Я отвечал тотчас:
«Господин граф!
Вы не ошиблись. Я ожидал Вашего письма и со всей искренностью благодарю за предосторожность, принятую Вами, чтобы доставить его мне. Но так как подобная предосторожность будет бесполезной по отношению к Вам и так как нужно, чтобы Вы возможно скорее получили мой ответ, позвольте мне послать его со слугой.
Вы думаете справедливо: объяснение между нами необходимо. Оно состоится, если Вам угодно, уже сегодня. Я поеду верхом и буду прогуливаться между первым и вторым часом пополудни в Булонском лесу, в аллее Ла Мюэтт. Нет необходимости говорить, господин граф, что я буду счастлив встретить Вас там. Что же касается свидетелей, мнение мое совершенно совпадает с Вашим: они не нужны при этом первом свидании.
Мне нечего больше ответить на Ваше письмо, сударь, кроме того, что стоит сказать о чувствах моих к Вам. Я бы искренне желал, чтобы такие же чувства, какие Вы питаете ко мне, могли быть внушены мне моим сердцем; к несчастью, мои чувства продиктованы только моей совестью.
Альфред де Нерваль».Написав и отправив письмо, я спустился к матери. Она действительно спрашивала, не приходил ли кто от графа Ораса, и после ответа стала гораздо спокойнее. Что касается Габриели, она просила позволения остаться в своей комнате. К концу завтрака мне сказали, что лошадь приготовлена. Все было исполнено, как я просил: к седлу были прикреплены кобуры; в них я поместил пару прекрасных дуэльных пистолетов, уже заряженных. Я не забыл предупреждения о том, что граф Орас не выезжал никогда без оружия.
Я был на месте свидания уже в одиннадцать часов с четвертью, так велико было мое нетерпение. Проехав всю аллею и повернув лошадь, я заметил всадника на другом конце — это был граф Орас. Узнав друг друга, каждый из нас пустил свою лошадь галопом, и мы встретились на середине аллеи. Я заметил, что он, подобно мне, велел прикрепить к седлу пистолеты.
«Вы видите, — сказал мне Орас, кланяясь с вежливой улыбкой, — что желание мое встретить вас равнялось вашему, потому что мы оба опередили назначенный час».
«Я сделал сто льё за одни сутки, чтобы иметь эту честь, господин граф, — отвечал я, кланяясь ему, — вы видите, что я не задерживаю вас».
«Я предполагаю, что причина, заставившая вас так быстро приехать, не такая тайна, какую я не мог бы услышать, и хотя желание мое узнать вас и пожать вам руку побудило бы меня совершить подобную поездку еще быстрее, если б это было возможно, но я далек от тщеславной мысли, что подобная причина заставила вас покинуть Англию».
«И вы думаете справедливо, господин граф. Повод гораздо более важный: благополучие семьи, честь которой едва не скомпрометирована, было причиной моего отъезда из Лондона и прибытия в Париж».
«Выражения, употребляемые вами, — заявил граф, кланяясь опять с улыбкой, становившейся более и более язвительной, — заставляют меня надеяться, что причиной этого возвращения не было письмо госпожи де Нерваль, в котором она уведомляла вас о предполагаемом союзе между мадемуазель Габриелью и мной».
«Вы ошибаетесь, сударь, — возразил я, кланяясь в свою очередь, — я приехал единственно для того, чтобы воспротивиться этому супружеству: оно не может состояться».
Граф побледнел, и губы его сжались, но почти тотчас лицо его приняло обычное спокойное выражение.
«Надеюсь, — сказал он, — что вы оцените чувство, повелевающее мне слушать с хладнокровием странные ответы, даваемые вами. Это хладнокровие, сударь, есть доказательство моего желания сблизиться с вами, и это желание так велико, что я имею нескромность продолжить разговор до конца. Окажете ли вы мне честь, сударь, сказать, какие причины возбудили в вас слепую антипатию, выражаемую вами так открыто? Поедем рядом, если хотите, и продолжим разговор».
Мы поехали шагом, словно друзья на прогулке.
«Я слушаю вас, сударь», — продолжал граф.
«Сначала, господин граф, позвольте мне, — заявил я, — исправить ваше суждение насчет того, что я думаю о вас, — это не слепая антипатия, а взвешенное презрение».
Граф привстал на стременах, как человек, совершенно выведенный из терпения, потом, приложив руку ко лбу, сказал голосом, в котором трудно было заметить хотя бы малейшее волнение:
«Подобные чувства, сударь, довольно опасны для того, кто питает их, тем более если объявляют о них, не зная совершенно человека, внушившего их».
«А кто сказал вам, что я не знаю вас, сударь?» — отвечал я, глядя ему в лицо.
«Однако, если память не обманывает меня, — возразил граф, — вчера я встретился с вами в первый раз».
«И однако случай или, скорее, Провидение нас уже сводил вместе. Правда, это было ночью и вы не видели меня».
«Помогите мне вспомнить, — сказал граф, — я очень туп при разгадывании таких загадок».
«Я был в развалинах аббатства Гран-Пре ночью с двадцать седьмого на двадцать восьмое сентября».
Граф побледнел и положил руку на кобуру; я сделал то же движение, и он заметил его.
«Что же далее?» — спросил он, тотчас опомнившись.
«Я видел, как вы вышли из подземелья, как закопали ключ».
«И что же вы решили, сделав все эти открытия?»
«Не дать вам убить мадемуазель Габриель де Нерваль, как вы уже пытались убить Полину де Мёльен».
«Полина не умерла?» — воскликнул граф, останавливая лошадь и потеряв наконец свое адское хладнокровие, не оставлявшее его ни на минуту.
«Нет, сударь, Полина не умерла, — отвечал я, останавливаясь, — Полина живет, вопреки письму, которое вы написали ей, вопреки яду, который вы ей оставили, вопреки трем дверям, которые вы заперли за ней, а я отпер ключом, закопанным вами… Теперь понимаете?»
«Совершенно! — воскликнул граф, протягивая руку к одному из пистолетов. — Но вот чего я не понимаю, сударь: как вы, владея такими тайнами и такими доказательствами, не донесли на меня?»
«Это оттого, сударь, что я дал священную клятву и обязан убить вас на дуэли, как если бы вы были честным человеком. Итак, оставьте в покое ваши пистолеты, потому что, убивая меня, вы можете испортить дело».
«Вы правы, — отвечал граф, застегивая кобуру и пуская лошадь шагом. — Когда же мы деремся?»
«Завтра утром, если хотите», — ответил я, также опуская поводья своей лошади.
«Прекрасно. Где же?»
«В Версале, если место вам нравится».
«Очень хорошо. В девять часов с моими секундантами я буду ожидать вас у пруда Швейцарцев».
«С господами Максом и Анри, не правда ли?»
«Вы имеете что-нибудь против них?»
«Да: я хочу драться с убийцей, но не желаю, чтобы он брал в секунданты своих соучастников. Это должно происходить иначе, если позволите».
«Объявите свои условия, сударь», — сказал граф, кусая губы до крови.
«Так как нужно, чтобы свидание наше осталось тайной для всех, чем бы оно ни кончилось; каждый из нас выберет себе секундантов из офицеров версальского гарнизона, для которых мы останемся неизвестными. Они не будут знать причины дуэли и будут присутствовать только для того, чтобы предупредить обвинение в убийстве. Согласны ли вы?»
«Совершенно, сударь… Итак, ваше оружие?»
«Так как мы можем нанести шпагой какую-нибудь жалкую царапину и она помешает нам продолжать дуэль, пистолеты мне, сударь, кажутся предпочтительнее. Привезите свой ящик, я привезу свой».
«Но, — возразил граф, — мы оба с оружием, условия наши высказаны, для чего же откладывать до завтра дело, если можно окончить его сегодня?»
«Я должен сделать некоторые распоряжения, и мне эта отсрочка необходима. Мне кажется, что в отношении к вам я вел себя таким образом, что могу получить это позволение. Что касается страха, испытываемого вами, то будьте совершенно спокойны, сударь, повторяю: я дал клятву».
«Этого достаточно, сударь, — отвечал граф, кланяясь, — завтра в девять часов».
«Завтра в девять часов».
Мы поклонились друг другу в последний раз и поскакали в противоположные стороны.
В самом деле, отсрочка, которую я просил у графа, была едва достаточна для приведения дел моих в порядок; поэтому, вернувшись домой, я тотчас заперся в своей комнате.
Я не скрывал от себя, что удача на дуэли зависела от случая: мне были известны хладнокровие и храбрость графа. Итак, я мог быть убитым. В этом случае мне нужно было обеспечить состояние Полины.
Хотя во всем только что рассказанном мною я ни разу не упомянул ее имени, — продолжал Альфред, — мне нет надобности говорить тебе, что воспоминание о ней ни на минуту не оставляло меня. Чувства, пробужденные во мне при виде матери и сестры, естественно уживались с воспоминаниями о ней. Думая о том, что, возможно, в последний раз пишу ей, я вновь почувствовал, как велика моя любовь к ней. Окончив письмо и приложив к нему обязательство на выплату десяти тысяч франков ренты, я адресовал его доктору Серси на Гросвенор-сквер в Лондоне.
Остаток дня и часть ночи прошли в приготовлениях. Я лег в два часа и приказал слуге разбудить меня в шесть.
Он точно исполнил данное ему приказание. Это был человек, на кого я мог положиться, один из старых слуг, встречающихся в немецких драмах; таких отцы завещают своим сыновьям, и я унаследовал его от отца. Я отдал ему письмо, адресованное доктору, с приказанием отвезти его самому в Лондон, если я буду убит. Двести луидоров, данные ему мной, были назначены на расходы в дороге. Если ехать не придется, он оставит их себе в виде награды. Я показал ему, кроме того, ящик, где хранилось прощальное письмо к матери: он обязан был отдать его, если судьба не будет ко мне благосклонна. Он должен был держать для меня почтовую карету до пяти часов вечера и, если в пять часов я не возвращусь, отправиться в Версаль, чтобы узнать обо мне. Приняв эти меры предосторожности, я сел на лошадь и в девять часов без четверти был с секундантами на месте. Это были, как мы условились, два гусарских офицера, совершенно незнакомые мне, которые, однако, не задумываясь, согласились оказать мне услугу. Для них достаточно было знать, что это дело, в котором пострадала честь одной благородной семьи, и они согласились, не задав ни одного вопроса… Только французы могут быть одновременно, смотря по обстоятельствам, самыми болтливыми или самыми скромными из всех людей.
Мы ожидали не более пяти минут, когда граф приехал со своими секундантами. Мы стали искать удобное место и вскоре нашли его благодаря нашим свидетелям, привыкшим находить такие места. Там мы объяснили этим господам свои условия и просили их осмотреть оружие. У графа были пистолеты работы Лепажа, у меня — работы Девима, те и другие с двойным замком и одного калибра, как, впрочем, почти все дуэльные пистолеты.
Граф, сохраняя репутацию храброго и учтивого человека, хотел уступить мне все преимущества, но я отказался. Решено было, что места и порядок выстрелов будут назначены по жребию; расстояние должно было составить двадцать шагов. Барьер для каждого из нас был отмечен другим заряженным пистолетом, чтобы мы могли продолжать поединок на тех же условиях, если бы ни одна из двух первых пуль не была смертельной.
Жребий благоприятствовал графу два раза подряд: сначала он имел право выбора места, потом — первоочередности выстрела. Он тотчас стал против солнца, избрав по доброй воле самое невыгодное положение. Я заметил ему это, но он, поклонившись, ответил, что так как жребий позволил ему выбирать, то он хочет остаться на своем месте; я занял свое на условленном расстоянии.
Пока секунданты заряжали наши пистолеты, я имел время, чтобы рассмотреть графа, и должен сказать, что он неизменно сохранял холодное и спокойное лицо абсолютного храбреца; он не произнес ни одного слова, не сделал ни одного движения, которые не согласовались бы с приличиями. Вскоре секунданты подошли к нам, подали каждому по пистолету, другие положили у наших ног и отошли. Тогда граф снова предложил мне стрелять первому, я вновь отказался. Мы поклонились каждый своим секундантам, потом я приготовился к выстрелу графа, защитив себя насколько возможно и закрыв нижнюю часть лица рукояткой пистолета: его дуло закрывало мою грудь между рукой и плечом. Едва я успел предпринять эти меры предосторожности, как секунданты поклонились нам, и старший из них подал сигнал, сказав: «Начинайте, господа!» В то же мгновение я увидел пламя из пистолета графа и почувствовал двойное сотрясение в груди и руке. Пуля повстречала дуло пистолета и, отскочив, ранила меня в плечо. Граф, казалось, удивился, видя, что я не падаю.
«Вы ранены?» — спросил он, делая шаг вперед.
«Ничего», — ответил я и взял пистолет в левую руку. — Теперь моя очередь, сударь».
Граф бросил разряженный пистолет, взял другой и встал на место.
Я прицелился медленно и хладнокровно, потом выстрелил. Сначала я думал, что промахнулся, потому что граф стоял неподвижно и даже начал поднимать второй пистолет. Однако, прежде чем дуло пришло в горизонтальное положение, моим противником овладела судорожная дрожь, он выронил оружие, хотел что-то сказать, но кровь хлынула горлом, и он упал замертво: пуля прострелила ему грудь.
Секунданты сначала подошли к графу, потом ко мне. Среди них был полковой хирург, я просил его оказать помощь моему противнику, ибо считал, что он только ранен.
«Это бесполезно, — отвечал он, качая головой, — теперь ему не нужна ничья помощь».
«Исполнил ли я все обязанности чести, господа?» — спросил я у них.
Они поклонились в знак согласия.
«В таком случае, доктор, я попрошу вас, — сказал я, сбрасывая свой сюртук, — перевязать чем-нибудь мою царапину, чтобы остановить кровь, потому что я уезжаю сию же минуту».
«Кстати, — спросил меня старший по возрасту офицер, когда хирург закончил свою перевязку, — куда отнести тело вашего друга?»
«Улица Бурбон, номер шестнадцать, — отвечал я, невольно улыбаясь простодушию этого достойного человека, — в дом господина де Бёзеваля».
При этих словах я вскочил в седло. Мою лошадь вместе с лошадью графа держал гусар. Поблагодарив в последний раз этих господ за их добрую и честную помощь, я простился и поскакал в Париж.
Я приехал вовремя, мать моя была в отчаянии. Не видя меня за завтраком, она вошла в мою комнату и в ящике бюро нашла письмо, которое я написал ей.
Я вырвал из рук матери письмо и бросил его в огонь вместе с другим, предназначенным для Полины. Потом обнял ее, как обнимают мать, которую могли больше не увидеть и с которой расстаются, не зная, когда увидят ее вновь.
XVI
— Через неделю после сцены, рассказанной мною, — продолжал Альфред, — мы сидели друг против друга в нашем маленьком домике на Пикадилли и завтракали за чайным столом. Вдруг Полина, читавшая английскую газету, ужасно побледнела, выронила ее из рук, вскрикнула и упала без чувств. Я звонил из всех сил, горничные сбежались; мы перенесли ее в спальню; пока ее раздевали, я вышел, чтобы послать за доктором и посмотреть в газете, что послужило причиной ее обморока. Едва я раскрыл ее, как взгляд мой упал на следующие строки, переведенные из «Французского курьера»:
«Сейчас мы получили странные и таинственные подробности о дуэли, происходившей в Версале и имевшей причиною, как кажется, сильную ненависть, мотивы которой неизвестны.
Третьего дня, 5 августа 1833 года, двое молодых людей, по-видимому принадлежащие к парижской аристократии, приехали утром в наш город, каждый со своей стороны, верхом и без слуг. Один из них отправился в казармы на Королевской улице, другой — в кафе “Регентство”. Там каждый из них попросил двух офицеров сопровождать его на место дуэли. Каждый из соперников привез с собой оружие. По условиям поединка противники выстрелили один в другого на расстоянии двадцати шагов. Один из них был убит на месте, другой, имени которого не знают, уехал в ту же минуту в Париж, несмотря на серьезную рану в плече, полученную им.
Убитого звали граф Орас де Бёзеваль, имя его противника неизвестно».
Полина прочла эту новость, и та произвела на нее тем большее впечатление, что она не была к ней подготовлена. Вернувшись в Лондон, я ни разу не произносил при ней имени ее мужа и, хотя чувствовал необходимость рассказать ей когда-нибудь о случае, сделавшем ее свободной, не объясняя, однако, что было тому причиной, все еще не решил, каким образом исполнить это. Я был далек от мысли, что газеты опередят мое сообщение и откроют ей так грубо и жестоко новость, о которой ей, слабой и больной, надо было сообщить осторожнее, чем любой другой женщине.
В эту минуту вошел доктор. Я сказал ему, что сильное волнение вызвало у Полины новый припадок. Мы вошли вместе в ее комнату; больная была еще без чувств, несмотря на то что ей опрыскивали лицо водой и давали нюхать соль. Доктор заговорил о кровопускании и начал делать приготовления к этой операции. Тогда вся твердость моя исчезла, я задрожал, как женщина, и бросился в сад.
Там я провел около получаса, склонив голову на руки, раздираемый тысячами мыслей, бродивших в моем уме. Во всем том, что произошло, я действовал по двум причинам: из ненависти моей к графу и из любви к сестре. Я проклинал этого человека с того самого дня, когда он похитил мое счастье, женившись на Полине, и потребность личного мщения, желание причинить физическую боль за моральные страдания влекли меня как бы против моей воли; я хотел только убить или быть убитым. Теперь, когда все уже кончилось, я начинал понимать последствия моего поступка.
Кто-то дотронулся до моего плеча. Это был доктор.
«А Полина?» — спросил я, сложив руки.
«Она пришла в чувство…»
Я хотел бежать к ней, доктор остановил меня.
«Послушайте, — продолжал он, — то, что с ней произошло, достаточно серьезно; она нуждается прежде всего в покое… Не входите к ней в эту минуту».