– Что с вами? – осторожно интересовались особо сочувствующие. – Вам плохо?
– Мне хорошо! – Дама судорожно сглотнула. – Это слезы счастья! Я горжусь, что живу в одно время с этим великим человеком. Я просто не могу сдержать свои чувства! Я когда о нем думаю, плакать начинаю.
– Кого это вы плачете? – спросила другая, толстая и неопрятная.
– Бориса Нодарьевича, лидера нашего, вот кого! Он настоящий герой нашего времени! – всхлипнула первая. – Жизнь свою сжигает дотла ради нас! Наперекор всему пошел…
– У нас, в Ляховке, его тоже все любят, – согласилась толстая. – Бывали в Ляховке? У нас там самый знаменитый во всей Ульяновской области сумасшедший дом… А может, и во всей РСФСР, – подумав, добавила она.
– Он у нас, в Мордовии, сидел, – вмешался бритый парень с наколками на пальцах в виде многочисленных колец и перстней. – За убийство! Он вроде как пацана зарезал и очень мучился потом.
– Вы с ума сошли! – решительно толкнул его в грудь маленький человек в очках и начал грозно размахивать книгой Анатолия Рыбакова. – Это у него отец сидел! У него папа – жертва сталинских репрессий! Какой младенец? Вы провокатор, милейший! Вы грязный осколок прогнившего режима!
Очкастый взмахнул книгой и почти ударил по лицу того, что в наколках. Но тот ловко увернулся и одним движением пригнул соперника к полу.
– А я тебе говорю, сидел он! Надежные кенты мне рассказывали, которые с ним шконку делили! Чифирили вместе! На волю провожали! Он в зоне на нож пошел за товарища! Там ему ухо и повредили – я по телику его ухо видел, то, что от него осталось. Начисто отсекли!
Очкастый дернулся, но тут же снова затих, слушая продолжение.
– Я, если хочешь знать, сам слышал по радио, как он на допросе орал, мол, мальчики у меня кровавые в глазах и душит что-то, душит! И голова, говорит, сильно кружится! А потом – к-а-а-а-к крикнет: чур меня! Чур!
– Погодите! – хрипел очкастый, испытывая стеснение от крепких пальцев, вцепившихся ему в ворот плаща. – Это же опера! Мусоргский! Он же поет в ней.
– Я и говорю: у мусоров всякий запоет! Он сам им сначала во всем признался, а потом в отказ пошел – мол, оговор был…
– А вот мне все равно, сидел он или нет, – снова всхлипнула дама интеллигентного вида. – Если сидел – даже лучше! Значит, знает цену свободе. Поэтому и дал нам ее… – Дама патетически взмахнула рукой и сделала шаг назад, принимая позу молодого Пушкина, читающего стихи в лицее, как это изображено на известной картине. И в этот момент она наступила на руку Сане Дурманову, только что по-настоящему погрузившемуся в сон после напряженного дня и побоев средней тяжести.
Саня взвыл от боли и заорал спросонья:
– Прочь руки от токаря-разрядника и орденоносца! Свободу многодетным отцам!
Потом взглянул на сильно покрасневшую ладонь, поднял побелевшие глаза на заплаканную женщину и тихо сказал:
– Все. Инструмента больше нет. Две фаланги – в хруст! Кто мне теперь руку вернет? Токарю-разряднику? Ваш Беляев, что ли? Он хоть знает, что такое токарь? Беляев ваш! Вот ты, например, – Саня поднялся во весь свой сутулый рост и ткнул пальцем в живот очкастому, который все еще пребывал в объятиях того, что в наколках, – ты, к примеру, похож на человека, который читал книги Хулио Кортасара…
При этих словах очередь как-то напряглась, потому что имя писателя многим показалось каким-то обидным как для самого Кортасара, так и для интеллигента с книгой, который смущенно сознался, что Кортасара не читал.
– Понял я тебя, – сурово произнес Саня. – Понял твою сущность! Тогда скажи: а историк Андрон Нуйкин тебе знаком?
– Конечно! – торопливо подтвердил очкастый, продолжая хаотично дергаться в объятиях товарища из Мордовии. – Только он не историк. Он, кажется, экономист и публицист.
– Вот видишь! – укоризненно покачал головой Саня. – Нуйкина ты знаешь, а аргентинский писатель Хулио Кортасар тебе не знаком. А ведь он такую фантазию изобразил еще в начале пятидесятых, где все про нас предсказал. Плохо, что вы не знаете этого! – Саня уже обращался ко всей очереди, а не только к знатоку оперного искусства и конкретно произведения Модеста Мусоргского «Борис Годунов». – А вот на спор! Вы все – все, говорю, – через пару лет проклинать этого дурачка одноухого станете. Сегодня у вас затмение мозговое! Но оно пройдет! На следующих выборах никто не признается, что за него, за этого басовитого, голосовал. А ведь все голосовали! Почти все, кроме меня. Я тоже, может, голосовал бы, но паспорт потерял… И рад теперь, что нет в его победе моего гордого голоса…
Саня решительно положил руку на плечо субъекта в наколках:
– А ну-ка отпусти товарища с книгой! – решительно приказал он. – Книга – источник знаний и заблуждений.
– Забирай! – толкнул тот очкастого. – Он мне надоел уже. Запах от него какой-то нафталиновый…
– Вот скажи, книгочей, – продолжил Саня, – тебе зачем свобода?
– Свобода – она важнее всего на свете! – гордо ответил очкастый, утирая вспотевшее от длительного сопротивления лицо. – Ради свободы можно умереть!
– Дурак ты! – разочарованно вздохнул Дурманов. – Умирать стоит только в двух случаях: когда время пришло и когда надо честь свою отстоять. Все! Больше незачем! Свобода, брат, это самое опасное состояние человека. Самое сладкое и самое опасное. Я, к примеру, свободен как Куба! Ну и что из того? Ты же не хочешь моей свободы! Ты же совсем другого хочешь… Чтобы к свободе прилагались хорошие деньги, работа любимая, квартирка или домик в ближнем Подмосковье, порядок на улицах и в подъездах, честные гаишники. Чтобы жена не изменяла с более удачливым соседом, у которого рост сто восемьдесят пять и мускулатура рельефная, в то время как у тебя – впалая грудь, близорукость минус восемь и рост вместе с кепкой и подпрыгом метр шестьдесят. И никакая свобода, брат, тебе соседских сантиметров не добавит! Понял?
– Что вы такое говорите? – вмешалась в разговор рыдающая дама. – Свобода – это справедливость!
– Вот как? – обрадовался Саня новому повороту темы. – Справедливость, говорите? То есть вы искренне полагаете, мадам, что свобода позволит вам, в случае чего, отстоять в суде свои права – те самые, что бесчеловечно попираются сержантом Мурашовым? Вы делаете мне смешно! Может быть, вы еще надеетесь, что олигархи и прочие состоятельные людишки станут исправно платить налоги и обеспечивать тем самым вам достойную старость? Путаете вы все, господа! Вы не свободу взалкали, а счастливую жизнь! А свобода – это только трудная дорога к этому счастью. Не всяк ее пройдет!..
Саня был убедителен и красив в своем порыве донести до непонятливых собеседников правду о свободе и справедливости. Он уже находился в самой гуще очереди и картинно размахивал поврежденной рукой. Потом глянул на нее, вспомнил о травме и бережно прижал ее к груди.
– А руку мою, вами отдавленную, можно сказать – раздробленную напополам, кто мне вернет, а? – обратился он к экзальтированной особе. – А квартиру, которую отобрали паскуды судейские, кто мне вернет? А страну нашу великую? А? Беляев, говорите? – Саня сурово разглядывал лица своих собеседников, и они, сильно смущаясь, почему-то опускали глаза и не знали, что ответить разговорившемуся оборванцу. – И страну свою ты не знаешь, очкастый! Судишь о ней по одной статейке в «Московских новостях»! Или вот по этой книжке! – Дурманов ткнул в сочинение Рыбакова, которое тот бережно прижимал к груди. – Талантливый, скажу вам, человек, этот Анатолий Наумович. Я ему давеча говорю: «Как же так, Анатолий: ты прежде пионеров героил, которые вместе с революционными матросами недобитых белогвардейцев вылавливали, а теперь вот врешь про Сталина, который якобы чуть ли не самолично Кирова умертвил?» А он мне в ответ: «Вы, Александр Вильгельмович… – Александр Вильгельмович – это я, – …вы, – говорит, – не понимаете противоречивого хода истории. Вот, – говорит, – я ее переосмыслил, и взглядом литератора пронзил ее противоречивую толщу, и постиг писательской интуицией, что именно Иосиф Виссарионович приказал застрелить любимца партии товарища Кирова с целью объявить по всей стране гонения на непокорных делегатов семнадцатого партсъезда и прочих недовольных сталинским режимом».
«Как же так, – возражаю я, – ведь сегодня, когда открылись архивы, каждый питерский школьник знает, что товарищ Киров был убит за свои постельные подвиги: накуролесил с одной милой дамочкой, а ее муж, некто Николаев, не стерпел такого оскорбления и отомстил обидчику. Ладно бы вы, – говорю, – эту фантазию лет сорок назад учинили! Но сегодня… Не стыдно, Анатолий Наумович?»
А он мне: «Примитивно мыслишь, Александр! Нету у тебя полета мысли и глубины исторического прозрения. Быть тебе на свалке истории!»
И ведь прав оказался, провидец хренов! Я вот на вокзале бомжую, а он очередное поколение советских людей в заблуждение вводит и литературные премии пропивает с собратьями по историческому прозрению. Свобода, брат…
А он мне: «Примитивно мыслишь, Александр! Нету у тебя полета мысли и глубины исторического прозрения. Быть тебе на свалке истории!»
И ведь прав оказался, провидец хренов! Я вот на вокзале бомжую, а он очередное поколение советских людей в заблуждение вводит и литературные премии пропивает с собратьями по историческому прозрению. Свобода, брат…
– Так вы что, с ним лично, с Рыбаковым?… – задохнулся от счастья очкастый.
– Конечно, лично! – махнул рукой Саня. – Мы с ним с одного года. Вместе начинали когда-то. Я потом сел по «Ленинградскому делу», а он как раз в гору пошел, свой «Кортик» написал. Вот так и живем, – печально подытожил он. – Историю изучаем по Рыбакову, а настоящее, прости господи, по Нуйкину. Стыдно! Я ведь именно от стыда выбрал свою нынешнюю свободу. Поскольку вашей свободы не хочу. Увольте.
Женщина перестала плакать и стала лихорадочно рыться в сумке.
– Вот! – протянула она Сане пять рублей. – Возьмите! Я нечаянно!
– Думаете, откажусь? – сурово взглянул на нее Саня. Потом перевел взгляд на свою ладонь, которая почти приняла свой первоначальный вид. – Нет, не откажусь! Колян, вставай! Там, в другом зале, круглосуточный книжный киоск есть. Пойдем купим томик Кортасара, почитаем на ночь. А вам всем – не хворать. И смотрите у меня!
Саня погрозил всем грязным пальцем, закурил и похромал в другой зал, толкая перед собой все еще не проснувшегося Коляна…
Москва, …1986 года. Покушение
У Гавриила Христофоровича Дьякова была насыщенная жизнь. Гражданский форум в поддержку Михаила Горбачева (ГРАФМИГ) переделали в Форум поддержки Беляева (ГРАФБЕЛ). Заместителем Дьякова избрали Скорочкина, который стремительно набирал политический вес в ближайшем окружении Беляева.
Дьяков на радостях помирился с Лерой Старосельской и даже предложил ей войти в состав президиума форума, но Лера гордо отказалась.
– Я не могу там, где КПСС, – тихо ответила она. – Я за Беляева, но против КПСС. Не могу, извините…
– Лера, да ты посмотри, что он с этой КПСС делает. Он же ее уничтожает! Он ее генсек, и он же ее в гроб загоняет! Видимо, замысел у него такой. Он на этой почве уже со всей старой гвардией перессорился. Старики пачками выходят из КПСС и уже начали формировать свою альтернативную коммунистическую партию – КПРФ. Что, правда, абсолютно противозаконно, так как у нас по Конституции однопартийная система. Он вовсе не коммунист, Лера! Он антикоммунист с партбилетом в кармане.
– Разве он не вышел из партии тогда, на пленуме?
– Как он мог выйти, когда его генсеком избрали? Другое дело, что теперь даже не поймешь – какой партии он генсек. В его партию сейчас ринулись все, кого раньше к ней на пушечный выстрел не подпускали. Вернулись те, что выходили по политическим соображениям. Восстановились пьяницы и развратники, спекулянты и фарцовщики, педики и лесбиянки. Коммунистами стали все новоявленные капитаны бизнеса. Эмигранты вступают тысячами. Представляешь, возвращаются из Израиля, из Штатов, из Австралии даже – и прямиком в КПСС записываются. Недавно вон внук Деникина записался и тут же предложил Ленина в мавзолее на своего деда поменять. Но предложение пока не принято.
– Все равно не пойду! – твердо сказала Лера. – Я лучше… свою партию создам!
– Лера! Ну-ка посмотри на меня. Ты что, с ума сошла? Ну какая партия, Господи?
– Я уже все продумала. Это будет партия радикально-демократического действия. Мы решили ее назвать глобально: «Перестройка, демократия и мир» – ПЕРДИМ сокращенно.
– Как-как? – изумился Дьяков. – Звучит как-то не очень благозвучно.
Лера непреклонно сверкнула глазами:
– Это мы специально придумали. Для вызова! Мы еще посмотрим, кто кого! – Она наклонилась к Дьякову и шепотом, таинственно округлив глаза, сказала: – Скоро будет отменена шестая статья Конституции, о руководящей и направляющей роли КПСС. И когда будут свободные выборы в Государственную думу, наша партия их выиграет, вот посмотрите.
– Лерочка, о чем ты? Какая Дума? Откуда ты это все взяла? Даже если и будут свободные выборы в эту… как ты сказала? Думу?…то их выиграем мы – новая старая партноменклатура. Ведь это только кажется, что в стране что-то изменилось. Ну развалится скоро СССР, так ведь его уже почти нет! Беляев добивает этого монстра, чтобы сохранить свою власть в России. У него нет выбора! Но Беляев – умница! Он создает новую номенклатуру, которая непобедима. Знаешь что, – поколебавшись, предложил Дьяков, – приходи сегодня вечером в наш Центр политических исследований – сокращенно ЦЕПИС.
– Как?
– ЦЕПИС… Что, тоже неблагозвучно?
– Особенно если по-украински, – мстительно произнесла Лера.
– Бог с ним, с благозвучием. Ты приходи, будет весь узкий беляевский круг. Это он сам придумал – раз в неделю собираться этим кругом и обсуждать все проблемы. Это сегодня – мозг страны!
– А печень у этого мозга здоровая? Не барахлит? – едко уточнила Лера.
– Ты знаешь, как ни странно, но на работе он не пьет. Держится! Правда, по выходным… пока не можем взять этот процесс под контроль. С охраной своей бухает. Но это – пусть! По-другому уже не будет. Придешь?
– Приду, – буркнула Лера.
…ЦЕПИС занимал старинный особняк в центре Москвы, переданный этой организации Указом Беляева, который к тому времени уже совмещал две должности – генерального секретаря ЦК КПСС и председателя Верховного Совета СССР. Но Указ был составлен так хитро, что разрешал впоследствии оформить особняк как собственность учредителей центра. А учредителей и было-то всего двое – Дьяков да Скорочкин.
Как раз истек месяц, в течение которого нельзя было переоформлять здание в собственность. И теперь Женя Скорочкин, как человек более пронырливый и со времен Плодовощторга, хорошо понимающий толк во всякого рода махинациях, энергично занимался оформлением здания в личную собственность.
Добыв очередную нужную бумагу, он радостно жмурился и говорил Дьякову:
– Эх, Гаврюха! Кто раньше жил, тот и теперь будет жить! Это я, конечно, про себя больше! Но и ты молодец! Растешь на глазах. Как ты ловко тогда этого эстонца в туалете нашел! Молодец! Мы ведь его потом официально из страны выслали за антигосударственные высказывания, направленные на разжигание межнациональной розни и разрушение единства федеративного государства. Говорят, он в Германию уехал… Одним словом, молодец ты!
Дьяков зарделся от похвалы, а Скорочкин между тем наращивал масштабы мечтаний о счастливом будущем:
– Здесь мы с тобой ресторан откроем. – Евгений Иванович раскинул руки, словно намеревался обхватить все здание целиком. – Лучше всего японский. Сейчас все на эти суши кинулись… А три верхних этажа отдадим под пятизвездочную гостиницу. Представляешь, сейчас на всю Москву нет ни одной гостиницы в пять звезд! А у нас будет! Уже через год! Заживем, старик! Так заживем, как мало кто живет даже там у них, в мире капитала.
– А куда же центр денем?
– Наивный ты, Гавриил, ну прямо как дитё малое! Кому этот центр нужен будет через год? И потом, как станем собственниками, так сразу скажем этим баранам: «Все, господа! Покуражились, и хватит! Prawet, так сказать! Частная, если хотите знать, собственность!» И коленом их под зад! Коленом!!!
– И Беляева? – задыхаясь от ужаса, уточнил Дьяков, которому казалось странным, что и по отношению к генсеку можно вести себя столь вероломно.
– Ну ты даешь, Христофорыч! А зачем, ты думаешь, мы этого обезумевшего алкаша на трон сажали? Чтобы он властью потешился? Нет, дорогой, совсем не для этого! Вот пусть сначала все, что надо, разрушит, раздаст хорошим людям страну нашу, а потом… потом будем ее собирать заново. Лет пятнадцать у нас на это уйдет. Успеем попользоваться…
Дьяков пугался этих нахальных и одновременно пронзительно привлекательных речей Скорочкина, так как был человеком скромным и нерешительным. Он не мог представить себя владельцем ресторана, а тем более гостиницы.
А Скорочкин продолжал его соблазнять прелестями богатой жизни.
– Знаешь что, Дьяков! Хватит тебе интриговать! Все эти форумы, центры… Операция «Беляев» заканчивается. Начинается операция «Москва»! Давай возьмем ее, куполастую! Представь, ты мэр столицы самого большого в мире государства.
– Мэр?
– Ну не мэр, конечно, а председатель Моссовета по-нашему. Это почти то же самое, что мэр! А может, даже лучше. Знаешь почему?
– Я уже боюсь, Женя. Ну посмотри, какой я мэр?
– Я спросил: ты понял, почему председатель лучше мэра? – грозно повторил Скорочкин.
– Нет, не понял, – тихо ответил Дьяков.
– А я тебе скажу! Потому что ты ответственность за все несешь не один, а вместе со всей этой шоблой – депутатами Моссовета. Продаешь ты мне, к примеру, какой-нибудь лакомый кусочек Москвы – Красную площадь, скажем. Причем продаешь за смешные деньги, за какой-нибудь миллион рублей. Обрати внимание, Гавриил: продаешь ее вместе с мавзолеем, который нам понадобится для организации международных симпозиумов по вечному сохранению человеческих останков, вместе с Кремлевской стеной, которую можно использовать для погребения родственников и друзей…