады произошли некоторые существенные перемены.
Начальником штаба бригады был назначен полковник Гербих. Это был человек с большими «тактическими» способностями, которые почему-то отозвались на его ногах, ибо он страдал подагрой. В военном министерстве у него были хорошие связи; поэтому он не выходил в отставку, а околачивался в разных штабах крупных войсковых соединений, получая усиленное жалованье с соответствующими прибавками военного времени и оставаясь на одном месте до тех пор, пока приступ подагры не заставлял его совершить какую-нибудь из ряда вон выходящую глупость. Тогда его переводили в другой штаб, и обыкновенно с повышением. В офицерском собрании за обедом он беседовал с офицерами большей частью о своем большом пальце ноги, который распухал иногда до чудовищных размеров, так что полковнику приходилось носить специально сшитые сапоги.
Во время еды любимой темой его разговора было повествование о том, что его палец потеет ужасно и что поэтому приходится заворачивать его в вату, а пахнет он при этом, как прокисший мясной бульон.
Поэтому все офицеры с искренним удовольствием прощались с ним, когда его переводили куда-нибудь в другое место. Впрочем, он был довольно добродушный начальник и относился доброжелательно к своим подчиненным, которым охотно рассказывал, сколько ему пришлось выпить и съесть в те времена, когда у него еще не было проклятой подагры.
Когда Швейка доставили в штаб бригады и по приказанию дежурного офицера отвели и полковнику Гербиху, у того в канцелярии как раз сидел подпоручик Дуб.
За несколько дней со времени перехода Санок — Самбор с подпоручиком Дубом снова случилось приключение.
Дело в том, что за Фельдштейном 11-я маршевая рота встретила партию кавалерийских лошадей, направлявшуюся в драгунский полк в Садовую-Вишню. Подпоручик Дуб и сам в точности не знал, с чего это ему вдруг вздумалось показать поручику Лукашу свое искусство в верховой езде; во всяком случае, он вскочил на одну из лошадей, которая неожиданно понесла и умчалась со своим всадником в долину реки, где подпоручика Дуба нашли потом завязшим в топкой грязи так прочно, как будто бы его, словно цветок, нарочно посадил туда искусный садовник. Когда, при помощи досок и веревок, его с трудом вытащили оттуда, подпоручик Дуб ни на что не жаловался, а только тихо стонал, как будто ему пришел конец. Поэтому его отвезли в штаб бригады и положили в лазарет.
Через два-три дня он настолько оправился, что врач заявил, что придется только еще раза два смазать ему иодом спину и живот, а затем он спокойно может возвратиться в свою часть.
Итак, он сидел теперь у полковника Гербиха и рассказывал ему про разные болезни.
При виде Швейка он воскликнул громовым голосом, так как ему было известно исчезновение Швейка при Фельдштейне:
— Вот, вот, попался, голубчик! Многие уходят бестиями, а возвращаются протобестиями. Ты тоже один из таких.
Ради полноты повествования нелишне будет отметить, что при падении с лошади подпоручик Дуб получил легкое сотрясение мозга; поэтому не следует удивляться тому, что, подойдя к Швейку вплотную и призывая силы небесные на борьбу с ним, он возопил:
— Всевышний, тебя я молю… под грохот орудий... в сверканьи штыков... даруй нам победу… все-благий господь… о, дай нам... над этим мерзавцем… Говори, где пропадал, подлец? Что это у тебя за форма ?
Надо еще добавить, что страдающий подагрой полковник завел у себя в канцелярии вполне демократические порядки. Всевозможные воинские чины непрерывным потоком сменялись перед его столом, чтобы выслушать мнение полковника о распухшем пальце на ноге с запахом прокисшего бульона. А в такие дни, когда боль в пальце утихала, канцелярия бывала битком набита людьми; полковник ходил веселый и разговорчивый, рассказывая похабные анекдоты; это доставляло ему видимое удовольствие, а слушатели делали вид, что их очень развлекают анекдоты, которые, пожалуй, были в обращении еще при генерале Лаудоне[54].
Служить с полковником Гербихом в такие дни было одно наслаждение; все делали, что им вздумается; считалось установившимся порядком, что в каждом штабе, где появлялся полковник Гербих, происходили хищения и всякого рода недопустимые вещи.
Вот и теперь вместе со Швейком в канцелярию полковника прошли разные воинские чины в чаянии предстоящей потехи, в то время как полковник читал препроводительную бумагу майора из Перемышля.
Подпоручик Дуб продолжал в своей обычной приятной манере начатую беседу со Швейком:
— Погоди, ты меня еще не знаешь, но когда узнаешь, то от страха подохнешь.
Полковник никак не мог понять, что писал майор, потому что тот продиктовал бумагу еще под влиянием легкого отравления алкоголем.
Тем не менее полковник Гербих был в прекрасном настроении, потому что ни в этот день, ни накануне боль не возобновлялась, и палец держался спокойно, как будто его и не было.
— Что же вы, собственно говоря, такое натворили? — приветливо обратился он к Швейку, так что у подпоручика даже кольнуло под сердцем и он поспешил ответить за Швейка.
— Этот человек, господин полковник, — сказал он, указывая на Швейка, — прикидывается идиотом, чтобы оправдать свои гнусные проделки слабоумием. Я, правда, не знаком с содержанием препроводительной бумаги, но, тем не менее, предполагаю, что этот субъект опять выкинул какую-нибудь невероятную штуку и на сей раз в более грандиозном размере, чем до сих пор. Разрешите, господин полковник, заглянуть в эту бумажку; тогда я, несомненно, смогу вам посоветовать, как поступить с ним.
И, повернувшись к Швейку, он промолвил по-чешски:
— Ты из меня всю кровь высосал! Так?
— Так точно, господид поручик, — с достоинством ответил Швейк.
— Вот извольте, господин полковник! Слышали? — продолжал подпоручик Дуб по-немецки. — Вы не можете его ни о чем спросить. С ним вообще нельзя говорить. Ну, да ладно! Сколько вору ни воровать, а кнута не миновать. Придется его примерно наказать. Разрешите, господин полковник…
Подпоручик Дуб углубился в составленный перемышльским майором документ, а затем, дочитав до конца, торжествующе крикнул Швейку:
— Ну, брат, теперь тебе крышка! Говори, куда девал казенную амуницию?
— Я оставил ее на дамбе у пруда, когда хотел попробовать, как должны чувствовать себя русские солдаты в этих отрепьях, — ответил Швейк. — Все это дело, дозвольте доложить, одно сплошное недоразумение.
И вот Швейк начал рассказывать подпоручику Дубу все, что пришлось ему перенести из-за этого недоразумения; а когда он кончил, подпоручик Дуб заорал на него:
— Вот когда ты меня узнаешь-то! Да ты понимаешь, что значит потерять казенное имущество, дурак, понимаешь, что значит потерять на войне всю свою амуницию?
— Так точно, господин подпоручик, — отчеканил Швейк, — я понимаю, что, если солдат потеряет амуницию, ему должны выдать новую.
— Иисус-Мария! — вне себя закричал подпоручик Дуб. — Обормот, с-скотина, ты у меня доиграешься до того, что будешь служить еще сто лет после войны.
Полковник Гербих, который до сих пор смирно и благовоспитанно сидел за столом, состроил вдруг ужаснейшую гримасу, ибо его успокоившийся было палец неожиданно превратился из кроткого ягненка в кровожадного тигра, в электрический ток в шестьсот вольт, в многотонный паровой молот. Полковник Гербих только махнул рукой и заревел, как человек, которого поджаривают на раскаленной плите:
— Убирайтесь все вон! Дайте мне револьвер!
К этому все уже привыкли и потому опрометью бросились из комнаты, вместе со Швейком, которого конвой также вытащил в коридор. Остался только подпоручик Дуб, намереваясь воспользоваться этой, по-видимому, благоприятной минутой, чтобы восстановить полковника против Швейка.
— Разрешите, господин полковник, — начал он, — обратить ваше внимание на то, что этот человек…
Но тут полковник взвыл от боли и запустил в подпоручика чернильницей, после чего тот в испуге козырнул, пробормотал что-то вроде «слушаю, господин полковник!» и поспешил скрыться за дверью.
— Разрешите, господин полковник, — начал он, — обратить ваше внимание на то, что этот человек…
Но тут полковник взвыл от боли и запустил в подпоручика чернильницей, после чего тот в испуге козырнул, пробормотал что-то вроде «слушаю, господин полковник!» и поспешил скрыться за дверью.
После этого из канцелярии полковника долго еще доносились рев и вой, перешедшие мало-по-малу в жалобные стоны; потом и те затихли. Палец господина полковника столь же внезапно превратился в кроткого ягненка, припадок подагры благополучно миновал. Полковник позвонил и приказал снова привести Швейка.
— Ну, так что же, собственно, с тобою случилось? — как ни в чем не бывало спросил полковник. У него было теперь так легко на душе, словно он лежал где-нибудь на пляже.
Швейк приветливо улыбнулся начальству и рассказал ему всю свою одиссею, добавив, что он ординарец 11-й маршевой роты 91-го пехотного полка и совершенно не знает, как там без него могут обойтись.
Полковник в свою очередь тоже улыбнулся и отдал следующее приказание:
— Выписать Швейку литеру через Львов до станции Золтанец, куда на следующий день должна прибыть его маршевая рота, и выдать ему из цейхгауза новое казенное обмундирование и снаряжение, а также 6 крон 82 хеллера денежного довольствия на дорогу.
Когда после этого Швейк, в новенькой австрийской форме, покинул штаб бригады, чтобы отправиться на вокзал, подпоручик Дуб сидел на скамейке против здания штаба и был немало изумлен, так как Швейк, согласно воинскому уставу, явился к нему, предъявил свои бумаги и заботливо спросил, не прикажет ли он передать что-нибудь поручику Лукашу.
Подпоручик Дуб так опешил, что мог произнести только одно слово: «Ступай!» Но, глядя вслед удалявшемуся Швейку, он пробормотал про себя:
— Погоди, ты меня еще узнаешь!.. Иисус-Мария, ты меня еще узнаешь!..
На станции Золтанец собрался весь батальон капитана Сагнера; нехватало только арьергарда 14-й роты, отбившегося от своих где-то около Львова.
Сразу по прибытии в этот городок Швейк очутился в совершенно новой обстановке, так как здесь было уже по всему заметно, что находишься не слишком далеко от линии фронта, где идут бои. Всюду стояли артиллерийские парки и обозы, в каждом доме были размещены солдаты всех родов оружия, среди которых расхаживали, словно существа высшего порядка, германцы и по-барски угощали австрийцев папиросами из своих богатых запасов. Возле германских походных кухонь на главной площади стояли даже бочки с пивом, которое раздавалось солдатам к обеду и ужину; а вокруг бочек, как блудливые кошки, шныряли замухрышки-австрийцы с раздутыми от грязного отвара подслащенного цикория животами.
Кучки евреев в длинных лапсердаках и с пейсами показывали друг другу облака дыма на западе и отчаянно жестикулировали руками. Всюду говорили, что на Буге горят Уцишков, Буек и Деревяны.
Ясно слышалась канонада. Вскоре пронесся слух, что русские обстреливают со стороны Грабова Камионку-Струмилову, что бои идут по всему течению Буга и что войска задерживают беженцев, стремящихся на свои родные места.
Всюду царила растерянность, и никто не знал ничего определенного; предполагали, что русские снова перешли в наступление и приостановили свой отход по всему фронту.
То и дело патрули полевых жандармов вели на гауптвахту какого-нибудь запуганного еврея за распространение ложных слухов. Там этих несчастных избивали в кровь, а затем отпускали с исполосованными задницами по домам.
И вот в эту сумятицу попал Шзейк и принялся искать свою маршевую роту.
Уже на вокзале у него чуть-чуть не возник конфликт с этапным комендантом. Когда он подходил к столу, где выдавались справки искавшим свои части солдатам, какой-то капрал раскричался на него и добавил, что, вероятно, Швейк ждет, чтобы капрал за него стал разыскивать его роту. Швейк ответил, что ему хотелось только узнать, где здесь в городе расквартирована 11-я маршевая рота 91-го пехотного полка.
— Для меня очень важно, — солидно добавил Швейк,— знать, где 11-я маршевая, потому что я ее ординарец!
К несчастью, за соседним столом сидел какой-то фельдфебель, который подскочил, словно ужаленный, и принялся орать на Швейка:
— Свинья паршивая! Ты — ординарец, а не знаешь где твоя маршевая?
Швейк не успел ответить, как тот уже бросился в канцелярию и привел оттуда толстого поручика, такого солидного, точно он был владельцем крупного колбасного завода.
Этапные комендатуры служили обычно ловушками для отставших и одичалых нижних чинов, которые охотнее всего всю войну проискали бы свои части, околачивались бы по этапам и стояли бы в длинных хвостах у тех столов казначейств, где написано: «Выдача денежного довольствия».
Когда толстый поручик вошел, фельдфебель скомандовал: «Смирно!», и поручик спросил Швейка:
— Где у тебя документы?
Швейк представил их поручику; убедившись в правильности маршрута, которым следовал Швейк из штаба бригады к своей роте в Золтанец, он тут же возвратил их Швейку и милостиво приказал капралу выдать Швейку справку, после чего дверь за ним снова захлопнулась.
Тогда фельдфебель схватил Швейка за плечи, подвел его к выходу, дал ему пинка и вместо всякой справки сказал:
— Катись, милый человек, колбасой!
Таким образом, Швейк продолжал оставаться в полном неведении и принялся разыскивать какого-нибудь знакомого по батальону. Долго бродил он по улицам, пока не решил поставить на карту все.
Он остановил одного полковника и на ломаном немецком языке спросил его, не знает ли он, где находится его, Швейка, батальон с маршевой ротой.
— Со мной ты можешь говорить по-чешски, — сказал полковник, — я тоже чех. Твой батальон стоит рядом, в деревне Климонтово за железной дорогой, а в город вашим нельзя, потому что солдаты вашей маршевой роты сразу же, как приехали, затеяли на базаре драку с крестьянами.
Итак, Швейк пустился в путь-дорогу в Климонтово.
Полковник подозвал его обратно, полез в карман, дал Швейку пять крон, чтобы тот мог купить себе табаку, еще раз ласково попрощался с ним, и, уходя, подумал: «Какой симпатичный солдат».
Швейк бодро зашагал в указанную ему деревню, размышляя о полковнике, и потихоньку добрался до совсем близкой деревни. Там ему уже не доставило никакого труда отыскать штаб батальона; деревня растянулась, правда, на довольно большом участке, но в ней было только одно приличное здание — здание народной школы, которая в этом чисто украинском округе была выстроена на средства краевого управления единственно в целях более успешной полонизации этой общины.
Школа эта кое-что перевидала за время войны. По нескольку раз в ней были размещены то русские, то австрийские штабы, а одно время, в период больших боев, решивших участь города Львова, гимнастический зал был превращен в операционную. Здесь резали руки и ноги и трепанировали разбитые черепа.
Позади школы, в школьном саду, была большая воронка, образовавшаяся от взрыва тяжелого снаряда. В углу сада стояло развесистое грушевое дерево; на толстом суке его болтался обрывок веревки, на которой недавно повесили местного православного священника по доносу учителя-поляка. Этот учитель донес на священника, будто он был членом великорусской организации и во время русской оккупации служил в церкви молебен о даровании победы войскам православного батюшки-царя. И, хотя это была чистейшая ложь, так как священник в то время вовсе не был в этих местах, а лечился в одном маленьком, нетронутом войною курорте, участь его все же была решена. В деле этого православного священника важную роль играли следующие обстоятельства: его национальность, религиозные споры и одна курица. Суть в том, что несчастный священник незадолго до войны изловил в своем саду курицу польского учителя, которая выклевала у него посеянные зерна дыни, и зарезал ее. После казни православного священника дом его осиротел, и можно сказать, что каждый взял себе оттуда что-нибудь на память о своем пастыре.
Какой-то польский мужичок уволок к себе даже старый рояль, крышку которого он употребил на починку двери своего свинарника. Часть мебели солдаты, как водится, изрубили на топливо, и только благодаря счастливой случайности осталась стоять большая кухонная плита с великолепной духовкой. Надо сознаться, православный священник ничуть не отличался от своих иноверных коллег, так как был порядочный чревоугодник и любил, чтобы на плите и в духовке было побольше сковородок и горшков.
Стало даже своего рода традицией, чтобы все проходившие войска готовили в этой кухне для своих господ офицеров. Наверху, в большой комнате, устраивалось что-то вроде офицерского собрания. Столы и стулья реквизировались у местного населения.
В тот знаменательный день офицеры маршевого батальона как раз устраивали пирушку. В складчину они купили свинью, и повар Юрайда готовил им обед. Юрайду окружала толпа разных любимчиков из числа офицерских денщиков, среди которых главную роль играл старший писарь. Он давал советы Юрайде, как разрезать свиную голову, чтобы остался кусочек рыла. Но самые голодные глаза были у ненасытного Балоуна.