Букварю стало неловко за высказанные им обидные слова, и, чтобы смягчить их, он начал говорить о категориях общих:
– Помнишь, мы толковали о физиологии? Я тоже за многоцветие человека. Только за многоцветие красок ярких, радужных и чистых. Без клякс. Я согласен, в человеке два начала, и все же в наши дни уже нельзя спекулировать физиологией, оправдывать ею…
– Это меня не волнует, – сказал Виталий.
– А что тебя волнует?
– Ничто не волнует.
Букварь засопел, подошел к своей кровати, вытащил из-под нее чемодан, открыл его и начал копаться в нем рассеянно, забыв, зачем он его открыл.
Он был расстроен, и не из-за последней фразы Виталия, а из-за того, что так и не сумел ничего передать Виталию. Он ругал себя за косноязычие, за дурацкие мозги, всегда в самые важные моменты подсказывающие ему не свои собственные слова, простые и естественные, а чужие, повторяющиеся сотни раз, затасканные, поучающие, а потому неубедительные. Еще он подумал, вообще, наверное, нельзя найти такие слова, которые передали бы все, что было в нем после вчерашнего дня. Но эта мысль не успокоила его, а, наоборот, расстроила еще больше.
Руки Букваря отыскали две фотографии – Кошурникова и Фиделя, – принадлежавшие когда-то Кешке. Букварь подошел к простенку между двумя окнами и демонстративно повесил недалеко от кровати Виталия обе фотографии.
Он обернулся и увидел, как зашевелились красные оттопыренные уши Спиркина, как поднялось с подушки мраморное лицо, как обрадованно захлопали короткие ресницы.
– Букварь! Бродяга! Явился! Где ж ты был?
Спиркин соскочил с кровати, сунул ноги в зеленые штаны и, подтягивая их, сообщил:
– А мы уж тут переволновались. К Зойке бегали. И она волновалась. Ты бы хоть предупредил. Я с трудом, но заснул. А Виталий, видишь, совсем не ложился…
Виталий, как будто его вывели из себя слова Спиркина, как будто они уличили его в чем-то постыдном, захлопнул книгу, встал, и его баскетбольные ноги четко прошагали к дверям.
Спиркин покосился на Букваря и пожал плечами.
44– Букварь, ты, говорят, ездил в Абакан?
– Да, Зойк, ездил.
– Иди, пообщаемся.
– Я, Зойк, на одну минуту. Нам нужно на дальний объект.
– Ну валяй, проваливай. У меня тоже одна минута. Мне Ольга все рассказала.
– Что все?
– Все. Про соленый арбуз.
– А-а… Он оказался вкусным, ты не знаешь?
– Она хвалила.
– Ну ладно. Я тебя найду после работы.
– Попробуй. Если меня не найдут другие. Да, Букварь, ты знаешь, мои парни сделали мне гимнастический обруч. Шикарный. Я уже кручу. Хочешь, я тебя обучу хула-хупу?
– Какие парни?
– Ну вот, какие? Мои. Что у меня, мало парней? Вагон и маленькая тачка! Только махни флажком! Ну, я пошла.
– Я тебя найду.
– Вот уж я тебя не понимаю!
– А я из маленькой тачки.
Точеные коричневые ноги оттопали за угол приземистого склада. Брюкам серо-синего комбинезона, обуженным и укороченным, ничего не стоило показаться на пляже. Они прошуршали, проявили тугие бедра, научившиеся крутить алюминиевый обруч.
Букварь почесал нос и пошел на дальний объект. Дорога на дальний объект проходила совсем не у столовой, а Букварь оказался у столовой. Из хлопающей двери вываливались последние парни и девчата, вываливались добрые и молчаливые, как и полагается после принятия пищи.
Букварь ждал Ольгу. Он уже привык ждать ее здесь и смотреть на хлопающую дверь, обитую рыжим заменителем кожи.
Ольга вышла с девчатами, и была среди них Даша. Букварь видел Ольгу три секунды, и потом она ушла за желтый облезлый бок столовой, недокормленный штукатуркой.
Ольга Букваря не заметила, как не замечала и раньше в эти утренние секунды. Букварь стоял под елью и думал о том, что сейчас на работе во всем и во всех будет видеть Ольгу и будет вспоминать, как она шла из столовой и как смеялась, рассказывая что-то Даше. Он увидит снова ее медового цвета глаза, ее пальцы, тонкие и длинные. И он станет ждать завтрашнего утра, чтобы опять прийти к столовой и снова молча стоять под елью.
«Надо будет сегодня же поговорить с Зойкой, – подумал Букварь. – Надо сказать ей обо всем честно…»
Он шагнул, щуря глаза от солнца, расстегивая на ходу рубашку. Он вспомнил, что три раза уже давал себе обещание поговорить с Зойкой и вот теперь опять обещание. Он снова потер нос и понял, что и сегодня разговор не состоится. «А может, он и вовсе не нужен?..»
Может, и вовсе не нужен такой разговор. Потому что… Потому что Букварь понимает: после него конец их дружбе, конец их вечерним прогулкам, конец толкотне танцев и Зойкиным взглядам, теплым и смешливым. Конец отношениям, без которых ему трудно представить теперь свою жизнь и о причинах которых он старался не думать…
Спиркин работал по пояс голый, и на его коричневых, отполированных плечах висела желтая стружка. Виталий курил, насвистывал иногда ломаные мелодии, небрежно таскал пилу, волочил ее по свеженастланным доскам и не замечал Букваря.
«Зойке стоит рассказать о вчерашнем, – подумал Букварь. – О Шушенском и Абакане». Потом он представил, как Зойка будет слушать его, зевать, вертеть головой и как скажет она на самом интересном месте: «Да, ты знаешь, вчера такой детектив показывали!..»
Виталий не замечал Букваря и во время обеда и во время ужина. Они сидели за одним столом, но Букварь значил для Виталия, видимо, не больше, чем солонка или треснувшая банка с перцем. Глаза у Виталия были печальные и словно бы жалели мир, людей, имевших несчастье заселить его, капусту, попавшую в щи, и корову, чье мясо варилось в котлах столовой.
На занятия к Макогону Виталий опять не пошел, и Букварь не стал уговаривать его. Он сидел рядом со Спиркиным, слушал все внимательно, с интересом и водил глазами за указкой Макогона. Указка эта была родной сестрой шушенской указки, двигавшейся в руках Марьи Григорьевны. Детство свое они, наверное, провели в одном детском саду, на одном дереве и о многом успели переговорить своими листьями.
Зойки у крыльца не было, и Букварь поплелся к женскому общежитию. Он увидел издали Зойку, крутившую обруч, и мальчишек, глазевших на нее.
– Вот видишь! – сказала Зойка.
Обруч, серебристый и легкий, летал у Зойкиной талии. Он был счастлив. Если бы он мог звучать, он бы фыркал и смеялся от удовольствия. Он крутился вокруг рыжей кофты и, когда уставал, спускался к бедрам. Ему нравилось облетать бедра, танцующие, обтянутые брюками, короткими и узкими. Он взлетал, отдышавшись, вверх и мелькал у рыжей кофты. Он не имел к Зойке никакого отношения. Он жил и летал сам по себе. Зойка стояла небрежно, без всякого напряжения, согнув руки в локтях и покачиваясь чуть-чуть. Лицо ее светилось и говорило: «Теперь-то вы видите, какая я красивая и изящная, теперь-то вы понимаете, какое у меня красивое и гибкое тело. А вы говорите, Брижит Бардо! А вы говорите, Ленка Перфилова с разъезда Щетинкина!..»
Мальчишки стояли, огорошенные полетом серебристого обруча, смотрели на Зойку заискивающе и не отпускали по ее адресу едких, неуважительных словечек.
– Хочешь попробовать? – спросила Зойка.
– Давай, – сказал Букварь.
Обруч сделал нервное, падающее движение, рванулся на колени Букваря и, не обратив внимания на неуклюжие ноги, судорожно пытавшиеся задержать его, свалился на землю. Букварь попробовал приручить обруч еще раз и еще, и для мальчишек наступили веселые секунды.
– Он же инвалид! У него в кармане пенсионная книжка!
– Дядь, ты инвалид!
– Просто ему нужен обруч с бочки!
– Инвалид, инвалид, у него живот болит!..
– Ладно вы, зародыши! – цыкнула Зойка. – Катитесь подальше. Собирайте металлолом. Пейте перед обедом рыбий жир. Это же мастер спорта по боксу. Не может же он сразу научиться такой ерунде.
– Да, – подтвердил Букварь, – сразу не научишься.
– Пойдем, Букварь, прошвырнемся.
– Ага, – сказал Букварь, – пойдем. Можно к стадиону.
Серебристый обруч успокоился на рыжем плече. Он покачивался легко и красиво, приспособившись к Зойкиным движениям. Она шла своей обычной, танцующей походкой, и все на улицах, улыбаясь, смотрели на Зойку. Танцевали Зойкины руки, бедра, ноги, плечи, грудь, глаза, и алюминиевый обруч тоже танцевал, покачиваясь. И в этом танце Зойкиного тела не было ничего пошлого, постыдного, все было легко и красиво, женственно, подчинено какому-то ликующему ритму, заставляющему прохожих и Букваря любоваться Зойкой и улыбаться ей. Зойкины глаза светились, пухлые губы двигались, словно пели что-то радостное, брызжущее: «Посмотрите на меня. Вы теперь понимаете, как здорово смотреть на меня? Вы чувствуете, что такое красота и радость? Улыбнитесь. Я хочу, чтобы все улыбались…»
– Наверное, – сказал Букварь, – у меня ничего не получится с этим обручем.
– Ну уж конечно. Это так просто!
– Тебе просто. Ты крутишь, как жонглер.
– Как я, ты, конечно, не сможешь. Я же все-таки выросла в цирке. А вообще научиться легко.
– В цирке?
– Как будто ты ничего не знаешь?
– Как будто я что-то знаю!
– Разве я тебе ничего не рассказывала?
– Ничего. Про ателье рассказывала.
– Ну вот. А я думала, что рассказывала. Я выросла в цирке. Отец и мать – алле гоп! – акробаты. Я тоже прыгала. Кульбит, сальто – и на плечах у папаши. «Какая маленькая девочка и уже так кувыркается!» «Теперь улыбнись зрителям. Направо, налево». Трещит барабан, и прожекторы слепят глаза. «Какая маленькая девочка…»
– А чего ты прикатила сюда?
– Знаешь, у меня была веселая семейка. Отец – бездарность, зубами цеплялся за цирк, халтурил, пил, подличал и вообще… И мать… Что их связывало? Все на лжи… Грим и фальшивые улыбки… Я не выдержала… Сбежала… Это было два года назад. Мне было тогда семнадцать… Ну ладно, хватит. Какой симпатичный парень!
– Что за парень?
– Прошел только что. Видишь, обернулся?
– Так себе. Знаю и его.
– Вот и стадион. Там есть за воротами рощица и поляна.
За футбольными воротами повсюду были жизнерадостные кустики, зеленела травка и щебетали птицы. Все как и полагается на природе. Стадион был пустой и тихий.
– Держи обруч, – сказала Зойка. – Пробуй.
– Нет. Ничего не получается. Я бездарный.
– Просто ты жалеешь свой живот. Ты напрягай мышцы живота и спины. Самое главное – почувствовать движение. Нет, не так! Давай сюда, я покажу.
Может быть, обруч был живым существом и начинал веселиться, как только оказывался у рыжей кофты. Обруч с удовольствием крутился вокруг тугих бедер и не жалеющего себя живота. Зойкины глаза светились снова, радовались солнцу и единственному зрителю. Зойкины губы шевелились, вспомнив подходящую песню: «…А он предлагал мне франки и жемчугов стакан, чтоб я ему, мерзавцу, выдала секретного завода план…»
Букварь уселся на скамейку, потому что так удобнее было смотреть на Зойку и на обруч. Букварь улыбался Зойке, ее глазам и старательному серебристому обручу. «…мы этого голубчика отправим в Кегебе…» Неожиданно обруч вздрогнул и упал устало к Зойкиным туфлям. И Зойка сказала устало:
– Как-то все по-дурацки получается…
– Привет тебе! У тебя здорово получается!
– Я не про обруч. Я про нас с тобой.
– А-а… – сказал Букварь.
Он помрачнел и решил, что после Зойкиных слов глупо сидеть и разговаривать сидя. Он поднялся неуклюже и долго отряхивал брюки, словно это было сейчас очень важно.
– Я люблю тебя, – сказала Зойка. – А ты любишь Ольгу.
«Ну вот, – подумал Букварь. – Вот и все».
– Ты знаешь про Ольгу? – Голос его стал глухим и чужим.
– Знаю.
– Ну вот, – сказал Букварь.
Он тер нос, и ему казалось, что он трет его уже год.
– Я без тебя не могу, – сказала Зойка. – Не могу – и все.
Глаза у нее блестели, и ресницы прыгали быстро.
– Ты сам не понимаешь, что ты для меня значишь… Я такого не встречала никогда… Понимаешь?..
Обруч почему-то оказался в руках у Букваря, и рукам нашлось занятие, и обруч начал покатываться по траве.
– Я, знаешь, невезучая на людей. – Зойка попробовала улыбнуться. – Все я каких-то видела… Я тогда сбежала из цирка и попала в ателье мод в Саратове… «У вас отличная фигура, у вас природная грация, вы так чувствуете ритм…» У меня тогда была на самом деле отличная фигура, ты не думай, это я теперь располнела… Знаешь, раньше были времена, а теперь – моменты…
– Ты не прибедняйся…
– Мне нравилось быть манекенщицей… Все тобой любуются, каждый твой шаг подает джаз, и ударник улыбается тебе из-за барабана… Ударник этот был с усиками, Федей его звали. Я тебе о нем говорила?
– Нет. Не говорила.
– Он был первым… «Заяц, ты лучше всех на этой лабе. У тебя такие ноги… Ну что ты! Что ты, маленькая, что ли? Вот еще коньяк…» Я с ним жила… Шлялись в веселые компании… Парни и девицы всюду были одинаковые… Я поверила, что все люди такие. Это было для меня оправданием… Хохотала, плясала то, что называли роком и твистом, пила… Потом были еще… И все же не выдержала и сбежала сюда. Без путевки. Я не комсомолка. А тут снова… Словно я кусок меда… Все эти парни хотели от меня только одного… Во всех я узнавала Федю, того, с усиками… «Значит, и здесь… Значит, все такие…» И вдруг ты! Ты! Понимаешь, что ты для меня значишь? Понимаешь, что я теперь смотрю на людей и они мне кажутся похожими на тебя! Ты и мне привез соленый арбуз. Люди такие! Такие! И я должна быть иной… И без этого смешного и наивного Букваря я не могу…
– Зойка, Зойка…
– Не говори так… С жалостью!
Все слова, вертевшиеся в голове Букваря, были теми самыми «жалкими» словами, которые он приготовил несколько дней назад. «Я думаю, что мы останемся друзьями…» Эти слова он вычитал в какой-то книжке в седьмом классе, а в девятом зимним вечером продекламировал их девчонке из своей школы, обиженно надувшей губы.
– А я люблю Ольгу, понимаешь, какое дело, – выдохнул Букварь.
– Я знаю. Я только не знаю, что делать мне. Я хотела уехать. От всех, от тебя. Постараться забыть все.
– Зойк, ты уж не уезжай…
– Я и не уеду… От себя не уедешь… От того, что я здесь сделала и пережила, не уедешь. И от тебя я не могу… Я не могу не видеть тебя, не говорить с тобой, не танцевать с тобой… Ты не думай, что я хочу завоевать, что ли, тебя, ты не думай так…
– Я и не думаю, Зойк, я понимаю… Хочешь, сегодня пойдем на танцы?
– Сегодня не надо. Лучше завтра.
– Ну, завтра. Хотя завтра мы едем за шпалами.
– Ну, послезавтра.
– Ага. Держи свой обруч. Он тебе очень идет.
– Держу.
– Я так и не научился его крутить. Я же говорил, что я бездарный…
45За шпалами отправились через два дня.
Машины караваном растянулись по Артемовскому тракту, считая булыжники резиновыми боками шин. Солнце подскакивало на ухабах и грело Букварю коричневые руки, плечи и грудь, чернило их теплой краской. Букварь валялся в кузове, как на пляже, раскинув руки и закрыв глаза.
Машины степенно проехали деревянной окраиной хакасской столицы и застыли, усталые, в тополиной роще у бурой абаканской воды. Около рощи была база строительства с залежами металлических конструкций, рельсов и шпал.
Сапоги попрыгали на рыжую землю и не спеша зашагали за черными толстокожими ботинками Макогона. Макогон шел засунув руки в карманы, вытянув длинную шею и был похож на старого гусака, ведущего голодный выводок на продовольственную операцию.
Контора базы расправлялась с бумажками в древнем зеленом вагончике, и Макогон стремительно вышел из его двери, потряхивая зажатым в руке голубым листком, засиженным, как потолок в кухне мухами, аккуратными цифрами и индексами.
– Туда, – сказал Макогон.
Рука его с голубым листком показала на черные горы шпал, и в этот момент Макогон из старого гусака превратился в величественного полководца времен Отечественной войны 1812 года.
Потом он снова вытянул шею и быстро начал обходить черное пахучее царство шпал. Он вышагивал молча, иногда улыбался, резко наклонялся и прощупывал быстрыми пальцами шпалу, чертыхался и вдруг останавливался, удивленный, стоял, любуясь черными, жирными бревнами, словно перед ним были произведения искусства. Ребята шли за ним зачарованные, ничего не понимая, смотрели на Макогона как на колдуна-самоучку и завидовали ему, сознавая прекрасно, что пройдут годы, прежде чем они научатся вот так же заглядывать шпалам в душу.
– Эти, эти, эти, – показал Макогон. – Будем брать вот эти. И помните о креозоте.
Шпалы таскали к крану-подростку, таскали, несмотря на жару, в толстых рубашках с незасученными рукавами, не давали этому вонючему креозоту ошпаривать коричневую кожу.
Худенький кран-подросток хватал черные блестящие связки и старательно совал их в кузов курагинских машин.
– Ну и все, – сказал Макогон. – Через недельку еще заедем. А теперь отмойтесь и гуляйте. Купайтесь, кувыркайтесь, смотрите кино. Поедем через три часа.
В кино у автостанции крутили «Человека-амфибию». Букварь замотал головой, и ему одному пришлось слоняться по Абакану.
Абакан пыхтел кирпичными трубами, глотал мороженое, ленивыми струями поливальных машин смывал с асфальта пыль, перемешанную с тополиным пухом, и тосковал голосом Козловского о карих очах.
Букварь походил по зеленым тоннелям парка, шлепнул зайца с розовыми ушами в трескотливом тире, выпил кружку минусинского пива и побрел не спеша к берегу Абакана.
У домика конторы своих не было. Абакан шевелился рядом, приглашал Букваря искупаться в бурой воде, подбрасывал с попутным ветром запахи пароходов, просмоленных лодок и густых шевелящихся водорослей. Букварь пошел по еле приметной тропинке и около штабеля рельсов увидел Николая.
– Букварь! – обрадовался Николай. – Привет, Букварь!
– Здравствуй, Николай! – сказал Букварь.
Улыбка, ослепительная и искренняя, зажглась в ямке левой щеки Николая, захватила его красивое, мужественное лицо, засверкала на белых ровных зубах и в теплой глубине больших черных глаз. Букварь усиленно старался придать своему лицу выражение холодное и неприязненное, о котором он думал сто раз, представляя себе встречу с Николаем, но у него ничего не получилось, и физиономия его расплылась, и он протянул Николаю руку.