В тот знаменательный день офицеры маршевого батальона как раз устраивали пирушку. В складчину они купили свинью, и повар Юрайда готовил им обед. Юрайду окружала толпа разных любимчиков из числа офицерских денщиков, среди которых главную роль играл старший писарь. Он давал советы Юрайде, как разрезать свиную голову, чтобы остался кусочек рыла. Но самые голодные глаза были у ненасытного Балоуна.
Вероятно, так же жадно и похотливо смотрят людоеды, когда каплет жир с жарящегося на вертеле миссионера и, подгорая, распространяет приятный душок. Балоун чувствовал себя примерно так, как везущий тележку с молоком большой пес, мимо которого проходит мальчишка из колбасной с целым лотком свежекопченых колбас на голове. А с лотка свесилась гирлянда сосисок и болтается за спиной мальчишки. Стоит только прыгнуть и схватить их!.. да вот, не позволяют намордник и проклятая упряжь, которая связывает все лишние движения несчастного пса.
Ливерные колбасы, переживавшие еще только первые моменты своего рождения в виде ливерного эмбриона, то есть фарша, грудой возвышались на гладкой доске, благоухая перцем, салом и печенкой.
Юрайда, засучив рукава, священнодействовал с таким серьезным видом, что мог бы служить моделью для фигуры бога-отца, сотворившего из хаоса земную твердь.
Балоун не мог больше сдержаться и громко всхлипнул. Затем его всхлипывание перешло в неутешные рыданья.
— Чего это ты белугой воешь? — спросил его Юрайда.
— Ах, мне так живо вспомнился наш дом, — не переставая плакать, ответил Балоун, — ведь я там всегда принимал близкое участие в таком деле, но никогда ничего не хотел уделить своему ближнему, все только хотел сожрать сам и, действительно, все поедал. Один раз я так наелся, что все решили, что я непременно лопну, и стали гонять меня по двору на веревке, вот как гоняют коров, когда их пучит от свежего клевера. Господин Юрайда, позвольте мне попробовать фарш. Пусть меня потом хоть к столбу подвязывают, а сейчас нет больше мочи терпеть.
Балоун поднялся со скамьи, шатаясь, точно пьяный, подошел к столу и протянул лапу к колбасной начинке.
Завязалась ожесточенная борьба. Лишь с трудом удалось удержать его от покушения на начинку. Но, когда его с треском выпроваживали из кухни, за ним не доглядели, и он запустил загребистую руку в горшок, где мокли кишки для колбас.
Юрайда так разволновался, что швырнул вслед убегавшему Балоуну целую связку кишек, крикнув не своим голосом:
— На тебе, лопай требуху, стерва.
Офицеры батальона были в этот момент уже все в сборе и, в ожидании того, что создавалось для них на кухне, подкреплялись, за неимением чего-либо другого, подкрашенным при помощи жженой луковицы хлебным самогоном; относительно этого самогона еврей-шинкарь уверял, что это самый настоящий французский коньяк, доставшийся ему в наследство от отца, унаследовашнего его в свою очередь от деда.
— Послушай, приятель, — сказал ему при этом капитан Сагнер, — если ты еще раз посмеешь заикнуться, что это пойло твой прадед купил у одного француза, когда тот бежал из Москвы, я велю тебя посадить за решетку; ты будешь там сидеть, пока младший член твоей семьи не станет старшим.
В то время как они при каждом глотке проклинали предприимчивого еврея, Швейк сидел уже в канцелярии батальона, где не было ни одной души, кроме вольноопределяющегося Марека, использовавшего дневку в Золтанце, чтобы описать несколько победоносных боев, которые неминуемо должны были иметь место в самом ближайшем будущем. В данную минуту он составлял только разные наброски, и, когда Швейк вошел, он как раз заканчивал: «Когда перед нашим духовным взором проходят все те герои, которые принимали участие в бою при деревне N, где рядом с нашим батальоном сражались один батальон ... полка и один батальон … полка, то мы не можем не признать, что наш батальон проявил изумительнейшие стратегические способности и бесспорно содействовал победе … дивизии, имевшей своим заданием укрепить наши позиции в секторе N».
— Ну, — сказал Швейк вольноопределяющемуся, — вот и я!
— Дай-ка я тебя обнюхаю, — отозвался вольноопределяющийся Марек, видимо обрадованный. — Так и есть: от тебя несет уголовщиной.
— Как всегда, произошло только самое маленькое недоразумение, — заметил Швейк. — А ты как поживаешь?
— Как видишь, — ответил Марек, — я заношу на бумагу историю геройских защитников Двуединой монархии, но дело у меня как-то не ладится, получается все какая-то дрянь. Я особенно подчеркиваю в своем труде букву N, букву, которая таит в себе необычайное значение как в настоящем, так и в будущем. Кроме моих уже известных качеств, капитан Сагнер открыл во мне еще феноменальные математические способности. Мне поручено контролировать все счета батальона, и пока что я пришел к тому выводу, что у батальона громадный пассив и что он только и ждет, как бы померяться с русскими кредиторами, потому что после поражения, как и после победы, обыкновенно больше всего крадут. Впрочем, все это едино. Даже если бы нас перебили до последнего человека, — вот документы о нашей победе, ибо я, как летописец батальона, позволил себе написать следующее: «...Новый поворот в сторону неприятеля, считавшего, повидимому, что победа уже в его руках. Стремительная атака наших доблестных воинов и короткий штыковой удар были делом одной минуты. Неприятель обращается в паническое бегство, бросается обратно в свои окопы, но мы беспощадно продолжаем колоть; тогда он в беспорядке покидает окопы, оставляя в наших руках большое число раненых и пленных». Это один из самых торжественных моментов. Кто его пережил, посылает полевой почтой жене открытку: «Здорово всыпали, дорогая женушка! Я здоров. Кончила ли ты кормить нашего маленького Фрица? Только, пожалуйста, не учи его называть чужих людей «папой», потому что это меня огорчило бы». Затем цензура вычеркивает фразу: «Здорово всыпали!», потому что не понять, о ком идет речь, а ввиду неясности выражения можно вообразить, что угодно.
— Самое главное — ясно выражаться, — перебил его Щвейк. — Вот тоже в 1912 году, когда в Праге миссионеры проповедывали в церкви св. Игнатия, там был один проповедник, который заявил с кафедры, что он, вероятно, никого не встретит в раю. А в церкви-то был один жестяник, Куличек по фамилии, который потом в ресторане рассказывал, что миссионер, вероятно, немало делов натворил, если уж он сам кается в церкви да при всем народе заявляет, что никого не встретит в раю; и очень этот Куличек удивлялся, почему таких людей пускают на церковную кафедру. Вот я и повторяю, что надо всегда говорить ясно и понятно, а не какими-то загадками. В «Брейшке» был несколько лет тому назад один владелец мастерской, у которого была привычка, когда он сердился, не приходить после работы домой, а путаться по ночным кафе, выпивать с незнакомыми людьми и приговаривать: «Мы на вас, а вы на нас…». За это он однажды получил от какого-то очень приличного господина из Иглавы так здорово по морде, что владелец кафе, когда на следующее утро выметал его зубы, позвал свою дочку, которая училась уже в пятом классе народной школы, к спросил ее, сколько бывает зубов во рту у взрослого человека. А так как она этого не знала, то он выбил ей два зуба, а на третий день получил от владельца мастерской письмо, в котором тот извинялся за все неприятности и объяснял, что не хотел сказать ничего неприличного, а что его не так поняли, потому что надо было сказать: «Мы на вас, а вы на нас не будем сердиться». Значит, кто говорит двусмысленные вещи, должен сперва хорошенько подумать. Если откровенный человек будет говорить все, что ему взбредет на ум, то его, конечно, не всегда же будут бить по морде. Но если такая неприятность с ним случится раз, другой, третий, то он уже будет остерегаться и помалкивать. Ведь и правда, о таком человеке всякий думает, что у него не все дома, а потому его и колотят. Но тут уж он должен понять, что он-то ведь один, а их много, и все они считают, что он их обидел, поэтому, если бы он стал со всеми драться, ему и не такую задали бы взбучку. Такому человеку приходится поневоле быть скромным и терпеливым. Вот в Нуслях жил некий господин Гаубер, и этого господина Гаубера, когда он однажды в воскресенье возвращался с экскурсии за город, пырнули по ошибке ножом. Так с ножом в спине он и явился домой, а когда его жена сняла с него пальто, она осторожно вытащила нож из спины и к обеду уже резала им мясо для гуляша, потому что нож был из золингенской стали и хорошо отточен, а у них дома были все только тупые ножи. Потом ей захотелось иметь целый сервиз из таких ножей, и она стала посылать своего мужа каждое воскресенье за город, но тот был такой скромный, что ходил только к Банцету в Нусли. Это потому, что он прекрасно знал, что хозяин кабачка выставит его из своего заведения гораздо раньше, чем кто-нибудь тронет его.
— А ты совсем не изменился, — сказал вольноопределяющийся.
— Еще бы! — воскликнул Швейк. — У меня и времени-то на это не было. Ведь меня даже хотели было расстрелять, но это еще не самое худшее, а беда в том, нто я с двенадцатого числа не получал жалованья.
— Ну, брат, у нас ты теперь ни чорта не получишь, потому что мы уходим в Сокал и жалованье будут платить только после боя, чтобы навести экономию. Допустим, что все это удовольствие закончится в две недели; тогда экономия на каждого убитого солдата составит в общей сложности 24 кроны 74 хеллера.
— А что у вас еще новенького?
— Во-первых, мы потеряли свой арьергард, затем для господ офицеров устраивается сегодня в доме священника пирушка, а нижние чины шатаются по деревне и учиняют разные безнравственные деяния в отношении местного женского населения. Утром одного солдата из вашей роты подвязали к столбу за то, что он полез за семидесятилетней старухой на сеновал. А по-моему, этот человек невиновен, потому что в приказе не говорилось, до скольких лет это дозволено.
— Мне тоже так кажется, — согласился Швейк, — этот человек, разумеется, невиновен, потому что когда такая старая баба лезет наверх по лестнице, то лица ее не видно. Такой же случай произошел на маневрах в окрестностях Табора. Один наш солдат зашел там в трактир, где какая-то женщина мыла в сенях пол; он ее, так сказать, похлопал по юбке, которая была засучена; повторил это второй и третий раз, — она ничего, как будто это ее не касалось. Тогда он стал действовать более решительно, а она спокойно продолжала мыть пол и только потом подняла на него глаза и сказала: «Так-то вы мне достались, солдатик!» Этой бабе было свыше 70 лет, она рассказывала потом об этом целой деревне. Ну, а теперь дозвольте спросить ьас, не сажали ли вас без меня в карцер?
— Случая не было, — как бы извиняясь, промолвил Марек. — Но зато я должен сообщить тебе, что издан приказ по батальону арестовать тебя.
— Пустяки! — отозвался Швейк. — И кроме того, они совершенно правы: батальонный не мог иначе, он должен был отдать приказ арестовать меня, это была его прямая обязанность, потому что обо мне так долго ничего не было известно. Это вовсе не было опрометчиво со стороны батальонного... Значит, ты говоришь, что все офицеры в священниковом доме на пирушке? В таком случае я должен пойти туда и явиться к господину поручику Лукашу, потому что, вероятно, у него и так уж было довольно хлопот из-за меня.
Швейк твердым солдатским шагом отправился в дом священника и поднялся по лестнице туда, откуда доносились голоса господ офицеров.
Разговор у них шел о всякой всячине; в данную минуту темой его служили бригада и те беспорядки, которые царили в ее штабе. Даже адъютант бригады бросил в нее камень, заметив:
— Вот, например, мы телеграфировали по поводу Швейка. А Швейк...
— Я! — гаркнул в полуоткрытую дверь Швейк, затем вошел и повторил: — Я! так что честь имею явиться, рядовой Швейк Иосиф, ординарец 11-й маршевой роты.
Увидя изумленные физиеномии капитана Сагнера и поручика Лукаша, в которых отражалось тихое отчаяние, Швейк, не дожидаясь ответа, продолжал:
Так что, дозвольте доложить, меня хотели расстрелять за то, что я изменил его величеству, нашему императору.
— Ради всего святого, Швейк, что вы там за чушь городите?— воскликнул, побледнев, поручик Лукаш.
— Так что, дозвольте доложить, господин поручик, дело было так…
И Швейк начал обстоятельно рассказывать, как это, собственно говоря, все случилось.
Офицеры глядели на него, вытаращив от удивления глаза, а он с мельчайшими подробностями продолжал свой рассказ и не преминул в заключение даже упомянуть, что на берегу пруда, где с ним случилось это несчастье, росли незабудки. А когда он затем начал неречислять фамилии татар, с которыми он познакомился во время своего вынужденного путешествия, поручик Лукаш не мог удержаться от замечания:
— Так и чешется рука закатить вам плюху, скотина! Ну, дальше, коротко, но ясно!
И Швейк продолжал рассказывать все со свойственной ему последовательностью; добравшись до истории с военно-полевым судом, генералом и майором, он не забыл упомянуть, что генерал косил левым глазом, а у майора глаза были голубые.
— И на голове большая плешка, — присовокупил он.
Капитан Циммерман, командир 12-й роты, запустил в Швейка шкаликом, из которого он пил крепкий еврейский самогон.
Однако это нисколько не смутило Швейка; он рассказал, как было дело с подачей духовного утешения и как майор до утра проспал в его объятиях. Затем он блестяще защитил бригаду, куда его послали, когда батальон потребовал его выдачи как числящегося в безвестном отсутствии. И когда, наконец, он предъявил капитану Сагнеру свои документы, из которых явствовало, что высшая инстанция оправдала его и сняла с него всякое подозрение, он заметил:
— Так что, дозвольте доложить, что господин подпоручик Дуб находится с сотрясением мозга в бригаде и шлет всем поклон. Прошу выдать мне денежное и табачное довольствие.
Капитан Сагнер и поручик Лукаш обменялись недоумевающими взглядами; но в зтот миг открылась дверь, и в большом котле внесли дымившийся рассольник.
Это было началом предстоящих утех.
— Такое уж вам, бездельнику, счастье, — сказал капитан Сагнер Швейку, придя в хорошее настроение в предвкушении хорошей еды. — Вас спасла только эта пирушка.
— Швейк, — добавил поручик Лукаш, — если с вами еще что-нибудь случится, вам не сдобровать!
— Так точно, — ответил Швейк, — мне не сдобровать! Раз уж человек находится на военной службе, то он должен знать...
— Вон! — рявкнул капитан Сагнер.
Швейк моментально стушевался и спустился в кухню; Балоун успел уже вернуться туда и просил, чтобы его допустили подавать своему поручику Лукашу во время предстоящего ужина. Швейк как раз подошел к началу полемики между Юрайдой и Балоуном. Юрайда употреблял при этом крайне непонятные выражения.
— Ты ведь — ненасытная утроба, — говорил он Балоуну, — и ты жрал бы, пока не лопнул бы. А если бы я дал тебе снести наверх колбасы, ты продал бы за них на лестнице свою душу дьяволу.
Кухня имела теперь другой вид. Каптенармусы всех рот лакомились по старшинству, согласно выработанному Юрайдой списку. Писаря, телефонисты и еще какие-то личйости жадно хлебали из ржавой умывальней чашки разбавленный кипятком рассольник, чтобы тоже хоть что-нибудь урвать.
— Здорово! — крикнул старший писарь Ванек Швейку, обгладывая кость. — Только что здесь был наш вольноопределяющийся Марек и сообщил, что вы снова явились и что у вас новенькая форма. Так вот, из-за вас я попадаю в хорошенькую историю. Марек напугал меня, что нам не отчитаться теперь перед бригадой в вашем обмундировании. Ведь его нашли на дамбе пруда, и об этом было доложено через батальонную канцелярию бригаде. У меня вы значитесь «утонувшим во время купанья», так что вам вообще нечего было возвращаться и доставлять нам лишние хлопоты с вашими двумя комплектами обмундирования. Вы, верно, и не подозреваете, какую вы заварили кашу. Имейте в виду, что каждый предмет вашего обмундирования у меня на учете. Каждый предмет занесен в ведомость на приход. И вот теперь в роте появился лишний комплект. Об этом мне пришлось подавать рапорт командиру батальона. А из бригады получена бумага, что вам выдали там новый комплект. Таким образом батальону надо подавать теперь рапорт по поводу одного заприходованного комплекта, который... Словом, я уже знаю — это пахнет ревизией! Когда дело касается пустяков, ревизоры едут к нам один за другим. Зато когда бесследно исчезают куда-то две тысячи пар сапог, то никто и в ус не дует… Но вот у нас пропал комплект вашего обмундирования, — трагическим голосом продолжал Ванек, высасывая из доставшейся ему кости мозг и выковыривая последние его остатки спичкой, которая служила ему зубочисткой. — Из-за такой дряни у нас непременно будет ревизия. Когда я находился в Карпатах, то у нас назначили ревизию, потому что у нас не соблюдался приказ «снимать с замерзших нижних чинов сапоги без повреждения последних». У нас их большей частью просто стаскивали, не глядя; при этом они в двух случаях лопнули, а у одного они были разорваны еще до смерти... Ну, вот вам и готово дело! Приехал интендантский полковник ревизовать, и если бы ему сразу, как только он приехал, не угодила в голову русская пуля, то я уж и не знаю, чем бы вся эта история кончилась.
— А с него-то самого сапоги сняли? — полюбопытствовал Швейк.
— Сняли, — грустно ответил Ванек, —но так и осталось необнаруженным, кто это сделал, так что не пришлось даже записать полковничьи сапоги на приход.
Юрайда вернулся сверху и первым делом взглянул на Балоуна, который сидел печальный и расстроенный на скамейке возле плиты и с немым отчаянием взирал на свое отощавшее пузо.