Что касается здоровья Полины, то предсказания доктора отчасти оправдались. Перемена мест и впечатления, вызываемые ими, отвлекли ее от печальных воспоминаний, начинавших угнетать ее, когда нечем было отвлечься. Она сама стала понемногу забывать прошлое по мере того, как его бездны терялись в сумраке, а вершины будущего освещались новым светом. Жизнь ее, которую она считала огражденной пределами гробницы, начинала раздвигать свой горизонт, не столь мрачный, и воздух, все более чистый, стал примешиваться к удушающей атмосфере, в которую она ощущала себя повергнутой.
Мы провели целое лето в Шотландии; потом вернулись в Лондон и, как любой самый завзятый путешественник, ощутили прелесть своего маленького домика на Пикадилли в первые минуты возвращения. Не знаю, что происходило в сердце Полины, но знаю, что сам я никогда не был так счастлив.
Что касается чувства, соединяющего нас, то оно было чистым, как чувство брата к сестре: в продолжение года я ни разу не повторил Полине, что люблю ее; в продолжение года она не сделала мне ни малейшего признания; однако мы читали в сердцах друг друга как в открытой книге, и нам нечего было узнавать более. Желал ли я того, что не получил?.. Не знаю; в положении моем было много прелести, и я боялся, может быть, что большее счастье может привести меня к какой-нибудь гибельной и неизвестной развязке. Если я не был возлюбленным, то был более чем другом, более чем братом. Я был деревом, под которым она, бедный плющ, укрылась от дурной погоды; я был рекой, уносившей ее ладью своим течением; я был солнцем, обогревающим ее. Все, чем она существовала, существовало благодаря мне, и, вероятно, недалек был тот день, когда то, что существовало благодаря мне, стало бы существовать для меня.
Так протекала наша новая жизнь, когда однажды я получил письмо от своей матери. Она уведомляла меня, что для сестры моей представилась партия, не только приличная, но и выгодная: граф Орас де Бёзеваль, присоединивший к своему состоянию двадцать пять тысяч ливров годового дохода после смерти Полины де Мёльен, своей первой жены, просил руки Габриели!..
К счастью, я был один, когда распечатал это письмо, потому что изумление мое меня бы выдало: новость, содержащаяся в ней, была в самом деле необычна; какая новая тайна Провидения кроется за этим странным предначертанием, поставившим графа Ораса лицом к лицу с единственным человеком, действительно его знающим? Но сколько я ни старался скрыть свое настроение, Полина, войдя ко мне, тотчас заметила, что в ее отсутствие со мною случилось что-то необыкновенное. Впрочем, я не стал ее обманывать, а просто сказал, что семейные дела заставляют меня совершить путешествие во Францию; Полина вполне естественно приписала мое уныние горести от нашей разлуки. Она тоже побледнела и вынуждена была сесть. В первый раз мы разлучались после того, как почти год назад я ее спас. К тому же между сердцами, любящими друг друга, в минуту разлуки, казалось бы короткой и безопасной, рождаются какие-то тайные предчувствия, делающие ее тревожной и печальной, несмотря на все, что говорит разум для нашего успокоения.
Мне нельзя было терять ни минуты, и я решил отправиться на следующий же день. Я поднялся к себе, чтобы сделать все необходимые приготовления. Полина вышла в сад; я, уложив свои вещи, присоединился к ней.
Я нашел ее сидящей на той самой скамье, где она рассказывала мне свою историю. Я уже говорил, что с того времени, будто она действительно, как думали, спала в объятиях смерти, ни один звук из Франции не долетел, чтобы пробудить ее. Но, может быть, это спокойствие теперь приближалось к концу и будущее для нее начинало печально соединяться с прошедшим, несмотря на все мои усилия заставить ее забыть его. Она была грустной и задумчивой; я сел подле нее. Первые слова, что она произнесла, открыли мне причину ее печали.
«Итак, вы едете?» — сказала она.
«Так надо, Полина! — отвечал я, стараясь придать голосу спокойствие. — Вы знаете лучше всякого, что бывают события, распоряжающиеся нами, заставляющие нас покинуть место, откуда мы не хотели бы уехать даже на час. Так ветер поступает с бедным листком. Счастье моей матери, сестры, даже мое, о чем я не сказал бы вам, если бы только оно подвергалось опасности, зависят от того, успею ли я приехать вовремя».
«Поезжайте, — печально сказала Полина, — поезжайте, если надо; но не забудьте, что у вас в Англии есть также сестра, у которой нет матери, единственное счастье которой зависит теперь от вас и которая хотела бы сделать что-нибудь для вашего счастья!..»
«О Полина! — воскликнул я, сжимая ее в своих объятиях. — Скажите мне, сомневались ли вы когда-нибудь в моей любви? Верите ли вы, что я уезжаю и сердце мое разрывается в предчувствии разлуки? Что та минута, когда я вернусь в этот маленький домик, укрывший нас от всего мира, будет счастливейшей в моей жизни?.. Жить с вами как брат с сестрой, но надеясь на дни еще более счастливые, — верите ли вы, что это составляет для меня счастье более глубокое, чем то, о каком я смел когда-нибудь мечтать? О, скажите мне, верите ли вы этому?»
«Да, я этому верю, — отвечала мне Полина, — потому что было бы неблагодарностью сомневаться в вас. Ваша любовь ко мне была так нежна и так возвышенна, что я могу говорить о ней, не краснея, как об одной из ваших добродетелей… Что касается большего счастья, на которое вы надеетесь, Альфред, я не понимаю его… Наше счастье, я уверена в этом, зависит именно от чистоты наших отношений. Чем более странно и ни на что не похоже мое положение, чем более освобождена я от обязанностей перед обществом, тем строже — для себя самой — я должна исполнять их…»
«О да, да, — сказал я, — я понимаю вас, и Бог наказал бы меня, если бы я осмелился когда-нибудь вынуть хоть один цветок из вашего мученического венца, чтобы заменить его угрызением совести! Но, наконец, могут произойти события, делающие вас свободной… Сама жизнь, избранная графом, — извините, что я возвращаюсь к этому предмету, — подвергает его опасностям более, нежели всякого другого…»
«О да… да, я это знаю… Поверите ли, я никогда не раскрываю газету без содрогания… Мысль, что я могу увидеть имя, которое носила, замешанным в каком-нибудь кровавом процессе, что человек, который был моим мужем, обречен на бесчестную смерть… А вы говорите о счастье в этом случае, предполагая, что я переживу его позор?»
«О, прежде всего, Полина, вы будете не менее чисты, чем самая боготворимая из женщин… Не сам ли он позаботился устранить вас из своей жизни, так что ни одно пятно от его грязи или крови не может испачкать вас? Но я не хотел говорить об этом, Полина! При ночном нападении или на дуэли граф может быть убит!.. О, это ужасно, я понимаю, надеяться на смерть человека, чтобы достичь своего счастья, но что делать, если оно возможно лишь после того, как этот человек истечет кровью, как он испустит последний вздох!.. Но для вас такая развязка разве не стала бы благим случаем, милостью Провидения?»
«Допустим, но что же дальше?» — спросила Полина.
«Тогда, Полина, человек, без всяких условий ставший вашим другом, вашим покровителем, вашим братом, не будет ли он иметь право на другую роль?»
«Но подумал ли этот человек об обязанностях, которые возьмет на себя, принимая эту роль?»
«Без сомнения; он видит в них только обещания счастья и не находит причин для опасений…»
«Подумал ли он, что я бежала из Франции, что смерть графа не прервет моего изгнания и что обязанности, взятые мною по отношению к его жизни, останутся и по отношению к его памяти?..»
«Полина, — сказал я, — я подумал обо всем. Год, проведенный нами вместе, был счастливейшим в моей жизни. Я говорил уже вам, что ничто не привязывает меня ни к одному месту… Страна, где будете жить вы, будет моею отчизною».
«Хорошо, — отвечала Полина тем нежным голосом, который больше, чем обещание, укрепил все мои надежды, — возвращайтесь с этими чувствами. Положимся на будущее и вверим себя Богу».
Я упал к ее ногам и поцеловал ее колени.
В ту же ночь я покинул Лондон, к полудню прибыл в Гавр, почти тотчас взял почтовых лошадей и в час ночи был уже у своей матери.
Она была на вечере с Габриелью. Я узнал где: у лорда Г., английского посла. Я спросил, одни ли они отправились. Мне отвечали, что за ними приезжал граф Орас. Я наскоро переоделся, бросился в наемный кабриолет и приказал везти себя в посольство.
Там я узнал, что многие уже разъехались. Гостиные начинали пустеть, однако в них было еще много приглашенных, и я смог пройти незамеченным. Вскоре я увидел свою мать. Сестра танцевала. Одна держалась со свойственным ей спокойствием, другая — как веселое дитя. Я остановился у двери, ибо приехал не для того, чтобы объясняться посреди бала. Впрочем, я искал еще третье лицо, предполагая, что оно должно быть рядом. В самом деле, поиски мои были недолгими: граф Орас стоял прислонившись к противоположной двери, прямо напротив меня.
Я узнал его сразу. Это был тот самый человек, кого описала мне Полина, тот самый незнакомец, мельком увиденный мною при свете луны в аббатстве Гран-Пре. Я нашел в нем все, что ожидал: бледное и спокойное лицо, белокурые волосы, очень молодившие его, черные глаза, запечатлевшие его странный характер, наконец, морщину на лбу, ставшую за этот год длиннее и глубже — видимо, от забот, поскольку угрызения совести были ему неизвестны.
Габриель, окончив кадриль, села возле матери. Я тотчас попросил слугу сказать госпоже де Нерваль и ее дочери, что их ожидают в гардеробной. Моя мать и сестра вскрикнули от радости, заметив меня. Мы были одни, и я мог обнять их. Мать не смела поверить, что в самом деле видит меня и прижимает к своему сердцу. Я приехал так быстро, что она сомневалась, успел ли я получить ее письмо. В самом деле, вчера в это время я был еще в Лондоне.
Ни мать, ни сестра не думали возвратиться в бальную залу. Они взяли свои накидки, завернулись в шубки и приказали лакею подавать карету. Габриель сказала несколько слов на ухо матери.
«Это правда, — воскликнула та, — а граф Орас?..»
«Завтра я нанесу ему визит и извинюсь перед ним», — отвечал я.
«Но вот и он!» — сказала Габриель.
Действительно, граф, заметив, что обе дамы покинули гостиную и не возвращаются, через несколько минут отправился их отыскивать и увидел, что они готовы уехать.
Признаюсь, по всему моему телу пробежала дрожь, когда я увидел, что этот человек подходит к нам. Матушка почувствовала дрожь моей руки, увидела мой взгляд, встретившийся со взглядом графа, и материнским инстинктом предугадала опасность, прежде чем один из нас открыл рот.
«Извините, — сказал она графу, — это мой сын, которого мы не видели почти год: он приехал из Англии».
Граф поклонился.
«Не придется ли мне одному, — сказал он приятным голосом, — жалеть об этом возвращении, сударыня, и не лишусь ли я счастья проводить вас?»
«Вероятно, сударь, — отвечал я, едва сдерживая себя, — потому что в моем присутствии моя мать и сестра не имеют нужды в другом кавалере».
«Но это граф Орас!» — сказала матушка, обращаясь ко мне.
«Я знаю этого господина», — отвечал я, постаравшись, чтобы моя интонация прозвучала как можно оскорбительнее.
Я почувствовал, что мать и сестра тоже задрожали. Граф Орас ужасно побледнел, однако ничто, кроме этой бледности, не выдало его волнения. Он заметил, как испугана моя мать, и с учтивостью и приличием, словно стремясь показать мне, как должен был поступить я сам, поклонился и вышел. Моя мать следила за ним с беспокойством. Потом, когда он скрылся, сказала, увлекая меня к крыльцу:
«Пойдем! Пойдем!»
Мы сошли с лестницы, сели в карету и всю дорогу молчали.
XV
Легко понять, что мы думали о разном. Матушка, едва приехав, отослала Габриель в свою комнату. Сестра подошла ко мне, бедное дитя, и подставила свой лоб, как делала это прежде, но едва она почувствовала прикосновение моих губ к нему и рук, прижавших ее к моей груди, как залилась слезами. Взглянув на Габриель, я понял, что́ творится в ее сердце, и сжалился над нею.
«Милая сестричка, — сказал я, — не надо сердиться на меня за то, что сильнее меня. Бог создает обстоятельства, и обстоятельства повелевают людьми. С тех пор как отец мой умер, я отвечаю за тебя перед тобой самой: я должен заботиться о твоей жизни и сделать ее счастливой».
«О да, да! Ты старший в семействе, — сказала мне Габриель, — все, что ты прикажешь, я сделаю, будь спокоен. Но я не могу перестать бояться, не зная, чего боюсь, и плакать, не зная, о чем плачу».
«Успокойся, — сказал я, — величайшая из опасностей миновала тебя; благодарение Небу, которое бодрствует, охраняя тебя. Иди в свою комнату, молись, как юная душа должна молиться, — молитва рассеивает страхи и осушает слезы… Иди!»
Габриель поцеловала меня и вышла. Матушка проводила ее беспокойным взглядом, потом, когда дверь закрылась, спросила:
«Что все это значит?»
«Это значит, матушка, — отвечал я почтительным, но твердым голосом, — что супружество, о котором вы писали мне, невозможно и Габриель не будет женой графа».
«Но я уже почти дала слово», — сказала она.
«Я возьму его назад, обещаю вам».
«Но, наконец, скажешь ли ты мне, почему… без всякой причины?..»
«Неужели вы считаете меня безумцем, — прервал я ее, — который способен нарушать такие обещания, не имея на то веских причин?»
«Но ты, надеюсь, скажешь их мне?»
«Невозможно! Невозможно, матушка: я связан клятвой».
«Я знаю, что многие настроены против Ораса, но ничего не могут доказать. Неужели ты веришь клевете?»
«Я верю глазам своим, матушка, я видел!..»
«О!..»
«Послушайте. Вы знаете, что я люблю вас и сестру; знаете, если дело идет о счастье вас обеих, я легко готов принять незыблемое решение; знаете, наконец, что в таких обстоятельствах я не стал бы пугать вас ложью. Да, матушка, говорю, клянусь вам, что если бы это супружество совершилось, если бы я опоздал, если бы отец мой в мое отсутствие не вышел из гроба, чтобы стать между дочерью своей и этим человеком, если бы Габриель называлась в этот час госпожой Орас де Бёзеваль, тогда бы мне не оставалось другого выхода — и я это сделал бы, поверьте мне, — как похитить вас и сестру, бежать из Франции с вами, чтобы никогда не возвращаться, и просить в какой-нибудь чужой земле забвения и неизвестности, вместо бесславия, что постигло бы нас в родном отечестве».
«Но не можешь ли ты сказать мне?..»
«Я ничего не могу сказать… я дал клятву. Если бы я мог говорить, мне достаточно было бы произнести одно слово, и сестра моя была бы спасена».
«Итак, ей угрожает какая-нибудь опасность?»
«Нет! По крайней мере, пока я жив».
«Боже мой! Боже мой! — воскликнула матушка. — Ты приводишь меня в трепет».
Я увидел, что позволил себе слишком увлечься.
«Послушайте, — продолжал я, — может быть, все это не столь серьезно, как я думаю. Еще ничего не было окончательно решено между вами и графом, ничего не знают еще об этом в свете; какой-нибудь неопределенный слух, некоторые предположения и только, не правда ли?»
«Сегодня граф сопровождал нас только во второй раз».
«Прекрасно! Найдите любой предлог, чтобы не принимать его. Закройте дверь для всего света и для графа так же, как для всех. Я беру на себя труд объяснить ему, что посещения его будут бесполезны».
«Альфред! — сказала испуганная матушка. — Прежде всего благоразумие, осторожность и, наконец, приличия. Граф не из числа людей, позволяющих выпроваживать себя таким образом, не объяснив причины».
«Будьте спокойны, матушка, я постараюсь соблюдать при этом все необходимые приличия. Что же касается причины, то я скажу о ней ему одному».
«Действуй как хочешь: ты глава семейства, Альфред, и я ничего не сделаю против твоей воли. Но, умоляю тебя именем Неба, взвесь каждое слово, которое скажешь графу, и если откажешь ему, смягчи отказ как только можешь».
Матушка увидела, что я беру свечу, собираясь идти.
«Да, ты прав! — продолжала она. — Я и не подумала о твоей усталости. Ступай к себе. Завтра будет время подумать обо всем».
Я подошел и обнял ее; она удержала меня за руку:
«Ты обещаешь мне, не правда ли, пощадить гордость графа?»
«Обещаю, матушка».
Я обнял ее еще раз и вышел.
Матушка сказала правду: я падал от усталости. Я тотчас лег в постель и проспал до десяти часов утра.
Проснувшись, я нашел у себя письмо графа. Я ожидал его, но не мог поверить, чтобы он сохранил в тоне письма столько спокойствия и чувства меры, — это был образец вежливости и приличия. Вот оно:
«Сударь!
Несмотря на все желание мое доставить Вам возможно быстрее это письмо, я не мог послать его ни со слугой, ни с другом. Это обыкновение, принятое в подобных обстоятельствах, могло бы возбудить беспокойство особ, которые для Вас столь дороги и которых, я надеюсь, Вы позволите мне считать еще, несмотря на то что произошло вчера у лорда Г., не посторонними и не безразличными для меня.
Однако, сударь, Вы легко поймете, что несколько слов, которыми мы обменялись, требуют объяснения. Будете ли Вы столь добры, чтобы назначить час и место, где сможете мне его дать? Свойство дела требует, я думаю, чтобы это было тайной и чтобы не было при этом других свидетелей, кроме тех, кого это касается; но если Вы хотите, я привезу двух своих друзей.
Вчера я доказал Вам, мне кажется, что я смотрел на Вас как на брата. Поверьте, что мне нелегко отказаться от этого имени и что мне нужно будет идти вопреки всем моим надеждам, всем моим чувствам, чтобы считать Вас своим противником и неприятелем.
Граф Орас».Я отвечал тотчас:
«Господин граф!