Юрайда вернулся сверху и первым делом взглянул на Балоуна, который сидел печальный и расстроенный на скамейке возле плиты и с немым отчаянием взирал на свое отощавшее пузо.
— Ты, верно, принадлежишь к секте гезихастов[55], — сочувственно промолвил образованный повар Юрайда. — Те тоже вот так целыми днями глядели на свой пуп, пока им не начинало казаться, что у них вокруг пупа сияние, как над головой какого-нибудь святого. Тогда они верили, что достигли третьей степени совершенства.
Юрайда полез в духовку и вытащил оттуда кровяную колбасу.
— На, жри, Балоун, — ласково промолвил он, — лопай, когда дают!
У Балоуна слезы брызнули из глаз.
— Дома, когда резали свинью, — плаксиво сказал он, мигом справившись с колбасой, — я всегда съедал сперва хороший кусок мяса, потом рыло, потом сердце, ухо и кусок печенки, потом почки, селезенку и кусок окорока, потом язык, а потом…. — И тихим голосом, словно рассказывая сказку, Балоун добавил: — А потом подавали на стол ливерные колбасы, шесть штук, десять штук, пузатую кровяную колбасу с кашей и сухарями, так что даже и не знаешь, бывало, за что сперва приняться. Все это так и тает на языке, так и благоухает, а человек ест да ест… И теперь я думаю, что пули пощадят меня, но голод меня погубит, и я никогда в жизни не увижу больше таких блюд с колбасами, как у себя дома. До студня я был не особенный охотник, потому что он трясучий и от него мало сытости. Зато моя жена дала бы разрубить себя на куски за студень. А я не оставлял ей в студне даже кусочка свиного уха, потому что всегда сам съедал все, что мне было по вкусу… Да, не умел я ценить ее, то есть хорошую еду и привольную жизнь, а тестя я даже как-то надул с одной свиньей: сам свинью-то зарезал и съел, а ему, бедненькому, ни кусочка не послал. Вот он мне и напророчил, что я когда-нибудь подохну с голода.
— И пророчество его начинает сбываться, — с пафосом воскликнул Швейк.
У Юрайды внезапный приступ жалости к Балоуну уже прошел. Балоун как-то необычайно быстро повернулся к плите, вытащил из кармана кусок хлеба и попробовал было обмакнуть весь ломоть в соус, шипевший вокруг сочного свиного жаркого на большом противне. Юрайда неожиданно ударил Балоуна по руке, так что хлеб полетел в соус; так искусный пловец бросается с высокого трамплина в глубокую воду. Не дав несчастному возможности выловить лакомый кусочек с противня, Юрайда сгреб Балоуна в охапку и выставил за дверь.
Ошеломленный Балоун увидел в окно, как Юрайда достал вилкой подрумянившийся в соусе ломоть хлеба, срезал с жаркого кусок мяса, положил его на хлеб и подал Швейку со словами:
— Кушайте, прошу вас, мой скромный друг.
— Пречистая дева, — хныкнул за окном Балоун, — пропал мой хлеб. — И, размахивая длинными руками, он пошел в деревню поискать, не найдется ли чего перекусить.
Тем временем Швейк, уплетая за обе щеки щедрое угощение Юрайды, говорил с полным ртом: — Эх, и рад же я, что опять нахожусь вместе со своими. Мне было бы очень досадно, если бы я лишился возможности оказывать роте свои ценные услуги. — Он отер стекавшее с хлеба на подбородок сало и продолжал: — Бог знает, что вы тут делали бы без меня, если бы меня там где-нибудь задержали, а война тянулась бы еще несколько лет. 332
— А как по-вашему, Швейк, война еще долго протянется? — с любопытством спросил старший писаоь Ванек.
— Да, лет пятнадцать, — ответил Швейк. — Ведь это ж совершенно ясно: если была когда-то Тридцатилетняя война, то теперь, когда мы стали вдвое умнее против прежнего, она будет продолжаться тридцать лет, деленные на два, то есть пятнадцать лет.
— Денщий нашего капитана, — вмешался в разговор Юрайда, — говорил мне, что он слышал, будто мы, как только займем границы Галиции, дальше уж не пойдем, так как русские начнут тогда переговоры о мире.
— Этакая дрянь! Не желает даже войну вести! — с укоризной промолвил Швейк. — По-моему, раз уж война, так чтобы было всерьез. Я ни за что не согласен говорить о мире, пока мы не займем Петроград и Москву. А то что за интерес в мировую-то войну только немножко повонять на границах! Взять хотя бы шведов в Тридцатилетнюю войну. Ведь как далеко их границы, а вот доходили же они до Немецкого Брода и Липняка и оставили такие по себе следы, что и посейчас в трактирах после полуночи разговаривают «по-шведски», так что не могут понять один другого. А пруссаки? Они нам тоже не соседи, а после них в Липнике какая масса развелась пруссаков! Они даже доходили до Едоухова и потом возвращались назад.
— Между прочим, — сказал Юрайда, которого офицерская пирушка совершенно сбила с толку, — все люди произошли от карасей. Если взять теорию Дарвина, дорогие друзья…
Но его дальнейшие разглагольствования были прерваны появлением вольноопределяющегося Марека.
— Спасайся, кто может! — крикнул Марек. — Только что к нам в штаб прибыл подпоручик Дуб и привез с собой кадета Биглера.
— Прямо страшно было смотреть, — продолжал Марек свою информацию, — как он вылез из автомобиля и бросился в канцелярию. Вы знаете, что я собирался, когда уходил отсюда, завалиться спать. Так вот, только что я растянулся в канцелярии на скамейке и только начал засыпать, как он уже подскочил ко мне. Кадет Биглер крикнул: «Смирно!» Подпоручик Дуб поднял меня на ноги, а затем принялся орать: «Вот я вас и поймал при неисполнении своих обязанностей в канцелярии! Спать разрешается только после вечерней зори». А Биглер добавил: «Согласно § 9 отдела 16 Устава гарнизонной службы». Затем подпоручик Дуб начал стучать кулаком по столу и кричать: «Вы, вероятно, надеялись отделаться от меня, но только вы не думайте, это не было сотрясение мозга, мой череп способен кое-что выдержать». Тем временем кадет Биглер перерыл у меня весь стол и вслух прочел сам для себя какую-то бумагу: «Приказ по дивизии за № 280». А подпоручик вообразил, что тот издевается над его последней фразой, в которой он подчеркнул, что его череп еще может кое-что выдержать; он начал выговаривать Биглеру за его недостойное будущего офицера дерзкое отношение к старшему, а теперь он ведет его к капитану, чтобы пожаловаться на него.
Вскоре подпоручик и кадет появились в кухне, через которую надо было пройти, чтобы попасть в комнату, где сидели господа офицеры и где после свиного жаркого тучный прапорщик Малый, несмотря на частую отрыжку после жирной и обильной еды, исполнял арию из «Травиаты».
Когда подпоручик Дуб вошел в аверь, Швейк крикнул :
— Встать! Смирно!
Подпоручик вплотную подошел к Швейку и прошипел ему прямо в лицо:
— Теперь радуйся! Теперь тебе крышка! Я велю набить тебя соломой и сделать из тебя чучело для 91–го полка.
— Так точно, господин подпоручик, — ответил Швейк, вытянув руки по швам. — Я как-то читал, дозвольте доложить, что в одной большой битве был убит шведский король вместе со своим верным конем. Оба трупа доставили в Швецию, и теперь их чучела стоят в Стокгольмском музее.
— Откуда у тебя такие познания, болван? — крикнул подпоручик Дуб.
— Так что, дозвольте доложить, господин подпоручик, от моего брата профессора.
Подпоручик Дуб круто повернулся, плюнул и повел кадета дальше по направлению к столовой. Но он не мог удержаться, чтобы у самой двери еще раз не оглянуться; с неумолимой строгостью римских императоров, решавших в цирке судьбу раненого гладиатора[56], он сделал соответствующий жест большим пальцем правой руки и скомандовал Швейку:
— Большой палец оттяни!
— Так точно, — крикнул ему вслед Швейк, — осмелюсь доложить, что я его уже оттянул.
Кадет Биглер был слаб, как муха. За это время он побывал в нескольких холерных пунктах и после всех манипуляций, которым он подвергался как подозрительный по холере, имел полное право невольно и беспрестанно пускать в штаны. В конце-концов он попал в руки специалиста, который не нашел в его экскрементах никаких холерных вибрионов, починил его внутренности танином[57], как сапожник — рваные сапоги дратвой, и отправил его на ближайший этапный пункт, объявив кадета Биглера «годным к несению походной службы».
Этот врач был так называемый «милейший» человек.
Когда кадет Биглер попытался обратить его внимание на то, что он чувствует себя еще слабым, врач, улыбаясь, сказал:
— Ну, золотую медаль «за храбрость» вы еще сможете вынести на себе. Ведь вы же пошли на военную службу добровольцем.
Итак, кадет Биглер отправился добывать золотую медаль «за храбрость».
Его закаленные испытаниями внутренности не извергали больше ничего в штаны, но частые позывы все еще давали себя знать, так что путь от последнего этапа до штаба бригады, где Биглер встретился с подпоручиком Дубом, явился, собственно говоря, триумфальным шествием по всем отхожим местам. Несколько раз он опаздывал на поезд, потому что засиживался в станционных сортирах так долго, что поезд успевал уже уйти. Зато несколько раз случалось так, что он пропускал пересадку, потому что сидел в уборной своего вагона.
Но, несмотря на все попадавшиеся ему на пути клозеты, кадет Биглер все же приближался к месту своего назначения.
В сущности подпоручик Дуб должен был еще несколько дней оставаться в бригаде, но в тот самый день, когда Швейк поехал в свой батальон, главный врач принял относительно подпоручика Дуба иное решение. Дело объяснялось очень просто: главный врач узнал, что в тот же день в том же направлении, где находился 91-й полк, отправляется санитарный автомобиль.
С другой стороны, он был страшно рад избавиться от подпоручика Дуба, который все свои разговоры неизменно начинал словами: «Об этом я еще до войны говорил с господином начальником окружного управления».
«Пошел ты к чорту со своим начальником окружного управления. — подумал про себя главный врач, благословляя судьбу, что санитарный автомобиль случайно шел через Золтанец на Камионку-Струмилову.
Швейку до сих пор не привелось увидеть кадета Биглера в бригаде, потому что тот снова засел на два часа в одном из ватерклозетов, предназначенных для господ офицеров.
Впрочем, можно смело утверждать, что кадет Биглер никогда не тратил даром времени в такого рода местах: восседая там, он повторял все знаменитые битвы, в которых участвовала славная австро-венгерская армия, начиная от битвы при Нёрдлингене 6 сентября 1634 года и кончая боем под Сараевым 19 августа 1878 года.
Спуская бесконечное число раз воду в ватерклозете и слушая, как она с шумом низвергалась в фаянсовый стульчак, он представлял себе, закрыв глаза, шум битвы, артиллерийскую подготовку и грохот орудий.
Встреча подпоручика Дуба и кадета Биглера была не из особенно радостных и послужила, несомненно, причиной взаимного непонимания и горечи в их позднейших отношениях по службе и вне оной.
А именно: когда подпоручик Дуб в четвертый раз попытался открыть дверь ватерклозета, он, потеряв терпение, крикнул:
— Да кто же там, наконец?
— Кадет Биглер, 11-й маршевой роты такого-то батальона 91-го пехотного полка, — гласил ответ.
— А здесь подпоручик Дуб, той же роты! — представился перед закрытой дверью конкурент.
— Сейчас буду готов, господин подпоручик!
— Ну, хорошо, подождем!
Подпоручик Дуб нетерпеливо взглянул на часы. Никто не поверит, сколько энергии и стойкости надо иметь, чтобы выждать целых пятнадцать минут перед закрытой дверью, потом еще пять и еще пять, и на повторный стук каждый раз получать все тот же стереотипный ответ: «Сейчас буду готов, господин подпоручик!»
Подпоручика Дуба начала трясти лихорадка, в особенности когда после обнадежившего его шуршания бумаги прошло еще семь минут, а дверь все не открывалась.
Подпоручик Дуб, теряя терпение, начал подумывать, не лучше ли просто пожаловаться командиру бригады, который мог бы, в крайнем случае, приказать высадить дверь и вывести кадета Биглера из уборной, тем более, что поведение последнего являлось, по его мнению, серьезным нарушением воинского чинопочитания.
По истечении еще пяти минут подпоручику Дубу стало совершенно ясно, что ему больше нечего делать за этой дверью да и необходимость в уборной для него каким-то образом миновала. Тем не менее он принципиально продолжал дежурить возле двери, колотил в нее время от времени ногой, но получал неизменный ответ:
— Через минуточку я буду готов, господин подпоручик!
Наконец, Биглер спустил воду, и вскоре они очутились лицом к лицу.
— Кадет Биглер, — возвысил голос подпоручик Дуб, — не подумайте, что я нахожусь здесь по той же причине, что и вы. Я пришел потому, что вы по прибытии в штаб не явились ко мне. Разве вы не знакомы с уставом? Вы знаете, кому вы отдали предпочтение?
Кадет Биглер стал рыться в своей памяти, стараясь вспомнить, не совершил ли он в самом деле чего-нибудь такого, что нарушало бы дисциплину и установленные правила обращения младших офицеров со старшими.
В его сознании зияли в этом отношении огромные провалы и пропасти. Ведь в школе никто не учил их, как в подобных случаях должен держать себя младший офицер по отношению к старшему. Может быть, ему надо было не доделать своих дел до конца, а броситься к двери в уборную, придерживая одной рукой штаны, а другой отдавая, честь?..
— Ну? Отвечайте же, господин кадет Биглер! — вызывающе крикнул подпоручик.
И тогда кадету Биглеру пришел на ум совершенно простой ответ, который все разъяснил.
— Господин подпоручик, — промолвил он, — когда я прибыл в штаб бригады, я не знал, что вы находитесь здесь, а потому, как только я выполнил все необходимые формальности в канцелярии, я немедленно отправился в уборную, где и оставался, пока вы не изволили притти сюда. — И официальным тоном добавил: — Кадет Биглер имеет честь явиться к господину подпоручику Дубу.
— Вот видите, это не пустяки, кадет Биглер, — с горечью отозвался подпоручик Дуб. — По моему мнению, вам следовало тотчас же по прибытии в штаб бригады справиться в канцелярии, нет ли там случайно офицера из вашего батальона. О вашем поведении мы будем иметь суждение в батальоне. Я еду туда в автомобиле, и вам придется тоже поехать со мной... Никаких «но»!
Кадет Биглер хотел было возразить, что в канцелярии бригады ему выдали литеру для проезда по железной дороге и что такой способ передвижения, в виду болезненного состояния его прямой кишки, казался ему более подходящим, ибо всякому ребенку известно, что автомобили не устроены для подобного рода случаев. Не успеешь проехать сотню-две километров, как уже все окажется в штанах!
Чорт его знает, как это случилось, но тряска в автомобиле сначала не произвела было на Биглера никакого действия. Подпоручик Дуб положительно приходил в отчаяние от того, что его план мести не удался: садясь в автомобиль, он думал: «Погоди, кадет Биглер! Когда схватит тебя, не жди, что я велю остановить машину!»
В таком смысле он завел, поскольку позволяла быстрая езда, приятный разговор о том, что военные автомобили, маршруты которых в точности рассчитаны, должны экономить бензин и потому нигде ке могут останавливаться.
На это кадет Биглер резонно возразил, что, если автомобиль где-нибудь стоит и ждет, он вообще не расходует бензина, так как шофер выключает мотор.
— Но если машина, — невозмутимо продолжал подпоручик Дуб, — должна прибыть на место в назначенное время, она нигде не может останавливаться.
Со стороны кадета Биглера ответа не последовало.
Так они ехали с полчаса, как вдруг подпоручик Дуб почувствовал, что у него что-то неладно с желудком и что было бы весьма своевременно остановить машину, выйти и облегчиться в шоссейной канаве.
Он держался, как герой, еще несколько километров, но затем дернул шофера за шинель и крикнул ему в ухо:
— Стой, стой!
— Кадет Биглер, — милостиво сказал подпоручик Дуб, стремглав выскакивая из автомобиля в канаву, — не хотите ли воспользоваться случаем?
— Благодарю вас, — ответил тот, — мне не хотелось бы задерживать машину.
И кадет Биглер, которому тоже было уже невтерпеж, мысленно сказал себе, что он скорее заболеет медвежьей болезнью, чем упустит прекрасный случай для посрамления подпоручика.
Не доезжая Золтанца, подпоручик Дуб еще два раза велел останавливаться и после второй остановки сердито сказал Биглеру:
— А все эта проклятая буженина под польским соусом, которую мне подали на обед. Из батальона я пошлю телеграфную жалобу в штаб бригады. Тухлая кислая капуста и никуда негодная свинина! Наглость этих кашеваров переходит всякие границы. И кто меня еще не знает, тому придется узнать меня поближе.
— Фельдмаршал Ностиц-Ринек, гордость нашей ландверной кавалерии, — отозвался кадет Биглер, — издал сочинение под заглавием: «Что вредит желудку на войне?»; в ней он рекомендует воздерживаться от употребления свинины в период особых тягот и лишений походной жизни. Всякие излишества в походе крайне вредны.
Подпоручик Дуб не ответил, а только подумал про себя: «Погоди, брат, твою ученость мы из тебя повыбьем!» Но затем он все-таки ответил Биглеру как можно более глупым вопросом:
— Стало быть, вы полагаете, кадет Биглер, что офицер, по отношению к которому вы являетесь младшим по чину, предается излишествам? Уж не хотели ли вы сказать, кадет Биглер, что я просто объелся? Благодарю вас за такую откровенность. Будьте уверены, что я с вами сосчитаюсь. Вы меня еще не знаете; но когда вы меня один раз узнаете, то до самой смерти будете помнить подпоручика Дуба.
При последних словах он чуть-чуть не откусил себе языка, потому что они как раз перемахнули через глубокую рытвину на шоссе.
Кадет Биглер снова не ответил. Это заставило подпоручика грубо спросить:
— Послушайте, кадет Биглер, разве вас не учили, что надо отвечать на вопросы своих непосредственных начальников?
— Действительно, — согласился кадет Биглер, — такое правило существует. Но прежде всего необходимо установить наши взаимные отношения. Насколько мне известно, я еще никуда не прикомандирован, так что о непосредственном подчинении вам вообще не может быть и речи, господин подпоручик. Но самое главное заключается в том, что на вопрос старших в офицерских кругах младшие обязаны отвечать только по служебным делам. А вот так, как мы сейчас сидим в автомобиле, мы не представляем собой воинской единицы, и между нами нет служебных отношений. Оба мы только еще едем в свою часть, и никак нельзя считать служебным разговором, если бы я на ваш вопрос, господин подпоручик, ответил, что вы, конечно, объелись.