А 19 апреля 1967 года случилась беда, которую я никак не мог ожидать.
В школе святой Схоластики на шестом уроке все ученики четвертого класса собрались в музыкальной комнате на репетицию хоровой песни, которую нам предстояло исполнить на ежегодном весеннем концерте. Музыке нас учил мистер Херн, мирянин – не священник. Музыку он знал, но вот поддерживать дисциплину не умел. И некоторые из нас на его уроках дурачились, вставляя в песню совсем не те слова, какой-нибудь «казан» вместо «банан». Едва сестра Агнес вошла в музыкальную комнату, шурша рясой, мистер Херн убрал руки с клавиатуры, дожидаясь, пока она подойдет к нему, а мы затихли в тревоге: знали, что у нее не забалуешь. Они о чем-то пошептались, а потом сестра Агнес нашла взглядом меня.
Когда мы шли по коридору, я лихорадочно пытался вспомнить, чем мог привлечь к себе ее внимание. Но никаких провинностей за собой не находил.
При этом ее рука лежала у меня на плече, словно она думала, что я могу убежать. Осторожно поглядывая на нее, я видел стоящие в глазах слезы. «Наверное, – подумал я, – вскоре меня ждет настолько суровое наказание, что даже эту строгую монахиню переполняет жалость ко мне».
Войдя в кабинет сестры Агнес, я удивился еще больше, увидев маму, которая стояла у окна и смотрела на только-только зазеленевшие деревья. Услышав наши шаги, она повернулась, и ее глаза тоже блестели от слез.
Я подбежал к ней, она опустилась на колени, и я спросил, что такого натворил.
– Ничего, сладенький, – ответила она. – Ты ничего не натворил. Это твоя бабушка. Ее больше нет с нами, Иона. Ее с нами нет. Она ушла, и теперь она с Богом.
Десятью месяцами раньше, когда умер Тони Лоренцо, я думал, что знал, какие чувства испытывала миссис Лоренцо, и только теперь осознал, что совсем не понимал ее боли. Конечно же, остротой она не уступала моей, пронзила так резко, с такой силой, что я не мог дышать. И тут же я подумал: «Дедушка Тедди, я не вынесу вида его, сраженного болью».
Поскольку бабушка Анита работала у монсеньора Маккарти и в своей жизни сделала для многих столько хорошего, прощание перед похоронной мессой проходило в кафедральном соборе. Горы цветов лежали у изножья гроба и с обеих сторон. Среди обычных роз и хризантем выделялся один букет, не самый большой, но удивительный, из белых пионов и пурпурных орхидей. Я знал, от кого он. Взял сопроводительную карточку и спрятал в карман. Прочитал позже, когда лежал в кровати в доме дедушки и не мог заснуть. Имя человека, приславшего этот букет, на карточке не значилось, но необходимости в этом и не было. Послание, написанное аккуратным почерком, позволяло установить личность, и я прочитал послание много раз, прежде чем заснул.
ЗАРЯ ВСТАЕТИ БУТОНЫ ОТКРЫВАЮТСЯВОРОТА РАЯКак я и упоминал в начале истории, мы прожили у дедушки Тедди неделю, а потом вернулись в нашу квартиру.
Я больше не позволял себе проявлять нетерпение из-за отсутствия новостей от мистера Ябу Тамазаки из «Дейли ньюс» и от мистера Накамы Отани, который умел разговорить любого. Почему-то чувствовал, что мое нетерпение, мое желание действовать отчасти навлекло на меня трагедию, которой я не ждал и не хотел: смерть бабушки Аниты.
Конечно, я понимал, что джуджу, вероятно, ерунда, но если оставался хоть один шанс на миллион, что не ерунда, тогда где-то существовала фотография, запечатлевшая меня спящим, и фабричный глаз, который мог наблюдать за мной даже с большого расстояния, и оба эти предмета находились в руках женщины с сине-лиловыми глазами, любящей резать, и с самым черным из сердец. И она использовала их по назначению, если знала, как это делается.
Ничего важного не произошло до июня, когда мама уволилась из «Слинкис», где Хармон Джессоп, владелец клуба, хотел получить от нее больше, чем она собралась дать, и согласилась на лучшую работу в первоклассном клубе Уильяма Маркетта. Разумеется, Маркетт оказался старым, грязным бабником, и маме пришлось уйти еще до первого выступления.
В тот вечер, когда мы съехали из нашей городской квартиры, дедушка Тедди относил чемоданы и пакеты в «Кадиллак», мама заглянула к миссис Лоренцо, чтобы попрощаться, а я стрелой взлетел на пятый этаж, чтобы оставить телефонный номер и адрес дедушки мистеру Иошиоке. Звонил и звонил, но он дверь не открыл.
Если по правде, я огорчился, что уезжаю, не повидавшись с ним. Но я мог позвонить ему утром по рабочему телефону или следующим вечером – по домашнему. Теперь нам предстояло жить далеко друг от друга, и мы не могли выпить чая, когда возникало такое желание, но я не сомневался, что время от времени мы будем видеться, и я получу от него всю новую информацию о расследовании, если таковая появится. У нас были общие секреты, а секреты связывают людей едва ли не крепче любви. У нас был и общий враг, женщина, угрожавшая нам обоим, и мы хотели, чтобы она понесла заслуженное наказание, будь она жрицей джуджу, или строящим козни билденбергером, или просто любила резать и поспособствовала убийству своих родителей.
Наши первые дни в доме дедушки Тедди прошли без происшествий. Но неопределенное спокойствие последних месяцев подходило к концу.
46К понедельнику первого июля, когда я познакомился с Малколмом Померанцем, я прожил на этом свете десять лет и полмесяца, а он – двенадцать лет и два месяца. Я – черный коротышка – играл на пианино, он – высокий белый – на саксофоне. Я двигался быстро и, мне хотелось в это верить, грациозно, он – размеренно, сутулясь, волоча ноги. Внешне мы настолько разнились, что нас никогда не поставили бы в один ряд при опознании преступника.
В тот день дома я находился один. Поскольку в районе, где жил дедушка, сохранялся низкий уровень преступности, да и мой возраст теперь обозначался двузначным числом, моя мама с неохотой согласилась, что днем я могу оставаться без опеки. Еще не найдя площадку для выступлений, работала она в одном месте – в «Вулвортсе» – и не могла позволить себе нанять для меня няньку. По правде говоря, наше финансовое положение не так и ухудшилось, учитывая, что дедушка не брал с нас ни цента ни за аренду, ни за еду. Хотя он говорил, что наше пребывание в его доме – счастье, и мы понимали, что обстановка для нас более домашняя, чем в квартире на четвертом этаже дома без лифта, маме не нравилось, что она, как ни крути, попала в зависимость от дедушки.
В обмен на согласие оставить меня одного, она разработала свод правил, которые я поклялся выполнять. Первое заключалось в том, что я никогда, никогда, никогда, ни при каких обстоятельствах не открою дверь незнакомцу, даже если он будет в полицейской форме или в сутане священника. В эти летние дни – при отсутствии кондиционера – нам приходилось держать открытыми несколько окон, чтобы проветривать дом. Окна защищали сетчатые экраны, но выломать или вырезать их не составило бы труда. Соответственно, если бы какой-то отчаявшийся преступник попытался проникнуть в дом через окно, мне наказывалось орать в голос, бежать на второй этаж, запереться в спальне, открыть окно, спрыгнуть на крышу парадного крыльца и продолжать орать, привлекая внимание соседей.
Отсутствие общественного центра рядом с домом дедушки нисколько меня не тяготило, потому что в гостиной первого этажа стоял кабинетный рояль, и я собирался играть на этом великолепном инструменте каждый день. Мама это знала, но ей не приходило в голову, что, барабаня по клавишам, я, конечно же, не услышу, как вор вырезает сетчатый экран, чтобы проникнуть в дом. Если же она об этом думала, то, конечно же, убедила себя, что ни один вор не полезет в дом, где кто-то играет на пианино или рояле.
И я действительно сидел за роялем, наяривая «Когда-нибудь я выбьюсь в люди»[41] Толстяка Домино, когда Малколм Померанец позвонил в дверь. Ему пришлось звонить пять или шесть раз, прежде чем я добрался до более-менее приглушенных нот, которые и позволили мне услышать звонок.
Не забывая Фиону Кэссиди или Лукаса Дрэкмена, не говоря уже о моем распутном отце с его новой бородой, я подкрался к двери и осторожно заглянул в узкое боковое окно. На крыльце стоял неуклюжий паренек со здоровенным кадыком, сутулыми плечами и длиннющими руками, одетый, как взрослый: начищенные черные туфли, серые брюки, белая рубашка в тонкую вертикальную синюю полоску с короткими рукавами. Не хочется этого говорить, но одежда взрослого не означала, что одевался он стильно, потому что с этим у него было совсем плохо. Брюки он подтянул на два дюйма выше пупка, открыв белые носки над черными туфлями, а сам торс благодаря этому выглядел укороченным, словно у карлика. Даже в теплый летний день белую рубашку он застегнул на все пуговицы.
Единственным, что вызвало в нем мой интерес, был саксофон, который он держал в руках.
Заметив меня в боковом окне, он отступил от двери и повернулся ко мне.
– Добрый день, – поздоровался он.
Заметив меня в боковом окне, он отступил от двери и повернулся ко мне.
– Добрый день, – поздоровался он.
– Еще утро, – ответил я. – В любом случае открывать дверь незнакомцам мне нельзя.
На длинном белом лице собачьи глаза казались еще больше, благодаря очкам в черной оправе с толстыми стеклами. Несмотря на саксофон, я подумал, что он станет гробовщиком, когда вырастет.
– Какой же я незнакомец? – он пожал плечами. – Я Малколм Померанец, живу на другой стороне улицы.
– Для меня ты незнакомец.
– Я услышал рояль и подумал, что мистер Бледсоу, наверное, дома.
– Я – не мистер Бледсоу.
– Если бы ты мне не сказал, я, конечно, этого бы не понял. Сходство сверхъестественное.
Мне понравилось, сколь быстро он меня уел, но сдаваться не собирался.
– Ты остряк, да?
– Все так говорят. Как я понимаю, ты – Иона.
– Возможно.
– Только возможно? У тебя амнезия? Послушай, иногда мистер Бледсоу разрешает мне поиграть с ним.
– Откуда мне это знать? Он никогда про тебя не говорил.
– А я-то думал, что он только обо мне и говорит. Кто тебя убедил, что мы живем в криминальном квартале?
– Моя мама – очень тревожная личность.
– Конечно, я не двенадцатилетний ботан-саксофонист. На самом деле я тридцатилетний безумец-убийца, и в маскировке мне нет равных. Домино ты сбацал отлично.
– Спасибо. Он великий.
– Умеешь что-нибудь еще?
– Нет. Я играю «Когда-нибудь я выбьюсь в люди» снова и снова, пока не свожу всех с ума. Если я что-нибудь услышу, то почти наверняка смогу сыграть.
– Я просто тебя подкалывал. Мне известно о твоей музыкальной памяти, или как там она называется. Твой дед думает, что ты уже многого добился, а добьешься еще большего.
Это откровение наполнило меня гордостью, но потом я вспомнил слова дедушки Тедди о том, что талант – незаработанный дар, и ответил:
– Я еще многого не умею.
– Кто бы спорил, пилигрим. Я просто повторил тебе слова твоего деда.
– Почему ты называешь меня пилигримом?
– Так я имитирую Джона Уэйна.
– Лучше держаться музыки.
– Эй, ты знаешь, кто такой Сай Оливер?
– Отличный композитор и аранжировщик, такой же, как Томми Дорси. Четырехбитный свинг, двухбитный поп.
– «Делай это легко» и «Высокий свинг».
– «Просто свинг». Ты знаешь эту мелодию?
– Впусти меня в дом, и, вместо того, чтобы четыре тысячи раз ударить тебя ножом, я с тобой поиграю.
– А если ты не умеешь?
– Если, послушав меня, ты решишь, что я не умею, тогда я забью тебя до смерти топором.
– Каким топором?
– Ты меня разыгрываешь? На сленге – это саксофон.
– У нас в семье сленгом не пользуются.
Я впустил его в дом, он не ударил меня ножом четыре тысячи раз – даже один раз, – и я не дал ему повода забить меня до смерти саксофоном.
47Я полагаю маленьким чудом тот факт, что Малколм и я, два музыкальных вундеркинда, жили в то лето на одной улице, и каждый нуждался в друге. Прочие дети смеялись надо мной из-за моего маленького роста и худобы, а также потому, что мой отец не жил дома. В те давние времена огромное большинство черных семей, да, пожалуй, и всех семей, включало двух родителей, а матери-одиночки – разведенные или никогда не выходившие замуж – становились объектом сплетен. Дети смеялись и над Малколмом, потому что он был… ну да, Малколмом. Мы совершенно не подходили друг другу и, тем не менее, стали друзьями на всю жизнь, причем, думаю, дружба наша не просто возникла, но и окрепла уже к тому моменту, когда он уходил из дома дедушки Тедди, примерно через четыре часа после того, как появился.
Иногда, если Малколм в панике, он говорит, что мы не испытали бы столь жестоких утрат, если бы никогда не встретились, поскольку в этом случае не оказались бы где не следовало и когда не следовало, но я никогда не смотрю под таким углом на нашу дружбу. Они принесла нам много хорошего, и счастье, которое мы черпали из нашей дружбы, не могло побудить судьбу подсунуть нам под ноги западню. Судьбы вообще нет, есть свободная воля, и мы просто перешли дорогу людям, которые по своей воле согласились выполнять работу Дьявола. Люди, выполняющие работу Дьявола, есть везде, встречи с ними не избежать, разве что поселиться на вершине горы в сотне миль от ближайшего человеческого жилья.
В любом случае, в понедельник дедушка Тедди вечером не играл в отеле. Закончив выступление в отделе высокой моды крупного универмага в центре города, он заезжал за Сильвией в «Вулвортс», и они вместе ехали домой. Я ожидал их к пяти вечера.
После ухода Малколма я включил телик и обнаружил, что привычная сетка передач прервана экстренным выпуском новостей. В оставшиеся месяцы года антивоенные протесты только набирали силу, состоялся марш на Пентагон, закончившийся насилием и арестами. Хотя наш город редко оказывался на гребне протестной волны, по каким-то причинам в то лето у нас прошли две крупные демонстрации, словно антивоенные организации решили провести разминку перед грядущими более массовыми осенними выступлениями.
В тот день демонстрация проходила у Городского колледжа. Обозленная толпа из трех или четырех тысяч человек выступала против системы добровольной военной подготовки[42], в которой участвовал колледж. Фаланга полицейских в защитной экипировке пыталась заслонить основные корпуса колледжа, которые демонстранты стремились захватить. Расовые бунты в Детройте закончились только днем раньше, и ведущий выпуска новостей вспоминал о тамошних событиях, рассказывая о текущих. Время от времени он повторял слова Джерома Каванау, мэра Детройта, которыми тот охарактеризовал состояние города: «Он выглядит, как Берлин в 1945-м».
Хотя мама говорила мне, что телевизионные новости – далеко не все новости, а только те, которые тебе хочет показать ответственный за информационный выпуск, меня так заворожил хаос на экране, что я не смог шевельнуться, даже когда началась рекламная пауза. В те дни табачные компании еще рекламировали на телевидении свою продукцию, а адвокаты – нет: некоторые изменения к лучшему, другие – наоборот.
Через несколько секунд после того, как реклама сменилась беспорядками в районе Городского колледжа, я увидел мистера Реджинальда Смоллера. Большую часть толпы составляла молодежь, но и среди людей в возрасте техник-смотритель выделялся бы (не жестокостью), напоминая гориллу среди газелей. Цветастая бандана закрывала его жесткие, торчащие во все стороны волосы, но он оставался коротышкой с толстым животом, а его майка открывала немалую часть заросших густой шерстью спины и груди. Узнать его не составляло труда только по этой шерсти. Из всех, попавших в кадр, он казался самым злобным, кричал на полицию так громко, что слюна летела во все стороны, размахивал кулаками, а его лицо гротескно перекосило от ярости.
Я слез с кресла и опустился на колени перед экраном, зачарованный действом и изумленный вступлением мистера Смоллера в ряды активистов. Но, наверное, больше всего меня поразил тот факт, что впервые я увидел в телике знакомого мне человека. И тут же я увидел второго, точнее, вторую. В джинсах, топике и изящной соломенной шляпке, совершенно неуместной на такой демонстрации. В отличие от остальных, она не кричала и не размахивала руками, а фотографировала маленьким фотоаппаратом и внимательно наблюдала за всеми, словно мысленно делала какие-то пометки. Как знать, возможно, мисс Делвейн действительно собирала материал для журнальной статьи или для второго романа, уже не связанного с родео.
И тут же я понял: переместись камера чуть левее, я увижу рядом с ней своего отца, с роскошной новой бородой. Тилтон не верил практически ни во что, кроме как в самого Тилтона, и представлялось крайне нелогичным, что он решился прийти на демонстрацию, рискуя получить полицейской дубинкой по физиономии, после чего он бы уже не смог с таким удовольствием разглядывать себя в зеркале. Но он пришел. Я это чувствовал. Может, пришел исключительно из-за мисс Делвейн? Она была жаркой женщиной, и вовсе не потому, что происходило все это в летний день. Пусть и десятилетний, я узнавал жаркую женщину.
Камера сместилась влево, и, конечно, я увидел его, старого доброго папочку, в черной футболке вместо черного свитера под горло, который он носил более шести месяцев тому назад, когда мы чуть не столкнулись в кафе «Королевское». Бороду он тоже не сбрил. Волосы стали длиннее. На груди, как было и в кафе, блестел висевший на цепочке большой серебряный медальон. Двадцать девятого декабря я, конечно, медальон не разглядел, теперь же телик показал его во всех подробностях: пацифик, символ антивоенного движения.
Вновь я замер от изумления, потрясенный до глубины души: никак не мог ожидать такого от отца. Так же, как мисс Делвейн, он ничем не выражал праведную ярость, охватившую окружавших его демонстрантов. Отца, похоже, забавляла страсть, с которой они выражали свои чувства, но в нем ощущалась и какая-то настороженность, взгляд метался из стороны в сторону…