Надо сказать, кафе это пользовалось на улице Горького безудержной популярностью, так как предлагало фирменный напиток под названием «Моток ниток». Коктейль представлял собой стакан водки, в который опускался густой моток разноцветных ниток, носящих название «мулине», кончик которого, естественно, свисал наружу. По мере их набухания нужно было опорожнить стакан, обсасывая свисающий конец. Если пили на спор, то побеждал тот, кому судья первому отжимал в рот последнюю каплю и демонстрировал пустой стакан…
Кулагин сел за стол в темном углу спиной к окну и теперь уж нескрываемым жестом пригласил собеседника присесть рядом.
– Не бойтесь! Шуток с горчицей больше не будет. Впрочем, на грязную салфетку вы таки уселись! Официант, черт побери! – негромко окликнул он. – Я же просил вас проделывать этот номер исключительно для неприятных мне людей. А нынче – вы же видите: перед нами сам Гавриил Христофорович Дьяков! Очаг перестройки, так сказать!! Телевизор не смотрите, любезнейший!!! Так можно и доходного места лишиться! А ну-ка нож мне, быстро! Да поострей! Помните, как товарищ Сталин чистил штаны простому танцору, или как там его… Давайте-ка и я…
Генерал опустился на колени и принялся соскребать засохшие подтеки с необъятных штанин Гавриила Христофоровича.
– Это горчица, а это – застывший кетчуп и масло, – пояснял он. – Кетчуп отойдет, а вот масляные пятна, увы, останутся. Но ходить можно будет. Просто люди подумают, что человек неудачно к трамваю прижался во время посадки… Пить что будем? «Моток ниток», конечно?
– Я не пью! Совсем не пью, товарищ, генерал, – робко возразил Дьяков.
– Это правильно! Я вообще не понимаю эту эпикурейскую придурь – туманить голову алкоголем, чтобы сделать ее еще дурнее, чем она есть от природы. Но сегодня день такой, Гавриил Христофорович. Нам предстоит очень непростой разговор, который потребует полной перестройки ваших мозгов, – точнее сказать, всего вашего миропонимания. Иначе вы ничего не поймете. А коли не поймете, то и деньги западные вам ни к чему. Вы же за деньгами пришли и за властью! Так ведь? Вот и послушайте меня, старого разведчика и шпиона, а проще говоря, коммерсанта, умеющего делать деньги из информации. Поэтому будем обсасывать нитки, Гавриил. Будем!
– Два «Мотка», любезный! – крикнул Кулагин официанту. – Без закуски! Закуской у них знаете что считается? – доверительно наклонился он к Дьякову. – Пучок черемши, этими же нитками перевязанный. Только баловство все это. Сегодня у нас будет только «Моток ниток»! И с каждым, простите за выражение, обсосом ниток будет наступать просветление вашего рассудка. Точнее, даже не просветление, а освобождение от той паутины нелепостей, которыми мораль облепила человеческое поведение.
– А как же автоматчики и этот полковник, которого я так неловко придавил к полу? – шепотом спросил Дьяков.
– Калов, что ли? А он с ребятами пьет такой же напиток в соседнем зале. Просто им никак нельзя меня поймать! То есть ловить меня они должны, причем постоянно. И докладывать об этом начальству, но вот окончательно поймать меня им нельзя. Ибо если они меня поймают, тогда им всем кранты!
– В каком смысле? – удивился Дьяков.
– А в прямом! Если меня поймать да как следует допросить, то выяснится, что шпион-то вовсе и не я, а как раз таки они и их командиры! Поэтому зачем им этот геморрой? Вот и бегают за мной, почитай, уж второй год. Ну, давай махнем по ниточке, а ты слушай! Постигай науку новой морали прогрессивного человечества! А Гришка Калов тем временем будет водку пьянствовать в соседнем зале и все запишет и сдаст запись под роспись в спецчасть КГБ. Там у них моих записей – целый чемодан. Ну, слушай…
Там же. Смертельная исповедь генерала Кулагина
– Вот ты, Гавриил, думаешь, легко стать предателем Родины? Родины с большой буквы? В смысле, всей страны, всей державы? Нет, Гавриил, совсем не легко. Человек предателем не рождается. Человек хоть и зачат в грехе, но на свет появляется ангелом. Нет на нем проступков! Ни единого! Ничего поганого он сделать не успел. Разве что обделался сразу. Но это и не грех вовсе…
Так вот, Гавриил, знаешь, что нужно иметь, чтобы стать предателем? Не знаешь… Надо иметь что-то такое, что хоть чуть-чуть дорого твоему сердцу! Предать можно только то, что дорого, что любишь. Предательство есть страдание, Гавриил!
Предатель – это очень трудная профессия. Вот смотри, задачку тебе одну задам! Антиномия разума, так сказать! Считается, что предать мать или отца – это великий грех. Ведь так? А давай-ка спросим себя, а почему, собственно, грех? Может, потому, что они твои биологические родители? Или потому, что кормили-поили тебя? Задницу подтирали? Ну не смешно ли?
Ну хорошо, допустим, все дело в том, что есть какая-то биологическая связь между ребенком и его матерью. Все же в утробе своей она это дитя выносила, жизнь подарила – не спрося, правда, хотел ли ты «посетить сей мир в его минуты роковые». Ну уж так вышло…
Кулагин нервно задергал ногой, раскачивая стол, который звенел всеми своими стаканами и приборами.
– А взять отца! – продолжил он. – Ты, может, и видел-то его пару раз за всю жизнь, когда он матери алименты изредка заносил…
(Тут Гавриил Христофорович вздрогнул и густо покраснел, так как ему показалось, что Кулагин произнес эту фразу не просто так, а имея в виду именно его, Дьякова, который действительно видел отца всего несколько раз, когда тот, смущенно и торопливо, передавал матери деньги.)
– И отчества его не помнишь! И на улице, встретив, не узнаешь! За что его любить? За заблудившийся сперматозоид, что ли? Ты разве не видишь, Гавриил, что удивительно все это? Тут концы с концами не связываются, если логично рассуждать! А все дело в том, что нет тут никакой логики! Ребенок изначально всегда любит своих родителей! Беззаветно любит! Беспричинно! Всяких! Даже тех, что лупят его почем зря! Даже если видит их раз в год! Даже тех, которых не знает, которых не видел никогда! И предать их – значит, любовь свою растоптать! А это очень больно. Тут сила нужна! Надо душу себе ампутировать. С корнем! Понял? Только тот, кто сможет переступить через эту любовь, и есть настоящий предатель. Понял?
Дьяков автоматически кивнул. И не потому, что понял, а от желания поскорее добраться до конца этих нелепых рассуждений Кулагина.
– И вот когда однажды ты проведешь эту ампутацию внутри себя – тогда уже все можно… Тогда уже Родину предать – что высморкаться! И потом, Родина – это что за танго-манго такое? Картинка в твоем букваре, что ли? – Кулагин задергал желваками. – Помню я эти картинки… Фильмы ужасов! «Мама мыла раму»! На шестнадцатом этаже она ее мыла, что ли… Или, может быть, про старую отцовскую буденовку вспомним, а? Так ведь не было у меня никакой отцовской буденовки. А была у меня невесть как сохранившаяся, пробитая навылет левее кокарды, фуражка штабс-капитана Кулагина, моего деда, расстрелянного большевиками под Перекопом. Именно расстрелянного! Их четверо осталось. Когда на расстрел повели, предложили им спеть «Интернационал», а за это – отпустить пообещали, мол, «бёгите отселе»! А они – нет, стреляйте! За Родину, мол!!! За царя и Отечество!!! Присягу, мол, давали… А кому они ее давали, идиоты, кому?! – Кулагин скривил рот и закашлялся, давясь перехватившим горло спазмом. – Как можно так называемую честь выше жизни ставить?!
Кулагин брезгливо вытащил из стакана нитки и в один огромный глоток опрокинул его содержимое в себя.
– Царя они защищали… Идиоты несчастные… Какого царя?! Того, что всех продал, чьи братья всю нацию содомским грехом заразили. – Лицо Кулагина в эту секунду сделалось красным, и он закрыл его руками. – А другие казнокрадством опутали да распутинщиной опоганили? За них, что ли, следовало пулю получать слева от кокарды? А, господин профессор? Как вам такая Родина, пахнущая дерьмом и кровью? Кстати сказать, душка моя интеллигентная, чтоб вы знали: расстрелянные, как правило, во время агонии испражняются – организм, видите ли, так у человека устроен. Ну и какие думы приходят сейчас в вашу светлую голову, а? Молчите, профессор. Так вот, нету никакого отечества как такового! Понятно?! Это единственно верное из того, что ваш «обрезон», этот ваш еврейский Маркс, сказал за всю свою беспутную жизнь.
– Он много чего еще сказал, – неуверенно вставил Дьяков.
– А про остальное мы не станем… мы только о предательстве… Вот почему его последователь – картавый ваш – сразу смекитил и к немцам подался. Ему ведь все равно – что германцы, что русские. Нету отечества – и все тут! Нету, батенька мой!
– Постойте! – возразил Гавриил Христофорович. – Если он все так смекитил, как вы изволили выразиться, то зачем же к германцам? Они-то войну в итоге проиграли.
– Они-то проиграли, – согласился Кулагин. – Но Ленин ваш в итоге выиграл?! Они – предатели – всегда и везде выигрывают. Что и требовалось доказать!
– Постойте! – возразил Гавриил Христофорович. – Если он все так смекитил, как вы изволили выразиться, то зачем же к германцам? Они-то войну в итоге проиграли.
– Они-то проиграли, – согласился Кулагин. – Но Ленин ваш в итоге выиграл?! Они – предатели – всегда и везде выигрывают. Что и требовалось доказать!
– А нынешнюю?
– Что – нынешнюю?
– Ну нынешнюю войну, между коммунистами и антикоммунистами, кто выиграет?
– Вы и выиграете, бывшие коммунисты, то есть предатели! Ведь тот, кто стразу в бой кинется, сразу же пулю в лоб и получит. А предатель отсидится, выживет да и выберет момент, когда штабы брать. И крикнет во все свое сбереженное горло: «Вот он я – победитель! Я всех вас уделал, всех предал и продал, включая отца и мать, и победил!» Так-то!
Кулагин победоносно посмотрел на Дьякова и торопливо добавил:
– Кстати, знаете, почему я без злости не могу про так называемую любовь к Отечеству говорить? А потому что Отечество – это люди, а не географическое место. Получается, я людей должен любить! Это каких же? Тех, что большевикам верноподданнически сапоги слюнявили? А если не про людей речь, тогда про что? Может, про березки, про куст ракиты над рекой? Видал я эти березы под Оттавой. Там они здоровее и веселее. И сок, между прочим, слаще, так как с экологией получше.
Мы с вами не Родине присягаем, а старым негодяям из Политбюро, которые и есть наша Родина. Вот почему от нее и тошнит с таким удовольствием! Они нас казнят и милуют. Захотят – наградят, а захотят – сдадут супостату на растерзание, как незабвенного товарища Зорге, когда стал ненадобен. Вот почему я имею право сказать при случае: «А пошла ты в задницу, дорогая моя Родина! С этой секунды – у меня другая Родина. Вот ей и послужу. А потом, глядишь, и еще разок обзаведусь любимой березкой, где-нибудь на севере Китая. Говорят, они там ничуть не хуже наших, амурских…»
– Но это же нехорошо! – вырвалось у Дьякова.
– Что нехорошо?
– Предавать нехорошо! Есть же какие-то моральные принципы в конце концов!
– Принципы, говоришь?! – Кулагин сжал кулаки и хищно ухмыльнулся. – Тогда вот тебе примерчик про принципы. Зверский примерчик! Экзистенциалистский, так сказать. Представьте: дадут матери револьвер с одним патроном да и скажут: девка твоя – за красных, а сынок – из юнкеров. Выстрел один, и в себя нельзя. Кому жизнь сохранишь? А не стрельнешь – убьем обоих! А? Во сюжет! Во предательство! Одного-то она точно спасет! А другого – точно предаст!..
Дьяков совсем съежился, пытаясь уложить в голове жутковатые рассуждения Кулагина в какую-то более-менее стройную конструкцию. Ему это не удавалось. Он периодически терял скачущую мысль генерала, и только чувство нарастающего омерзения оставалось неизменным и с каждой минутой усиливалось. Тут он абсолютно некстати обратил внимание на сочную коленку приближающейся девицы, которая эротично посасывала «Моток ниток». Она призывно улыбнулась профессору, а когда тот смутился, бесцеремонно обняла за шею Кулагина.
– Иди отсюда, Марго! Не сегодня… – раздраженно буркнул генерал. И добавил, вздохнув: – Примета времени! Все пороки вылезли наружу как навозные жуки по весне!.. Вот ты, Гавриил Христофорович, говоришь: предательство, предательство…
– Я ничего такого не говорю, – поспешил ответить Дьяков, продолжая прятать глаза от назойливой проститутки.
– Да нет, любезный! Вижу, что говоришь. Вижу, что трудны для твоего понимания мои рассуждения! А между тем после ампутации души предательство перестает быть предательством. Оно становится образом жизни, способом существования. Вот сдал я всю известную мне советскую агентурную сеть американцам… За деньги сдал… Нет, вру, за огромные деньги. И что? Никто меня и пальцем не тронул! Попробуй тронь, если я светоч перестройки и ее рупор, звучащий прямиком из чекистских рядов. Тронешь – кругом заорут, что демократию-де сворачивают, свободу слова ограничивают…
Раздолье нам сейчас, шпионам. Все Политбюро – одни шпионы. Прибрежный шельф американцам кусками отстегивают. А тут я со своей мелочовкой… Смешно, право!
Но все это шутки, так сказать. А если всерьез, то по-настоящему успокоил мою обескровленную душу только один человек – Солженицын его фамилия.
– Как же… Читал, – отозвался Гавриил Христофорович. – «Один день Ивана Денисовича». Стыдно признаться, но я не очень понял, откуда такой шум вокруг этой книги. Смело, конечно, для своего времени. К тому же Твардовский помог… Но я, к примеру, Шаламова куда больше ценю. Там литературы больше. А у Солженицына – одна голая публицистика.
– Ну это как вам будет угодно! Я тут не про литературу. Я про суть. Вы про «Архипелаг ГУЛАГ» слышали?
– Конечно, слышал! Но не читал, разумеется, – торопливо уточнил Дьяков, вспомнив вдруг, что говорит с генералом КГБ, который как раз и призван надзирать, чтобы в стране не читали запрещенные книжки. – Книга же на Западе опубликована. Где же я мог ее читать?
– Ну да, понятно… Это нам, сотрудникам КГБ, без нее нельзя было. Врага надо было знать в лицо, так сказать. Так вот, Солженицын там рассуждает про генерала Власова. Про того самого, которого потом советские контрразведчики изловили и приволокли в Москву, где прилюдно повесили на Красной площади вместе с господами Красновым и Шкуро. И знаете, что говорит Александр Исаевич? Он говорит – внимание! – что если предаешь такое чудовище, как Сталин, то это и не предательство вовсе, а поступок! То есть если ты против Сталина, то можно! То есть такое предательство если и не заслуживает исторического оправдания, то уж человеческого понимания вполне достойно! Каково?! Значит, иногда можно, если осторожно? А?
Кулагин торжествующе посмотрел на Дьякова и напористо продолжил:
– А чем тогда ваш Ленин отличается от Власова? Да ничем! Он тоже царя и царский режим ненавидел. Значит, и ему можно предавать и во имя классовой ненависти деньги у немцев брать на нужды революции! А коли так, коли всегда находится оправдание предательства, то почему, скажите на милость, мне нельзя?! Объявлю, что всегда ненавидел советскую власть, Ленина и Сталина, – и все дела! И уже могу поступить так, как велит мне моя классовая ненависть! Продам я эту Родину вместе с потрохами!
Дьяков поперхнулся водкой и побагровел.
– Что, не нравится? – торжествующе спросил генерал. – Чего это вы пятнами пошли? Слушайте дальше: ваш Солженицын беспардонно искажает масштабы сталинских репрессий.
– Почему он мой? – обиделся Дьяков. – Вовсе он не мой! Мне он решительно не нравится как писатель…
– Да это я так, для усиления эффекта. Чтобы вас половчее убедить! Так вот, думаете все исторические искажения Солженицына – это писательский вымысел? Нет, дорогой мой! Это классовая ненависть! А она выше правды! Поэтому лет так примерно через пять все то, что напридумывал Александр Исаевич, станет правдой. Единственной и неоспоримой! И никакая реальная статистика поколебать ее не сможет. Никакая! Хоть удавись! Даже тогда, когда откроют архивы! Когда выяснится, что писатель, мягко скажем, сильно исказил количество репрессированных – раз эдак в десять! Но все равно правда будет только одна – у Солженицына. А все остальное объявят заблуждением, поскольку все остальное не впишется в законы обновленной и сильно побелевшей классовой ненависти. Богов не правят, милейший мой профессор! Запомните это! – Кулагин победоносно откинулся на спинку стула. – Поэтому, прочитав про Власова, я принял решение, громко говоря, изменить своей Родине – Союзу Советских Социалистических Республик. И теперь все известные мне тайны сообщаю различным заинтересованным в том супостатам. А Отечеству своему – вот! – Кулагин ткнул Дьякову в нос побагровевший кукиш. Болт ему! И непременно с левой резьбой.
– А зачем с левой? – ошеломленно уточнил Дьяков.
– А чтобы ввернуть этот болт некуда было!.. Чтобы дырки для него во всей стране не нашлось! Смотрите, как я их! – Кулагин даже подскочил от возбуждения. – Всех известных мне иностранных резидентов я сдал в КГБ и скоро получу повышение по службе, а всю нашу советскую резидентуру сдал ЦРУ, американцам, и получу большущие деньги. Вот тебе и Родина, Гавриил! Давай-ка еще грамм по пятьдесят отсосем. Чтобы разговор ладно шел. Ты как?
Дьяков глаз на генерала не поднимал – смотрел в пол или в тарелку. Водку сосал резко и помногу. Его стакан уже опустел, и Кулагин застучал вилкой о тарелку. Подбежал один из автоматчиков: он раньше официанта услышал призыв генерала.
– Слышь, сержант, какая история получается! – сурово сказал Кулагин. – «Моток» у профессора закончился и у меня тоже, а у нас еще разговора минимум на полчаса. Давай-ка распорядись!
– Слушаюсь, товарищ генерал! – козырнул сержант и буквально через полминуты приволок за шиворот упирающегося официанта. Тот что-то бурчал про то, что «эти обычно не плотют и уходят через окно», на что сержант серьезно соглашался: да, мол, уходят именно через окно, да и не «плотют» – это точно! Но налить придется, а то, сам понимаешь, будет тебе кердык с особым цинизмом…