– Мы больше не увидимся, Беркас Сергеевич!
Глаза старой немки оставались абсолютно трезвыми и разглядывали Каленина жестко и пронзительно.
– Сожалею, что обошлась с вами столь бесцеремонно, но у меня не было выбора. Воспримите всерьез мой совет: отныне держитесь подальше от всего того, что связано со мной и этой историей. Тут несчастный Ганс, которого вы так жестоко ударили, абсолютно прав. Кстати, как он там? Он не умрет, надеюсь?
– Не умрет! – зло буркнул Каленин. – Уже очухался и пытается встать.
– Надеюсь, вы отнесетесь к моему совету с полной серьезностью. – Фрау Шевалье встала и медленно поплыла к выходу. Уже с лестницы она добавила: – Да, и если надумаете съезжать, то не забудьте предупредить Putzfrau. Она подыщет кого-нибудь на ваше место. Прощайте…
…Беркас хорошо помнил эту бессонную ночь, которая прошла в мучительных размышлениях и была наполнена непрерывной болью: то глаз начинал нестерпимо ныть, то напоминали о себе разбитые в кровь фаланги пальцев правой руки. С первыми серыми пятнами рассвета, проникающими в комнату сквозь узкое окно, Каленин встал и направился в ванную. В этот момент он и услышал тихий стук во входную дверь – не звонок, а именно легкое постукивание, будто кто-то кончиком пальца робко обозначал свое присутствие.
Каленин механически взглянул на настольные часы – было полшестого утра. Он не стал открывать дверь кнопкой, а тихо поднялся по лестнице и приложил ухо к холодному дереву. Сомнений не было: кто-то стоял за дверью и нерешительно постукивал в нее.
– Кто там? – наконец тихо спросил Каленин.
– Это я, Ганс. Открой… Прошу тебя…
Каленин минуту раздумывал, потом быстро спустился вниз, схватил на кухне маленький изящный топорик для разделывания мяса и снова поднялся к двери. Он щелкнул замком и, отступив на шаг, произнес:
– Заходи, если не боишься.
Увиденное его сперва обрадовало. Удар, которым он угостил Беккера, оказался, видимо, очень убедительным: у того за ночь развился так называемый «очковый эффект», то есть вокруг обоих глаз обозначились два черных кровоподтека. «Э-э-э, дружок! Кажется, у тебя маленькое сотрясение мозга!» – не без удовлетворения отметил он.
Но Беккер выглядел настолько подавленным, что Каленин сразу забеспокоился. Было ясно, что тот заявился в такую рань вовсе не для объяснений по поводу побитой физиономии.
– Понимаешь, – промямлил Беккер, – я должен был за ней заехать в пять утра. У нее билеты на какой-то ранний самолет. Но ее нет в квартире…
– Что, надула тебя твоя дама сердца? – зло отозвался Каленин. – Видимо, и от тебя следы свои прячет, и от этого, как его… Мессера?
Беккер вздрогнул и приложил палец к губам.
– Умоляю, не произноси громко никаких имен. Пойдем, я кое-что тебе покажу.
Они вошли в лифт, который весь оказался испачкан какими-то свежими бурыми пятнами.
«Похоже на кровь!» – подумал Каленин.
– Да, это кровь! – как бы читая его мысли, подтвердил Беккер. – Ее кровь!
Двери лифта открылись на третьем этаже, и Каленин, похолодев сердцем, увидел, что от приоткрытой двери, ведущей в квартиру хозяйки дома, к лифту тянутся две широкие полосы: так, будто кого-то волокли по полу, а тот размазывал ногами собственную кровь.
Беккер толкнул дверь, и Каленин увидел, что прямо в центре коридора, метрах в пяти от входной двери, темнеет лужа крови, от которой и тянутся следы…
– Ты был в квартире?
Беккер отрицательно мотнул головой.
– А может, она там, внутри?
Беккер судорожно дернул плечами, давая понять, что вовсе не уверен в этом, но и не намерен заходить в квартиру.
– Давай посмотрим. – Каленин решительно шагнул вперед и, стараясь не наступать на то и дело встречающиеся следы крови, обошел все четыре комнаты.
Он обнаружил два собранных чемодана, другие явные следы того, что человек собирался в дорогу. Наконец он услышал какой-то странный звук, доносящийся из ванной комнаты. Беркас открыл ее и отшатнулся: на полу бился в агонии истерзанный пес фрау Шевалье, маленький Томми, который еще двигал помутневшими глазами, но было понятно, что он доживает последние мгновения.
Сзади застонал Беккер, который все это время шел за Калениным, и его вырвало прямо тут же, в коридоре.
– Да-а-а! – протянул Каленин. – Похоже, что маршрут фрау Шевалье круто изменился.
– Пойдем отсюда скорей! – пролепетал Беккер.
– А поздно уже! – холодно отозвался Беркас. – Гляди-ка!
Беккер поднял голову и увидел, что в дверях квартиры стоят два полицейских, держа наготове оружие и приглашая их обоих приблизиться.
– Только прошу вас, очень медленно, господа! – сказал один из них. – А вы, молодой человек, будьте любезны, аккуратно положите топор к ногам и, если хотите уцелеть, не делайте никаких резких движений!
Только в эту секунду Каленин с ужасом догадался, как все это выглядит со стороны: кругом кровь, рядом блюющий Беккер с почерневшими от синяков глазами, и он сам – с топором в руках, заплывшим глазом и разбитыми костяшками пальцев.
…В полиции их продержали до самого вечера. Сначала отпустили Беккера, так как его родители и соседи подтвердили, что он ночь провел дома и даже приглашал врача, который сделал ему обезболивающий укол… Кроме того, пожилая дама, проживающая напротив дома Шевалье, мучаясь бессонницей, видела в окно, как около пяти утра Беккер на машине подъехал к дому фрау Шевалье и больше, по ее словам, из подъезда не выходил, пока не приехали полицейские.
Хуже обстояло дело с Калениным, объяснения которого полиция воспринимала с большими сомнениями. Зачем он в такую рань впустил Беккера, раз они накануне так сильно поссорились? Зачем взял топор? На топоре оказались едва заметные следы крови, о которых Каленин не мог сказать ничего вразумительного. Он только позже сообразил, что мог в лифте прикоснуться топором к стене, которая была забрызгана кровью, но полицию такое объяснение устроило далеко не сразу. К тому же подлый Беккер поспешил проинформировать полицию, что войти в квартиру предложил именно Каленин, и кто знает, не был ли он там за пару часов до этого.
Каленин в тот день еще раз убедился, насколько верна поговорка «Сила – в правде!». Он твердо стоял на своей версии случившегося, не отклонялся от нее ни на один миллиметр и не позволял запутать себя каверзными вопросами. Помимо этого он неустанно требовал, чтобы в полицию немедленно был приглашен господин Куприн из советского посольства.
Наконец, после вмешательства Куприна, его все же отпустили, взяв письменное обязательство не покидать в ближайшие дни ни Бонн, ни Германию.
– Может быть, вам стоит переехать на территорию посольства? – мрачно спросил его Куприн, когда уже под вечер они вместе покидали полицейский участок. – Там по крайней мере действует принцип экстерриториальности. Там вас не достанут.
– Нет, не надо! – заупрямился Каленин, размышляя о невеселой перспективе оказаться на несколько месяцев под замком. – Я ничего дурного не делал! Вы же не думаете, что я прикончил эту взбалмошную немку?!
– Не думаю! Ладно, если не хотите в посольство, то хотя бы переезжайте с этой опасной квартиры. Я подобрал вам новое жилья. Это дом, который сейчас пустует, так как хозяева живут и работают в Лондоне. Надо завтра же туда перебраться. И вообще стоит успокоиться, собраться с мыслями и что-нибудь хорошее почитать… к примеру, Бунина.
– Почему Бунина? – Беркас аж подпрыгнул от возмущения, вспомнив нравоучительные лекции профессора Балтанова.
– Ну хотя бы потому, что у него замечательный русский язык.
– О нет! – застонал Каленин. – Можно я буду читать Набокова? Не возражаете? От него тошнит ничуть не хуже, чем от Бунина!
– Как знаете… – Куприн подозрительно посмотрел на своего подопечного, неопределенно хмыкнул и многозначительно крутанул пальцем у виска.
«Жалко, что она не взорвалась!»
«Совершенно секретно.
Указ председателя президиума Верховного Совета СССР
За мужество и героизм, проявленные при задержании опасного преступника, наградить полковника Цаплю Леонида Брониславовича именным оружием и присвоить ему очередное звание
ГЕНЕРАЛ-МАЙОР,
Председатель президиума Верховного Совета СССР Б. Беляев, Москва, Кремль».
…Эту странную историю обсуждала вся Москва. Да что там Москва! Гудела слухами и пересудами вся страна. Еще бы: покушение на первое лицо в государстве. Последний раз такое случилось при Брежневе, в которого стрелял какой-то безумец.
О том, что произошло в старинном особняке в центре Москвы, не знал толком никто. Рассказывали, что на Беляева напал хорошо вооруженный отряд военных, которые хотели его убить и осуществить в стране государственный переворот. Они якобы намеревались вернуть из Фороса Горбачева, который находился там уже третий месяц, но доблестная охрана генсека перебила всех нападавших. Беляев же чудом избежал гибели и в тот же вечер, чтобы успокоить народ, обратился к нему с экранов телевизоров в прямом эфире. Он призвал к бдительности и пообещал сурово покарать антиперестроечные силы, которые хотят погубить молодую советскую демократию.
Другие утверждали, что перестрелка возникла между соратниками, которые перессорились и начали палить друг в друга. Половина погибли в перестрелке, остальные, прикрывая Беляева своими телами, вывели его из особняка и спасли. После чего возмущенный генсек и направился на прямой эфир клеймить антиперестроечные силы.
Конечно же, не обошлось без разговоров о кознях американцев. Говорили, что террорист-смертник, обвязанный гранатами и получивший задание от ЦРУ, ворвался в особняк и подорвал свой боезаряд. Но генсека спас от осколков бронежилет. А потом он, сохраняя мужество и самообладание, поехал общаться с народом с телеэкранов.
В доказательство своих предположений наиболее осведомленные приводили друзей и знакомых к ставшему знаменитым особняку и показывали на разбитое окно на втором этаже. Видите, мол! Вот они, следы страшного боя, который произошел здесь на днях.
Много противоречивой информации исходило от тех, кто утверждал, что лично все видел и слышал. Это были официанты, обслуживающие завсегдатаев центра, любивших после заседания спуститься в подвал, в уютный и закрытый для посетителей ресторанчик, где за неспешной беседой пили дорогой коньяк и ели никому тогда не известные блюда японской кухни.
Охрана, дежурившая на улице и видевшая, как разлетается окно и как на улицу вылетает черная «лимонка», тоже плодила свои версии.
Кое-что шепотом рассказывали своим женам и подругам сами участники того знаменитого заседания. Но и они не запомнили всех деталей, так как все произошло стремительно и непонятно.
Даже сама Лера Старосельская, бросившая учебную гранату к ногам генсека, не знала всей правды. Она была уверена в том, что мечет в Беляева гранату вполне боевую. А то, что она не разорвалась, объясняла недостатками своей подготовки в области бомбометания.
Правду во всех деталях знали только три человека: Беляев, Скорочкин и полковник Цапля, произведенный секретным указом председателя президиума Верховного Совета СССР в генералы.
…Когда граната завертелась у ног генсека, полковник Цапля не размышлял ни секунды. Сказались боевой опыт и природная отвага. К тому же полковник был отменно подготовлен физически. Он в два огромных прыжка оказался возле Беляева, бросил свое тренированное тело под ноги генсеку и неуловимым движением руки, как мощной катапультой, подхватил гранату и швырнул в окно. Затем столь же стремительно бросился к разлетевшемуся вдребезги окну и заорал во всю силу своих гигантских легких:
– Всем лежать!!!
Его мощный голос обладал буквально физическим воздействием: многие участники совещания рухнули на пол вовсе не потому, что поняли про гранату, а потому, что их буквально свалил с ног голос полковника. Попадали на землю и уличные охранники вместе с редкими прохожими.
Но граната не взорвалась ни через пять секунд, ни через минуту. Тогда Цапля аккуратно передал бьющуюся в его объятиях Леру Герою Советского Союза летчику Александру Курскому, а сам отправился обезвреживать гранату.
Минут через пять он вернулся с неразорвавшейся «лимонкой» на раскрытой огромной ладони. Под вопли «Не надо! Не надо!!!» он подбросил ее под потолок, а когда все присутствующие обомлели от страха и в комнате воцарилась тишина, весело пробасил:
– Учебная! Не взорвется!
Тут его взгляд упал на Беляева, и полковник застыл с гранатой в руках. Потом он машинально спрятал гранату в карман и тихо спросил:
– Что с вами, Борис Нодарьевич?
Все повернулись туда же, куда с напряжением всматривался полковник. По залу прокатилось дружное «Ух ты!!!». И.о. премьера Гурий Айдар перекрестился, причем на католический манер – слева направо, а известная писательница Елизавета Савроскина сначала истерично захохотала, а потом навзрыд заплакала. Перед взорами участников заседания предстал генсек, который сидел без шлема. Его красивые густые волосы взмокли и прилипли к черепу, обнажив два абсолютно разных по размеру и цвету уха.
Первым оправился от шока Евгений Иванович Скорочкин.
– Чего уставились? – грозно двинулся он на соратников. – Это послеоперационный эффект! Через неделю все будет нормально – так ведь, товарищ Цапля? – неожиданно обратился он к полковнику.
Тот кивнул и отрубил по-военному:
– Так точно!!!
– Я надеюсь на вашу тактичность, товарищи! – продолжил Скорочкин. – Борис Нодарьевич – это наша судьба, это судьба нашей страны и нашего народа! – патетически заключил он. – Не играйте с судьбой! Не спугните ее! Я предлагаю прямо сейчас принять решение по поводу Дьякова, – настырно продолжил Скорочкин. – Граната гранатой, а интересы народа превыше всего. Вы согласны, Борис Нодарьевич?
Беляев вяло махнул рукой, давая понять, что возражений не имеет. И только угрюмый академик буркнул себе под нос:
– Ну как так можно?! Где совесть у людей? Если так дальше пойдет, то скоро будут должностями первых секретарей обкомов торговать. Мерзость какая…
…Леру Старосельскую увели в соседнюю комнату практически сразу же, как только Цапля бросился обезвреживать гранату. Курский вместе с Дьяковым пытались вытащить из нее какие-то объяснения, но Лера до белизны сжимала губы и молчала. Лишь иногда она кривила рот в презрительной усмешке и произносила:
– Жалко, что она не взорвалась…
– Лера! – тряс ее за плечи Дьяков. – Ты понимаешь, что тебя ждет тюрьма. Ты совершила преступление. Это уже не шутки! Все!
– Пускай! – цедила сквозь зубы Лера. – Я готова идти на расстрел за свои идеалы! Пусть эти сатрапы меня расстреляют!
– Вас, мадам, не расстреляют, – ехидно возразил Курский. – Вас отправят в обычную женскую колонию лет на десять. И вы выйдете оттуда глубокой, никому не нужной старухой. И о вашем, так сказать, подвиге никто не вспомнит. Напротив, мы постараемся выдать вас за обезумевшую от личного одиночества бабу, за психопатку. В СССР, как вы, вероятно, знаете, есть большой опыт по этой части. А теперь скажите-ка, мадам, кто вас надоумил совершить это преступление? Не сами же вы это придумали… Где гранату взяли? А?
Лера мстительно улыбнулась и кивнула на Дьякова:
– Это он все придумал. И на вашу сходку он меня пригласил, и гранату я взяла в нашем институте, на кафедре гражданской обороны – сказала, что гранату Дьяков попросил, хочет, мол, сравнить ее с аналогичными образцами, пиратски произведенными в Египте. Он же у нас специалист по Ближнему Востоку!
Лера демонически захохотала…
«Архив будет наш, помяните мое слово…»
Памятник самому популярному немецкому канцлеру, Конраду Аденауэру, очень нравился Беркасу. Черная глянцевая голова, растущая прямо из асфальта, при ближайшем рассмотрении была полна символов и олицетворяла послевоенную Германию. Особенно впечатляла шея, которая сзади была не чем иным, как изображением знаменитого Кёльнского собора…
Беркас уже минут двадцать прогуливался возле памятника и, делая очередной круг, давал себе зарок: еще минута – и ухожу! Но проходили следующие шестьдесят секунд, потом еще и еще… а Каленин, ругая себя последними словами, продолжал со всех боков разглядывать остроносого канцлера, ожидая встречи неведомо с кем…
Он уже больше месяца жил на новом месте и стал понемногу забывать неприятную историю с исчезнувшей немкой, пока за день до описываемых событий не обнаружил утром в почтовом ящике письмо без подписи следующего содержания:
«Если вам интересно, что стало с одной старой немкой и ее бумагами, погуляйте завтра вечером у памятника Аденауэру. Возле его головы вы найдете много полезной информации, в том числе и о вашем приятеле… Если согласны прийти, дайте знать – к примеру, положите в свой почтовый ящик сегодняшнюю „Bild“…»
– Бред! – буркнул себе под нос Каленин. – Не куплюсь я на эти шпионские штучки!..
Он скомкал записку и прицельно швырнул в ближайшую урну. За время проживания в Бонне он привык к строгим правилам поведения и не представлял, как можно что-то бросить на тротуар, пойти на красный свет или не улыбнуться кассирше в студенческой столовой. Поэтому, заглянув в урну и убедившись, что бумажный комок попал точно в цель, Каленин облегченно вздохнул и решительно зашагал в сторону университета.
Он твердо решил больше не совершать опрометчивых поступков. Хватит с него приключений! К тому же Куприн строго-настрого предупредил его, что оторвет голову, если Каленин еще раз впутается в какую-нибудь сомнительную ситуацию.
Но, добравшись до университета, Беркас почувствовал беспокойство и непреодолимое желание еще раз перечитать записку. Каленина не оставляла мысль, что анонимный автор говорит о немке как о живой. Ну да! Как там? Кажется, так: «много полезной информации». Зачем нужна информация о фрау Шевалье, если она мертва? И зачем нужно что-то знать про этого придурка Беккера, которого он чуть ли не каждый день видит в университете?