Однако вскоре я вынужден был поверить всем этим рассказам, когда богатый англичанин, ехавший с женой из Гавра в Алансон, был остановлен в полульё от Дива, где он хотел переменить лошадей; возница, связанный, с платком во рту, был брошен в карету на места своих пассажиров; лошади, зная дорогу, пришли в Ранвиль и остановились у почтового двора, где простояли до утра, ожидая, чтобы их распрягли. На другой день конюх, отворив ворота, нашел карету, запряженную лошадьми, и вместо пассажиров — несчастного связанного возницу. Приведенный к мэру, этот человек заявил, что их задержали на большой дороге четверо мужчин в масках, судя по одежде принадлежавшие к низшему сословию общества. Они принудили его остановиться и заставили путешественников выйти; тогда англичанин, пытаясь защищаться, выстрелил из пистолета; почти тотчас возница услышал стоны и крик, но, не смея обернуться, он ничего не видел; впрочем, через минуту после этого ему завязали рот и бросили в карету, и та доставила его к почтовому двору так же исправно, как если бы он сам правил лошадями. Жандармы тотчас бросились к указанному месту и в самом деле нашли во рву тело англичанина, пронзенное двумя ударами кинжала. Что касается его жены, то она пропала бесследно. Это случилось не далее как в десяти или двенадцати льё от Трувиля. Тело жертвы было перенесено в Кан. Тогда уже у меня не осталось никаких причин сомневаться: будь я даже таким же неверующим, как святой Фома, ведь я мог, затратив меньше пяти-шести часов, вложить, подобно ему, палец в раны.
Через три или четыре дня после этого происшествия, накануне своего отъезда, я решил в последний раз осмотреть те места, что я покидал. Я приказал подготовить лодку, которую взял на месяц, как нанимают в Париже карету; потом, видя чистое небо, предвещавшее ясный день, велел перенести в лодку обед, бристольскую бумагу и карандаши и, поскольку весь экипаж лодки составлял я один, сам поднял парус.
— В самом деле, — прервал я рассказчика, — я знаю твою страсть к мореходству и припоминаю твое путешествие между мостом Тюильри и мостом Согласия на шлюпке под американским флагом.
— Да! — продолжал Альфред, улыбаясь. — Но на этот раз приключения имели для меня роковые последствия. Сначала все шло хорошо; моей маленькой рыбачьей лодкой с одним парусом можно было управлять с помощью руля. Ветер дул от Гавра, и я с удивительной быстротой скользил по едва волновавшемуся морю. Я проплыл таким образом около восьми или десяти льё в течение трех часов; потом ветер вдруг утих и вода стала совершенно неподвижной. Я находился в это время напротив устья Орна. По правую сторону от меня был бурный пролив Лангрюна и скалы Лиона, по левую — развалины какого-то аббатства, соседствующего с за́мком Бюрси; это был прекрасный пейзаж, и мне оставалось только скопировать его, чтобы написать картину. Опустив парус, я принялся за работу.
Я так увлекся своим рисунком, что не заметил, сколько прошло времени, когда вдруг почувствовал на своем лице дуновение одного из тех теплых ветерков, что предвещают приближение бури; в ту же минуту море изменило цвет, став из зеленого пепельно-серым. Я повернулся в сторону моря: молнии прорезывали небо, покрытое облаками столь черными и густыми, что они казались цепью гор; стало ясно, что нельзя терять ни одной минуты; ветер, как я надеялся утром, сменил направление вместе с солнцем; мне пришлось поднять свой парус и направить лодку к Трувилю, держась берега, чтобы в случае опасности быстро высадиться на него. Но, не сделав и четверти льё, я увидел, что парус обвис вдоль мачты; тогда пришлось снять и его и мачту, не доверяя наступившему затишью. И в самом деле, через минуту несколько воздушных течений встретились, море начало шуметь, раздался удар грома. Этим предвестникам опасности нельзя было не доверять, ибо буря стала приближаться с быстротой скаковой лошади. Я снял сюртук, взял в обе руки по веслу и начал грести к берегу.
Мне нужно было пройти около двух льё, чтобы его достигнуть; к счастью, это было время прилива и, несмотря на то что ветер был встречный — или, скорее, не было никакого ветра, а только шквалы, перекрещивающиеся друг с другом, — волны шали меня к земле. Я греб изо всех сил, однако буря приближалась быстрее и настигла меня. В довершение неприятности приближалась ночь, но я надеялся добраться до берега прежде, чем наступит полная темнота.
Это был ужасный час. Лодка моя, легкая, как ореховая скорлупа, металась по волнам, поднимаясь и опускаясь вместе с ними. Я продолжал грести, но, увидев наконец, что напрасно трачу свои силы, которые могут мне пригодиться, когда придется спасать себя вплавь, снял весла с уключин, бросил их на дно лодки возле мачты и паруса и скинул с себя все, что могло препятствовать движениям, оставшись только в брюках и рубашке. Два или три раза я готов был броситься в море, но меня спасала легкость лодки: она плыла, как пробка, и не зачерпывала ни капли воды; я ждал только, что с минуты на минуту она опрокинется. Один раз мне показалось, что она задела за дно, но ощущение было быстрым и мимолетным, и я не успел даже почувствовать надежду. Кроме того, было так темно, что нельзя было ничего различить в двадцати шагах и понять, на каком расстоянии находится берег. Вдруг я почувствовал сильный толчок, и на этот раз уже не сомневался: лодка на что-то наткнулась; но что это было — подводный камень или песок? Между тем новая волна подхватила меня и несколько минут несла с огромной скоростью; затем лодка была брошена с такой силой, что, когда отхлынула волна, киль очутился на мели. Не теряя ни одной минуты, я схватил свой сюртук и выпрыгнул из лодки, оставив в ней все вещи. Вода была до коленей, и, прежде чем приближающаяся водяная гора настигла меня, я был уже на берегу.
Понятно, что медлить было нельзя, и я, накинув сюртук на плечи, быстро пошел вперед. Вскоре я почувствовал, что иду по тем круглым камням, что называются голышами и обозначают границы прилива. Я продолжал идти еще некоторое время; земля под ногами снова изменилась: я уже шел по высокой траве, растущей на песчаных дюнах. Бояться больше было нечего, и я остановился.
Буря на ночном море, освещаемом молниями, представляет собой великолепное зрелище. Эта стихия — образ хаоса и разрушения — единственная, какой Создатель позволяет восставать против его могущества и скрещивать ее волны с его молниями. Океан был похож на огромную гряду движущихся гор: вершины этих гор смешивались с облаками, а долины были глубоки, как бездны. С каждым ударом грома белый зигзаг молнии пробегал по всем этим вершинам и долинам, а разверзшаяся пучина мгновенно поглощала этот божественный свет, смыкая над ним края бездны. Я смотрел с ужасом и любопытством на эту изумительную картину, вспомнив, как Верне приказал привязать себя к мачте корабля, чтобы запомнить подобное зрелище и перенести на холст; но — увы! — никогда кисть в руках человека не сможет создать полотно столь могущественно-страшное и столь величественно-ужасное. Я мог бы, наблюдая бурю, целую ночь неподвижно простоять здесь, на берегу, если бы вдруг не почувствовал, как крупные капли дождя ударили мне в лицо. Ночи были холодными, хотя стояла только первая половина сентября. Я попытался припомнить, где можно укрыться от дождя; на память пришли какие-то развалины, которые я видел днем с моря и, кажется, недалеко отсюда. Я стал подниматься по крутому склону, а затем почувствовал, что ступаю по ровной площадке, и вскоре увидел впереди еле различимую темную громаду, где, что бы она собой ни представляла, можно было обрести убежище. Блеснула молния, и я, разглядев полуразрушенную паперть часовни, поднялся и очутился в монастыре. Я поискал место, менее пострадавшее от разрушения, и устроился в углу за колонной, решившись здесь дождаться утра, поскольку не знал берега и не мог в такое время пуститься на поиски жилища. Впрочем, во время охоты в Вандее и Альпах мне приходилось проводить в какой-нибудь бретонской хижине или швейцарском шале по двадцать ночей более неприятных, чем та, которая меня ожидала; одно меня только беспокоило: рези в желудке, напоминавшем, что я ничего не ел с десяти часов утра. Вдруг я вспомнил, что просил госпожу Озре положить что-нибудь в карманы моего сюртука и сунул в них руки: добрая хозяйка исполнила мою просьбу: в одном оказался небольшой хлебец, а в другом — фляжка, наполненная ромом. Это был ужин, совершенно соответствующий обстоятельствам. Едва я поужинал, как почувствовал приятную теплоту, распространившуюся по всему телу, уже начинавшему цепенеть от холода. Мысли мои, ставшие было мрачными под воздействием голода, сразу просветлели, как только он был утолен. Я почувствовал дремоту — следствие усталости, завернулся в сюртук, прислонился к колонне и скоро заснул под шум моря, разбивавшегося о берег, и под свист ветра, врывавшегося в развалины.
Прошло, возможно, около двух часов, когда я был разбужен шумом закрывавшейся двери: я ясно слышал, как она проскрипела на петлях и громко захлопнулась. Я вскочил, как человек, внезапно разбуженный от тяжелого сна, и из инстинктивной предосторожности спрятался за колонну… Как ни вглядывался я в темноту, мне ничего не удалось увидеть, однако я оставался настороже, поскольку был убежден, что мне не приснился этот шум, разбудивший меня, и что он действительно был слышен.
Прошло, возможно, около двух часов, когда я был разбужен шумом закрывавшейся двери: я ясно слышал, как она проскрипела на петлях и громко захлопнулась. Я вскочил, как человек, внезапно разбуженный от тяжелого сна, и из инстинктивной предосторожности спрятался за колонну… Как ни вглядывался я в темноту, мне ничего не удалось увидеть, однако я оставался настороже, поскольку был убежден, что мне не приснился этот шум, разбудивший меня, и что он действительно был слышен.
III
Буря утихла, и хотя небо было еще покрыто черными тучами, иногда между ними уже проглядывала луна. В одно из таких мгновений, тотчас же сменявшихся наступлением густой темноты, я отвел глаза от двери, издавшей, как мне казалось, подозрительный шум, и осмотрел все вокруг. Я находился, насколько это можно было различить в полутьме, в развалинах старинного аббатства и, судя по уцелевшим стенам, попал в бывшую часовню. По обе стороны от меня тянулись монастырские коридоры с низкими полукруглыми сводами, а прямо напротив в высокой траве беспорядочно валялись разбитые каменные плиты, служившие надгробиями на кладбище, где в давние времена обитатели этого монастыря находили вечный покой у подножия каменного креста, все еще стоявшего здесь, хотя полуразрушенного и утратившего фигуру Христа.
Ты знаешь это по себе, — продолжал Альфред, — и, наверное, любой мужественный человек может признаться, что бывают такие минуты и обстоятельства, когда окружающие предметы оказывают сильное воздействие на состояние души. Накануне я попал в страшную бурю, едва спасся от гибели, полузамерзший забрел в незнакомые развалины и, усталый, заснул, а потом был разбужен странным шумом; к тому же я вдруг вспомнил, что нахожусь в тех самых местах, где последние два месяца происходили ограбления и убийства, приводящие в отчаяние всю Нормандию; я был совершенно одинок, безоружен и, повторяю, в таком тяжелом душевном состоянии, когда вся моя воля и энергия были подавлены тем, что было мной недавно пережито. И тебе не покажется удивительным, что рассказы хозяйки, поведавшей мне их у своего камина, пришли мне на память; вместо того чтобы снова лечь и попытаться уснуть, я притаился за колонной, прислушиваясь к малейшему шуму. Впрочем, уверенность в том, что меня разбудил звук, произведенный человеком, была столь велика, что мои глаза, всматривавшиеся в темные коридоры и более освещенное кладбище, постоянно возвращались к двери в нише стены, — двери, в которую, как я был уверен, кто-то вошел. Раз двадцать я хотел подойти к ней, чтобы прислушаться и что-нибудь выяснить. Но для этого нужно было пробежать по освещенному пространству. К тому же я опасался, что в этом монастыре мог укрыться еще кто-нибудь, как и я прячущийся от чужих взглядов и неподвижно стоящий в тени. Четверть часа прошло, но кругом было тихо и пустынно; тогда я решил воспользоваться первой же минутой, когда луна скроется за облаками, чтобы перейти пятнадцать-двадцать шагов, отделяющих меня от ниши с дверью. Мне не пришлось долго ждать: вскоре луна скрылась и темнота стала такой густой, что я решился без особого риска исполнить свое намерение. Итак, покинув колонну, к которой я прислонялся, как готическая статуя, я стал медленно и осторожно переходить от колонны к колонне, удерживая дыхание, на каждом шагу замирая и вслушиваясь; так я достиг стены коридора, прокрался вдоль нее, наконец добрался до ступеней, которые вели под свод, сделал три шага и коснулся двери.
Минут десять я стоял, пытаясь что-то услышать, но все было тихо; тогда мое убеждение поколебалось, уступив место сомнению. Я начал думать, что все-таки это было лишь сновидением и что, кроме меня, в приютивших меня развалинах никого не было. Я уже хотел было отойти от двери и возвратиться к моей колонне, но в этот миг снова показалась луна, осветив пространство, которое мне предстояло пересечь. И все же я решил пойти, несмотря на эту помеху, которая меня уже не пугала, но внезапно услышал, как упал отделившийся от свода камень. Этот звук, хоть я знал его причину, заставил меня вздрогнуть, как от предостережения; вместо того чтобы двинуться вперед, я остался еще на минуту в тени свода над моей головой. Вдруг сзади, за закрытой дверью, раздался далекий и гулкий звук; мне показалось, что где-то в глубине подземелья захлопнулась другая дверь. Вскоре послышались отдаленные шаги, потом они стали приближаться: кто-то поднимался по лестнице, на верхних ступенях которой стоял я. В это мгновение луна опять скрылась. Одним прыжком я очутился в коридоре и стал пятиться по нему, вытянув руки назад и глядя прямо перед собой на дверь в нише. Так я добрался до своей защитницы-колонны и занял прежнее место. Через минуту я услышал такой же звук, что разбудил меня; дверь отворилась и опять затворилась, потом показался человек. Выйдя наполовину из тени, он остановился, чтобы прислушаться и осмотреться вокруг, и, видя, что все спокойно, поднялся в коридор, но повернул в сторону, противоположную той, где я находился. Он не сделал еще и десяти шагов, как я потерял его из виду: такой густой была темнота. Через минуту луна вновь показалась, и на краю небольшого кладбища я увидел таинственного незнакомца с заступом в руках; он копнул им два или три раза землю, бросил какой-то предмет, который я не мог рассмотреть, в выкопанную ямку и, чтобы не оставить никакого следа, привалил сверху могильный камень, поднятый им прежде. Приняв эти меры предосторожности, он снова осмотрелся вокруг, но не обнаружив и не услышав ничего подозрительного, поставил заступ к соседней колонне и скрылся под сводом.
Эта минута была коротка, и сцена, описанная мною, происходила довольно далеко от меня; однако, несмотря на быстроту действий этого человека, я успел заметить, что он был среднего роста, белокурый, лет двадцати восьми-тридцати. На нем были простые штаны из голубого полотна, подобные тем, что обычно носят крестьяне в праздничные дни. Лишь одна вещь могла указать, что этот человек не принадлежал к тому классу, чью одежду он использовал, — то был дорогой охотничий нож, висевший у него на поясе и блестевший в лунном свете. Что касается лица, то я не смог бы точно описать его, хотя успел рассмотреть его достаточно, чтобы узнать при встрече.
Ты понимаешь, что после всей этой странной сцены на весь остаток ночи у меня пропала всякая надежда на сон и даже всякая мысль о нем. Итак, я стоял, по-прежнему не ощущая усталости, охваченный тысячью противоречивых мыслей и твердо решивший проникнуть в эту тайну; но сразу же сделать это было невозможно: у меня не было оружия, как я уже сказал, и не было ни ключа от этой двери, ни инструмента, чтобы можно было ее отпереть. Тогда я подумал: не лучше ли сообщить обо всем, что я видел, нежели решиться самому на приключение, ведь в конце его я вполне мог, как Дон Кихот, встретить какую-нибудь ветряную мельницу? Поэтому, как только небо начало светлеть, я направился к паперти, по которой вошел, и через минуту очутился на склоне горы. Непроглядный туман окутал море; я вышел на берег и сел, ожидая, когда прояснится. Через полчаса взошло солнце и его первые лучи прогнали туман с поверхности океана, еще дрожащего и свирепого после вчерашней бури.
Я надеялся найти свою лодку — морской прилив должен был выбросить ее на берег; действительно, я увидел, что она лежала между камнями, но из-за отлива я не мог стащить ее в море, к тому же одна из досок ее днища была разбита о выступ скалы. Итак, мне не оставалось никакой надежды возвратиться морем в Трувиль. К счастью, на всем побережье жили рыбаки, и получаса не прошло, как я увидел рыбацкое судно. Вскоре оно подошло на расстояние, когда меня уже можно было услышать: я махал руками и кричал. Меня увидели и услышали, судно причалило к берегу; я перенес на него мачту, парус и весла, боясь, что их унесет новым приливом; что касается самой лодки, то я оставил ее до приезда хозяина, чтобы он решил, годится ли она еще на что-нибудь, и тогда расплатиться с ним, вернув стоимость или всей лодки или только ее ремонта. Рыбаки, принявшие меня как нового Робинзона Крузо, были также из Трувиля. Они узнали меня и очень обрадовались, что я жив. Накануне они видели, как я отправился в море, и, зная, что я еще не возвратился, уже считали меня утонувшим. Я, рассказав им о своем кораблекрушении, объяснил, что ночь провел за скалой, и потом спросил, как называются развалины, на вершине горы. Они отвечали мне, что это развалины аббатства Гран-Пре, лежащего подле парка замка Бюрси, в котором живет граф Орас де Бёзеваль.
Во второй раз это имя было произнесено при мне и заставило мое сердце содрогнуться от давнего воспоминания. Граф Орас де Бёзеваль был муж мадемуазель Полины де Мёльен.
— Полины де Мёльен?.. — воскликнул я, прервав Альфреда и вспомнив все. — Полины де Мёльен?.. Ну, теперь я вспомнил… Да, так и есть… Так вот кто эта женщина, которую я встречал с тобой в Швейцарии и в Италии! Мы с ней встречались в гостиных княгини Б., герцога де Ф., госпожи де М. Как же я не узнал ее, бледную и исстрадавшуюся?.. О, эта очаровательная женщина, талантливая, обаятельная, умная!.. С восхитительными черными волосами, с глазами прекрасными и гордыми! Бедное дитя!.. Бедное дитя!.. О, я помню ее и узнал бы теперь!