— Полины де Мёльен?.. — воскликнул я, прервав Альфреда и вспомнив все. — Полины де Мёльен?.. Ну, теперь я вспомнил… Да, так и есть… Так вот кто эта женщина, которую я встречал с тобой в Швейцарии и в Италии! Мы с ней встречались в гостиных княгини Б., герцога де Ф., госпожи де М. Как же я не узнал ее, бледную и исстрадавшуюся?.. О, эта очаровательная женщина, талантливая, обаятельная, умная!.. С восхитительными черными волосами, с глазами прекрасными и гордыми! Бедное дитя!.. Бедное дитя!.. О, я помню ее и узнал бы теперь!
— Да! — сказал Альфред тихим и дрожащим голосом. — Да! Это она… Она тоже узнала тебя и поэтому так упорно избегала. Это был ангел красоты, очарования и кротости: ты это знаешь, ибо, как сам сказал, мы с тобой вместе встречались с ней не один раз; но тебе неизвестно, что я любил ее всей душой и мог бы решиться просить ее руки, если бы имел такое состояние, как сейчас, но в те печальные дни я этого не сделал, ибо был намного беднее ее. Тогда я считал, что, продолжая встречаться с ней в свете, рискуя увидеть ее презрительный взгляд или услышать унизительный отказ, я ставлю на карту всю свою будущую жизнь. Я уехал в Испанию и, находясь в Мадриде, узнал, что мадемуазель Полина де Мёльен вышла замуж за графа Ораса де Бёзеваля.
Новые мысли, нахлынувшие на меня при имени, произнесенном рыбаками, начали вытеснять впечатление от странных ночных событий. Кроме того, днем, при солнечном свете, все эти происшествия, такие непохожие на нашу обыкновенную жизнь, начали казаться мне каким-то сном. Мысль сообщить полиции обо всем, что со мной произошло, уже не приходила мне в голову, и только желание самому выяснить все оставалось в глубине сердца. Кроме того, я упрекал себя за тот минутный ужас, который овладел мной ночью, и мне хотелось оправдаться в своих собственных глазах.
Я приехал в Трувиль к одиннадцати часам утра. Все были мне рады: меня считали утонувшим или убитым и теперь успокоились, увидев, что я отделался одним только изнеможением. В самом деле, я падал от усталости и тотчас лег в постель, приказав разбудить меня в пять часов вечера и приготовить лошадей, чтобы ехать в Пон-л’Эвек, где я рассчитывал заночевать. Приказания мои были исполнены точно, и в восемь часов я прибыл в назначенное место. На другой день в шесть часов утра, взяв почтовую лошадь и проводника, я во весь опор поскакал в Див. Остановившись в этом городе, я хотел отправиться якобы на прогулку к морскому берегу, где находились развалины аббатства Гран-Пре, потом днем пройтись по этой местности, словно любуясь пейзажами, поскольку мне нужно было все осмотреть, чтобы не заблудиться ночью. Непредвиденный случай помешал мне, но привел к той же цели, хотя и другим путем.
Приехав к содержателю почтовой станции в Диве (он был в то же время и мэром), я увидел у его ворот жандармов. Весь город был в волнении: было совершено новое убийство, но на этот раз с совершенно беспримерной дерзостью. Госпожа графиня де Бёзеваль, приехавшая из Парижа за несколько дней до этого, убита в парке своего замка, где жили граф и двое или трое его друзей. Понимаешь ли ты?.. Полина… женщина, которую я любил; воспоминание о ней, пробужденное в моем сердце, так ярко жило в нем… Полина убита, убита в парке своего замка, в ночь, когда я был в развалинах соседнего аббатства, в пятистах шагах от нее!.. Это было невероятно… И вдруг то видение, та дверь, тот человек пришли мне на память; я хотел уже было обо всем рассказать, но какое-то странное предчувствие меня удержало; я ни в чем не был еще уверен и решил ничего не говорить до тех пор, пока не завершу свое расследование.
Жандармы, уведомленные в четыре часа утра, приехали за мэром, мировым судьей и двумя врачами, чтобы составить протокол. Мэр и судья были готовы, но один из врачей отсутствовал по делам и не мог приехать. Занимаясь живописью, я немного изучал анатомию в Шарите и поэтому решился назвать себя учеником хирурга. Меня взяли, так как не было никого другого, и мы отправились в замок Бюрси. Все это я делал бессознательно. Я хотел видеть Полину, прежде чем крышка гроба закроется над нею, или, скорее, повиновался таинственному голосу, управлявшему мною с Небес.
Мы приехали в замок. Граф с утра отправился в Кан: ему нужно было получить разрешение префекта на перевозку тела в Париж, где были родовые гробницы его семьи, и он воспользовался для этого тем временем, когда судебные власти станут выполнять свои холодные формальности, столь тягостные для впавших в отчаяние близких.
Один из его друзей принял нас и проводил в комнату графини. Я едва мог стоять: ноги мои подгибались, сердце сильно билось; мое лицо было, наверно, таким же бледным, как и лицо убитой. Мы вошли в комнату, еще наполненную запахом жизни. Бросив испуганный взгляд, я увидел на постели что-то подобное человеческому телу, закрытому простыней; тогда я почувствовал, что твердость меня покидает, и прислонился к двери. Врач подошел к постели с тем непостижимым спокойствием и бесчувствием, что дает привычка. Он приподнял конец простыни, покрывавшей труп, и открыл голову жертвы. Тогда мне показалось, что я все еще брежу или, скорее, околдован: труп, распростертый на постели, не был телом графини де Бёзеваль; убитая женщина, в смерти которой мы приехали удостовериться, не была Полина!..
IV
Это была белокурая дама с ослепительно белой кожей, с открытыми голубыми глазами, с изящными и аристократическими руками; это была молодая и прекрасная женщина, но не Полина!
Рана оказалась в правом боку; пуля прошла между двумя ребрами и прострелила сердце, так что смерть последовала мгновенно. Все это было такой странной тайной, что я начал теряться, не зная, что подумать и кого подозревать. Единственное, в чем я был абсолютно уверен, — это то, что убитая женщина не Полина, что граф почему-то объявил свою жену мертвой и под именем графини собирается похоронить другую.
Не знаю, был ли я полезен во время осмотра трупа, не знаю даже, что́ я подписал под протоколом; к счастью, доктор из Дива, явно желая показать свое преимущество перед учеником и превосходство провинции над Парижем, взял на себя весь труд, и от меня потребовалась только подпись. Вся эта операция продолжалась около двух часов; потом мы прошли в столовую замка, где была приготовлена закуска. Спутники мои, оценив эту вежливость, сели за стол, а я прислонился головой к окну, выходившему на двор. Я простоял так около четверти часа, как вдруг во двор стремительно въехал всадник, покрытый пылью; он оставил лошадь, не беспокоясь, будет ли кто-нибудь оберегать ее, и взбежал на крыльцо. Я изумлялся все более и более! Я узнал этого человека, несмотря на то что видел его лишь мельком и в другой одежде: это был тот, кого я увидел ночью среди развалин, когда он выходил из подземелья; это был незнакомец в голубых штанах, с заступом и охотничьим ножом. Я подозвал к себе слугу и спросил имя приехавшего. «Это мой господин, — отвечал он, — граф де Бёзеваль, возвратившийся из Кана, куда он ездил за позволением перевезти тело в Париж». Я спросил еще, когда граф должен отправиться туда. «Сегодня вечером, — ответил слуга, — потому что фургон, который повезет тело госпожи, уже готов, и почтовые лошади заказаны к пяти часам». Выходя из столовой, мы услышали стук молотка: это столяр уже заколачивал гроб. Все делалось как полагалось, но, как ты видишь, слишком поспешно.
Я возвратился в Див, в три часа был в Пон-л’Эвеке, а в четыре — в Трувиле.
Я решил исполнить свое намерение разобраться во всем в ту же ночь и, если мои старания окажутся напрасными, объявить обо всем на следующий день, передав полиции заботу завершить это дело.
Приехав, я сразу занялся наймом новой лодки, но на этот раз меня должны были сопровождать два человека; потом я вошел в свою комнату, взял пару превосходных двуствольных пистолетов и заткнул их за дорожный пояс, на котором висел охотничий нож; затем застегнулся, чтобы скрыть от хозяйки эти пугающие приготовления, велел перенести в лодку факел, лом и сел в нее с ружьем, объявив, что еду поохотиться на чаек и чистиков.
На этот раз ветер был попутный, и менее чем через три часа мы очутились в устье Дива. Приехав туда, я приказал своим матросам лечь в дрейф до тех пор, пока не наступит ночь; потом, когда стало достаточно темно, направился к берегу и причалил.
Затем я отдал своим людям последние наставления: ожидать меня в расщелине скалы, спать поочередно и быть готовыми отправиться по первому моему сигналу; если я не возвращусь к утру, ехать в Трувиль и вручить мэру запечатанный конверт. Это было письмо с изложением подробностей предпринятой мной поездки и сведения, при помощи которых можно было найти меня, живого или мертвого. Приняв эту меру предосторожности, я повесил через плечо ружье, взял лом, факел, огниво, чтобы в случае необходимости можно было высечь огонь, и попытался отыскать ту же самую дорогу, по которой шел прошлой ночью.
Вскоре я нашел ее, взобрался на гору и в свете первых лучей всходившей луны увидел развалины старинного аббатства; как и накануне, миновав паперть, я очутился в часовне.
И на этот раз мое сердце сильно билось, но скорее от ожидания, а не от ужаса. У меня было достаточно времени, чтобы утвердиться в своем намерении; это не был мгновенный порыв инстинктивной храбрости, нет, напротив, я был полон благоразумной, но твердой решимости, к которой пришел после глубокого размышления.
У колонны, где я тогда спал, пришлось остановиться, чтобы оглядеться. Все было тихо, не слышалось никакого шума, кроме вечного гула океана, который кажется его шумным дыханием; я решил действовать последовательно и сначала провести поиски в том месте, где граф де Бёзеваль — я был убежден, что это он, — закопал предмет, который я не мог разглядеть. Итак, я оставил лом и факел у колонны, вооружился ружьем, чтобы быть готовым защищаться в случае нападения, прошел коридор с его мрачными сводами и у одной из колонн нашел заступ. Потом после минуты неподвижности и молчания, убедившей меня, что здесь никого больше нет, я направился к тайнику, поднял могильный камень, как это сделал граф, и увидел недавно вскопанную землю. Я положил ружье, копнул заступом — в рыхлой земле блеснул ключ; я взял его, потом зарыл ямку, положил на нее камень, поднял свое ружье, поставил заступ там, где нашел его, и остановился на минуту в самом темном месте, чтобы привести в порядок свои мысли.
По всему было видно, что этим ключом отпиралась дверь, из которой, как я видел, вышел граф, и потому, не нуждаясь в ломе, я спрятал его за колонной и взял только факел. Подойдя к двери, находящейся под сводами, и спустившись к ней по трем ступеням, я примерил ключ к замку — он подошел; при втором повороте замок подался, и я хотел запереть за собой дверь, как вдруг подумал, что какой-нибудь случай может помешать мне снова открыть ее ключом, когда я буду возвращаться. Я сходил за ломом, спрятал его в самом дальнем уголке между четвертой и пятой ступенями, потом закрыл за собой дверь и, очутившись в темноте, зажег факел — тотчас подземелье осветилось.
Проход, в котором я оказался, напоминал спуск в подвал; он имел не более пяти или шести футов в ширину, стены и свод его были каменными; передо мной была лестница в двадцать ступеней; спустившись по ней, я продолжал передвигаться по все углублявшемуся наклонному коридору и наконец увидел в нескольких шагах впереди еще одну дверь; подойдя к ней, я приложил ухо к дубовым доскам и послушал, но все было тихо. Тогда я попробовал открыть ее — ключ подошел, дверь открылась, как и первая. Я вошел, не запирая ее за собой, и оказался в подземелье, где прежде погребали настоятелей аббатства (простых монахов хоронили на кладбище).
Там я постоял минуту. Несомненно, я приближался к цели своего путешествия и твердо решил исполнить свое намерение; однако, — продолжал Альфред, — ты легко поймешь, что впечатление от места, где я находился, было достаточно сильным. Я провел рукой по лбу, покрытому потом, и остановился, чтобы прийти в себя. Что я найду? Безусловно, какой-нибудь надгробный камень, положенный не более трех дней назад… Вдруг я вздрогнул. Мне послышался стон.
Этот звук не только не ослабил моей решимости, но укрепил ее, и я быстро пошел вперед. Но откуда донесся этот стон? Осматриваясь вокруг, я снова его услышал и бросился в ту сторону, откуда он раздавался, рассматривая каждую нишу, но ничего не видя, кроме надгробий с именами почивших под ними. Наконец, придя к последнему, самому отдаленному камню, я заметил в углу за решеткой женщину, сидевшую со сложенными руками, закрытыми глазами и закушенной прядью волос. Возле нее на камне лежало письмо, стояли погасшая лампа и пустой стакан. Может быть, я опоздал и она уже умерла? Я бросился к решетке — она была заперта, примерил ключ — он не подошел. Услышав шум, женщина открыла глаза, судорожно откинула волосы, закрывавшие ее лицо, и вдруг каким-то быстрым и механическим движением поднялась, похожая на тень. Я вскрикнул и произнес имя: «Полина!»
Женщина тотчас бросилась к решетке и упала на колени.
«О! — воскликнула она с ужасной мукой в голосе. — Возьмите меня отсюда… Я ничего не видела… ничего не скажу! Клянусь моей матерью!»
«Полина! Полина! — повторил я, беря ее руки через решетку. — Полина, вам нечего бояться: я пришел к вам на помощь, пришел спасти вас».
«О! — воскликнула она вставая. — Спасти меня… спасти меня!.. Да, спасите меня. Отворите эту дверь… отворите ее сейчас; до тех пор пока она не будет открыта, я не поверю тому, что вы сказали! Во имя Неба, отворите эту дверь!»
И она трясла решетку с такой силой, которую невозможно было предположить в женщине.
«Остановитесь, остановитесь, — сказал я, — у меня нет ключа от этой двери, но есть средства открыть ее; я пойду за…»
«Не оставляйте меня! — воскликнула она, с невероятной силой схватив меня за руку через решетку. — Не оставляйте меня! Я не увижу вас более!..»
«Полина! — сказал я, поднося факел к своему лицу. — Вы не узнаете меня? Взгляните на меня и скажите: могу ли я оставить вас?»
Полина устремила на меня свои огромные черные глаза, с минуту искала в своей памяти, потом вдруг воскликнула: «Альфред де Нерваль!»
«О, благодарю, благодарю, — отвечал я, — ни вы, ни я не забыли друг друга. Да, это я, тот, кто любил вас так сильно, кто любит по-прежнему. Подумайте, можно ли мне довериться?»
Внезапная краска покрыла ее бледное лицо: настолько стыдливость женщины неотделима от ее сердца; потом она отпустила мою руку.
«Долго ли вы будете отсутствовать?» — спросила она.
«Пять минут».
«Идите же, но оставьте мне этот факел, умоляю вас, темнота убьет меня».
Я отдал ей факел; она взяла его и прильнула к прутьям решетки, следя за мной взглядом. Я поспешил возвратиться прежней дорогой.
Проходя первую дверь, я обернулся и увидел Полину в том же самом положении: неподвижная, как статуя, она держала факел своей белой, как мрамор, рукой.
Пройдя двадцать шагов, я нашел лестницу, а на четвертой ступеньке — спрятанный мной лом и тотчас возвратился. Полина была в той же позе. Увидев меня, она радостно вскрикнула; я бросился к решетке.
Замок был так крепок, что пришлось обратиться к петлям и выбивать камни. Полина светила мне. Через десять минут петли одной половинки решетки подались, я потянул ее и вытащил. Полина упала на колени. Только в эту минуту она почувствовала себя свободной.
Я вошел к ней; она обернулась, схватила с камня раскрытое письмо и спрятала его на груди. Это движение напомнило мне о пустом стакане. Я взял его с беспокойством и увидел на дне белый осадок толщиной с полдюйма.
«Что было в этом стакане?» — спросил я, испугавшись.
«Яд!» — ответила она.
«И вы его выпили?»
«Знала ли я, что вы придете?» — сказала она, опираясь на решетку; только сейчас она вспомнила, что осушила этот стакан за час или за два до моего прихода.
«Вы страдаете?» — спросил я.
«Нет еще».
У меня появилась надежда.
«Давно ли был растворен яд в этом стакане?»
«Около двух суток, впрочем, я не могла определять время».
Я посмотрел в стакан; остатки, покрывавшие дно, меня немного успокоили: в течение двух суток яд мог выпасть в осадок. Полина выпила только воду, правда отравленную, но, может быть, не до такой степени, чтобы это могло привести к смерти.
«Нам нельзя терять ни одной минуты, — сказал я, схватив ее за руку, — надо бежать и искать помощи».
«Я могу идти сама», — сказала она, отняв руку с той же святой стыдливостью, что до этого окрасила ее лицо.
В ту же минуту мы пошли к первой двери; я запер ее за собой; потом достигли второй, открывшейся без труда, и вышли в монастырь. Луна сияла в чистом небе. Полина подняла руки и снова бросилась на колени.
«Пойдемте, пойдемте! — сказал я. — Каждая минута может стоить вам жизни».
«Мне стало дурно», — сказала она, вставая.
Холодный пот выступил у меня на лбу; я взял ее на руки как ребенка, пронес через развалины, вышел из монастыря и, спустившись с горы, увидел издали огонь, который разожгли мои люди.
«В море, в море!» — закричал я им тем повелительным голосом, который давал знать, что нельзя терять ни минуты.
Они устремились к лодке, причалили как можно ближе к берегу; я вошел в воду по колени, передал Полину и сам перелез через борт.
«Вам хуже?» — спросил я.
«Да!» — ответила она.
Мне было от чего прийти в отчаяние: нет ни помощи, ни противоядия. Вдруг мне пришла мысль о морской воде; я зачерпнул ее раковиной, которую нашел в лодке, и подал Полине.
«Выпейте», — сказал я.
Она машинально повиновалась.
«Что вы делаете? — крикнул один из рыбаков. — Ее стошнит, бедную женщину!»
Этого-то я и желал: только рвота могла спасти ее. Минут через пять она почувствовала судороги в желудке, которые причинили ей тем более сильную боль, что она целые три дня ничего не брала в рот, кроме яда. Когда прошел приступ, ей стало легче; тогда я дал ей стакан чистой и свежей воды; она с жадностью выпила ее. Вскоре боль уменьшилась, за нею последовало полное изнеможение. Мы сняли с себя верхнее платье и сделали постель. Полина легла, покорная как дитя, и тотчас закрыла глаза; я слушал с минуту ее дыхание: оно было частым, но ровным — опасность миновала.