Они с матерью держали на заднем дворе кур и свинью, но иногда Валентине хотелось утиных яиц или яиц чаек. Нужно было собирать мелкий хворост для растопки, выкапывать, а потом сушить корни дрока [23]. Из них получалось самое лучшее топливо для плиты: они горели чистым жарким пламенем. Еще мать и дочь собирали грибы и лесные яблоки. Могли поживиться диким кроликом, вынутым из чужих силков. Димити терпеть не могла воровства. Когда они это проделывали, ее руки дрожали, и она часто резала пальцы об острую проволоку, которая была вся в крови кролика, и Димити боялась, что если эта кровь попадет в нее, то она и сама станет немножко кроликом. Валентина трепала дочь за ухо, ругая за небрежность, засовывала добычу в полотняную сумку и шла прочь. Какое-то время Димити наивно полагала, что эти совместные вылазки на природу доставляют удовольствие матери оттого, что она учит дочь. Но как только Димити освоила все премудрости, которым научила ее мать, то стала ходить в поле одна. Получалось, Валентина просто хотела нагрузить девочку работой. С самых ранних лет Димити научилась понимать, действительно ли мать хочет, чтобы она ей что-то поскорей принесла, или просто не желает, чтобы Димити болталась у нее под ногами. В последнем случае она уходила далеко от дома, бродила, погруженная в мысли. На берегу к западу от «Дозора» у подножия утесов находился длинный каменистый пляж с полоской песка, обнажавшейся во время отлива. Димити проводила там многие часы, глядя на лужи между камнями. Она ходила туда якобы для того, чтобы наловить креветок для супа, а также насобирать мидий или скального мха [24]– Валентина делала из его пурпурных листьев желе и молочный пудинг. Куда бы Димити ни шла, она всегда брала с собой полотняную сумку или корзинку, чтобы положить туда то, что найдет.
Однажды острый камень сделал дыру в веревочной подошве туфли Димити, она сняла ее и опустила в лужу, после чего стала смотреть, как воображаемый кораблик покачивается на небольших волнах. Потом проверила, сколько ракушек можно на него нагрузить, пока он не потонет. Затем услышала над головой голоса и посмотрела наверх, когда первый камешек упал в лужу, так что от всплеска на щеку попали холодные капли. Оказалось, на утес пришли деревенские дети. В основном мальчишки, но и сестры Крейн тоже, с жутковато одинаковыми лицами. Все были возбуждены и улыбались. За камешком последовала палка, которая задела локоть. Димити вскочила и быстро спряталась среди камней у подножия утеса, там, где, как она знала, ее нельзя увидеть сверху. Она слышала, как ребята обзывают ее, смеются и орут всякие глупости, потом увидела, как еще несколько камешков и палок упало в ту же лужу. Димити прошла дальше вдоль пляжа, по-прежнему не выходя из-под защиты утеса. Она слышала, как ей кричали: «Димити! Ты тупая, тупая, ой какая тупая!» Димити знала много тропинок, ведущих с пляжа, и ей не требовалось идти главной из них, где ее, скорей всего, стали бы поджидать ребята, если им нечем больше заняться. Однако едва она перешла с песка на гравий, как вспомнила, что ее туфли остались у воды. Одна стояла на камне, а другая плавала в луже, нагруженная ракушками. За ними обязательно нужно было сходить попозже. Она так и поступила, но Валентина все равно набросилась на нее и отвесила такой жгучий шлепок, что наказанная сочла его чрезмерным. Дело в том, что Димити забыла, насколько близко от берега сняла туфли, и прилив унес их в море. Бедняжка в течение долгих минут осматривала волны, надеясь увидеть пропажу где-то поблизости. Она догадывалась, что обновку мать купит не сразу и придется ходить какое-то время босиком, хотя на прошлой неделе у Валентины нашлись деньги на помаду и чулки. Димити оказалась права – хорошо еще, что погода установилась теплая и сухая. Зато девочке не повезло в другом: она наступила на колючку дрока и проколола левую пятку. Занозу вытащить не удалось, и несчастная хромала целую неделю, пока Валентина не схватила ее покрепче, чтобы разогреть нарыв паром из чайника, после чего жала на него, не обращая внимания на вопли Димити, до тех пор, пока шип не вышел со струей желтоватого гноя.
Школа оказалась для нее разновидностью медленной пытки. Требовалось три четверти часа идти к продуваемому сквозняками зданию в соседней деревне, сидеть там на задней парте и пытаться сосредоточиться, оставаясь при этом в центре внимания: на нее все глазели и о чем-то шептались, бросались бумажками с неприличными рисунками и постыдными надписями. Даже самые бедные из детей, те, у которых отцы были всегда пьяны, колотили жен, потеряли работу и весь день спали под кустом, как, например, отец Дэнни Шоу, – даже они смотрели свысока на Димити Хэтчер. Когда учительница поймала шалунов за их проказами, то сурово их отчитала, после чего стала подбадривать Димити во время уроков, но делала это как бы по обязанности, и лицо у нее при этом оставалось разочарованным, выражающим некую толику отвращения, словно обучение Димити не только превосходило требования долга, но и испытывало на прочность ее терпение.
После уроков Димити всегда разрывалась между стремлением поскорей уйти и нежеланием оказаться впереди всех. Ей не нравилось, когда остальные шли сзади по дороге, ведущей в Блэкноул, потому что в таком случае они все время над ней глумились и бросались чем попало. Иногда она пряталась и ждала, пока все пройдут, и шла позади одна, следя, чтобы ее всегда скрывал от их глаз один поворот дороги. Она не боялась их, нет. Точней будет сказать, что они ее утомляли. Она так же мало желала общаться с ними, как и они с ней. «Не трогай это! До этого дотрагивалась Димити! Теперь на этом ее вши!» Каждое оскорбление, каждое обидное слово, брошенное в ее адрес, походило на дротик для метания в цель, который пробивал ее кожу и оставался торчать в ней, застряв так сильно, что его было нелегко вытащить. Димити старалась не замечать других школьников, когда те шли сзади, и старалась, чтобы ее мучители никогда не видели, как она плачет. Они напоминали стаю гончих, которые приходят в неистовство при любом признаке слабости жертвы. Она различала обрывки болтовни, когда их слова доносил ветер, слышала, как они играют и шутят, и ей хотелось испытать, каково это – стать одной из них, только на один день, на короткое время. Просто чтобы узнать, насколько по-новому она бы себя чувствовала.
Иногда вместе с ней шел Уилф Кулсон, худой коротышка, поздний ребенок того самого улыбающегося Марти Кулсона и его всеми осуждаемой жены Ланы. Она к сорока пяти годам родила уже восьмерых и думала, что на этом ее мучения закончились, но вдруг зачала Уилфа. У мальчугана постоянно текли сопли, а левая ноздря была покрыта коркой. Димити предлагала ему накапать на носовой платок розмариновое масло, чтобы протереть нос, но Уилф только мотал головой и говорил, что брать у нее что-либо ему запретила мать.
– Почему? Твой папа иногда к нам приходит. Так что и твоя мама не должна против нас возражать, – сказала однажды Димити.
Уилф пожал худыми плечами:
– Ей не нравится, что он вас навещает. Мама утверждает, что даже разговаривать об этом нельзя.
– Это глупо. В розмариновом масле нет ничего плохого. Я сама его приготовила из свежих веток куста, что растет у нас на заднем дворе.
– Моя мама вовсе не глупая. Не говори про нее так. Наверное, ее отношение к вам связано с тем, что у тебя нет папы, – заявил Уилф.
Стоял ноябрь, убранные поля были распаханы. Она и Уилф, то и дело поскальзываясь, ковыляли по тропе, идущей напрямик там, где дорога образовывала большую петлю. Светло-серое месиво засасывало их башмаки, приходилось идти, неловко расставляя ноги. Небо в тот день было того же цвета, что и грязь.
– У меня есть папа, только он уплыл далеко, – ответила Димити.
Это ей сообщила Валентина, после того как дочь спросила об отце много раз. Мать сидела на приступке перед дверью, смотрела на горизонт, курила и щурилась. «Отстанешь ты от меня или нет, черт возьми? Его нет – вот все, что тебе нужно знать! Пропал в море, и мне на это плевать».
– Так, значит, он был моряк? – спросил Уилф.
– Не знаю. Вероятно, да. Или, может, рыбак. Наверное, он просто потерялся в море и когда-нибудь вернется. Тогда он возьмет Мэгги и Мэри Крейн за шкирки и станет их трясти, этих крыс!
До конца того дня песенка про Бобби Шафто вертелась у нее в голове, и она даже мурлыкала ее себе под нос. «Бобби Шафто вдаль уплыл…» [25]Прошло несколько лет, прежде чем она поняла, что «пропал в море» означает «умер». Так говорят про того, кто уже не вернется обратно.
Однажды в шторм, когда ветер поднимал на море высокие сердитые волны, она стояла и смотрела, как они обрушиваются на берег, и воображала себе всех моряков и рыбаков, утонувших с начала времен, уносимых в морские глубины. Они кружились, словно осенние листья, подхваченные ветром. Их кости выносило на берег, и они превращались в песок.
– У меня есть папа, только он уплыл далеко, – ответила Димити.
Это ей сообщила Валентина, после того как дочь спросила об отце много раз. Мать сидела на приступке перед дверью, смотрела на горизонт, курила и щурилась. «Отстанешь ты от меня или нет, черт возьми? Его нет – вот все, что тебе нужно знать! Пропал в море, и мне на это плевать».
– Так, значит, он был моряк? – спросил Уилф.
– Не знаю. Вероятно, да. Или, может, рыбак. Наверное, он просто потерялся в море и когда-нибудь вернется. Тогда он возьмет Мэгги и Мэри Крейн за шкирки и станет их трясти, этих крыс!
До конца того дня песенка про Бобби Шафто вертелась у нее в голове, и она даже мурлыкала ее себе под нос. «Бобби Шафто вдаль уплыл…» [25]Прошло несколько лет, прежде чем она поняла, что «пропал в море» означает «умер». Так говорят про того, кто уже не вернется обратно.
Однажды в шторм, когда ветер поднимал на море высокие сердитые волны, она стояла и смотрела, как они обрушиваются на берег, и воображала себе всех моряков и рыбаков, утонувших с начала времен, уносимых в морские глубины. Они кружились, словно осенние листья, подхваченные ветром. Их кости выносило на берег, и они превращались в песок.
Берег, где они жили, являлся опасным, и поблизости было много обломков судов, потерпевших крушение. Годом раньше она ездила на автобусе с Уилфом и его братьями посмотреть на «Мадлен Тристан» [26], трехмачтовую шхуну, выброшенную на берег в Чесилской бухте. Корабль стоял у самой воды, накренившись на один борт, окруженная туристами и местными жителями. Димити, Уилф и другие дети карабкались по свисающим снастям, чтобы заглянуть на палубу. Лучшего места для игр в пиратов невозможно было представить, и они возвращались сюда снова и снова, пока шхуну не наводнили крысы. Они кишмя кишели на палубе, и только похожие на хлыстики хвосты торчали из их сплошной массы. Неподалеку от шхуны догнивали массивные ржавые железные котлы другого судна, парохода «Превеза» [27]. Сплошные жертвы кораблекрушений. Погибшие корабли, потерянные жизни. После того как Димити осознала, что отец никогда не постучится в их дверь, не заступится за нее и не встряхнет за шиворот близняшек Крейн, этих крыс, она еще долго грустила. А когда мамаша Кулсон узнала, что ее дети брали с собой Димити Хэтчер смотреть на выброшенную шхуну, дело закончилось взбучкой. Она стояла скрестив руки, а Марти лупил ремнем своих сыновей. С того места, где Димити пряталась в кустах черной смородины, ей были хорошо слышны удары ремня, а также крики и взвизгивания мальчишек. Она прикусила губу до крови, но не ушла, пока порка не закончилась.
Когда Димити исполнилось двенадцать, Валентина заявила, что хватит ей ходить в школу: это пустая трата времени, а к тому же дочь ей нужнее дома. Тогда Димити с удивлением обнаружила, что скучает по школе. Она даже скучала по другим детям, которых так ненавидела. Ей не хватало их новеньких карандашей и одежды, не хватало тайком подслушанных рассказов. Не хватало прогулок с Уилфом, с которым она возвращалась после уроков. Однако Димити не скучала по учебе. Зачем проходить математику и знать, где находится Африка? Какой прок в том, что женщина с лошадиным лицом, чья грудь висит до пояса юбки, учит печь пироги, когда Димити занималась этим с тех пор, как впервые встала на табурет, чтобы достать до стола? Вещи, которым ее учила Валентина, были поважней. Другие дети должны были посещать занятия самое малое до четырнадцати лет. Так гласил закон. Однако никто ничего не сказал, когда Димити перестала это делать. Она думала, что директор школы явится в «Дозор», постучит в дверь и потребует, чтобы она вернулась, но ничего подобного не случилось. Димити несколько дней выглядывала в окно, высматривая гостя, но потом прекратила.
Именно Димити первой обнаружила путь, по которому можно было спуститься с находившегося позади ее дома утеса на маленький пляж у подножия обрыва. Верней, сделала его проходимым. Вначале сердце колотилось так, что тряслись коленки. В тот день мать выставила ее за порог, велев пойти погулять и попробовать чем-нибудь заняться. Это означало не показываться ей на глаза несколько часов. Димити медленно и осторожно спустилась с края обрыва, цепляясь пальцами за жесткую траву, нащупывая ступнями каменные выступы, которые, как ей казалось, должны были выдержать ее вес и не выскользнуть из-под ног. Если бы она потеряла опору или оступилась, ничто не смогло бы остановить падение, пока ее тело не рухнуло бы на груду обломков скал у подножия. Подошвы туфель сперва заскользили на мелкой каменной крошке, но потом встали твердо. Каменистый уступ, на который Димити сползла, оказался прочным. С этого места она увидела что-то вроде длинной узкой извилистой тропы, которая шла сначала вправо, затем влево и вниз, к морю. Местами тропа исчезала, и тогда нужно было делать широкий шаг или прыгать, что не могло не вызывать страх, потому что в этом случае держаться было не за что и приходилось забыть о безопасности. Но она решилась на это. Найдя путь вниз, Димити потратила несколько часов на то, чтобы соорудить нечто вроде ступенек из камней, которые ей под силу было передвинуть, чтобы о них можно было уверенно опереться ногой. Солнце светило ярко, и дул нежный ветерок. Стоял великолепный майский день. На обрыве, примерно на полпути вверх, виднелось гнездо моевки [28]. Взрослые птицы улетели в море, на промысел, а в гнезде остался только один толстый пушистый птенец. Он смотрел на Димити с немым одобрением, быстро кивая неуклюжей головой. Она знала, что притрагиваться к нему нельзя, хотя ей этого очень хотелось. Так что Димити спряталась за камнями недалеко от гнезда и лежала неподвижно, чтобы не спугнуть птиц-родителей, которые то и дело прилетали на белых крыльях с черными кончиками, словно окунутыми в чернила, и приносили в клюве перетертую рыбью кашицу для малыша. В ее семье, думала Димити, заведено все наоборот. У них пищу для Валентины обычно приносила она.
Димити еще долго оставалась рядом с гнездом – до тех пор, пока солнце не стало садиться и моевка-мать не расположилась на ночлег. Любуясь птицами, Димити дремала в полосе золотого света, спрятавшись от ветра. Кожу покалывало, она как будто стала липкой от соли. Тело отяжелело от усталости, но она продолжала наслаждаться компанией птиц. Ей нравилось, как блестят их мокрые клювы и лапки, когда они выходят из воды, а также то, что они никогда не улетают надолго и то и дело наведываются проверить, все ли в порядке у их птенца, чистят его, подталкивают к самому лучшему месту в гнезде.
Она спрашивала себя, сколько времени должно пройти до того момента, когда Валентина ее хватится. Конечно, это уже должно произойти. Было примерно два часа, когда мать взглянула на висящие в кухне часы и велела ей не попадаться на глаза. Теперь, верно, стрелки их близились к восьми, потому что солнце стояло низко и выглядело совсем неярким, похожим по цвету на сливочное масло. Валентина, наверное, уже стала беспокоиться, куда подевалась дочь. Ни один из посетителей никогда не оставался у матери надолго – на пару часов, не более того. Веки моевки опускались все ниже и ниже. Димити решила дождаться того момента, когда они закроются окончательно. Однако солнце зашло, похолодало, лежать на камнях было жестко и колко. Поэтому она поднялась на ноги, как могла тихо, – все-таки заставила моевку пронзительно вскрикнуть – и полезла наверх. «Я уже дома!» – сообщила она, влетая в кухню. Димити была готова даже к тому, что мать станет ее ругать, лишь бы оказалось, что она волнуется и хватилась потерявшейся дочери. Но в коттедже было темно, и Валентина крепко спала в кресле, в халате, который, распахнувшись, приоткрывал одну голую ногу. Помада размазалась вокруг рта, рядом стояла пустая бутылка.
Позже, поужинав черствым хлебом и беконом, Димити прокралась за дверь и направилась к дому Кулсонов. Окутанная темнотой, она некоторое время пряталась в кустах черной смородины, вдыхая запах кошачьей мочи и заглядывая в окна с безопасного расстояния. Увидев наконец Уилфа, она помахала ему и жестами попросила выйти, но тот, похоже, ее не видел. Одно за другим окна в доме Уилфа погасли, и ночь объяла Димити – замерзшую и одинокую, как зимнее небо.
3
Зак сидел один у стойки в «Фонаре контрабандиста», темном и притихшем, освещенном только призрачным светом экрана его ноутбука. Пит Мюррей был так добр, что сообщил ему пароль своей сети, и стойка оказалась наилучшим местом, где ловился сигнал. Был час ночи. Эйли обещала к этому времени выйти на связь, чтобы он мог рассказать Элис сказку на ночь. По мере того как утекали минуты, Зак все больше и больше нервничал: к нему возвращался нелепый страх, который люди испытывают перед выходом на сцену. Впервые он ощутил его, когда их малышку только-только привезли из роддома. Тогда ему казалось, что глаза присутствующих устремлены на него и все только и ждут, когда он оплошает. Не имея на руках детской книжки, которая помогла бы ему справиться с сегодняшней задачей, он вдруг осознал, что не знает ни одной истории, которую можно рассказать ребенку. За прошедшие годы он перечитал дочери все ее любимые книжки по множеству раз и думал, что их содержание накрепко запечатлелось в его памяти. Но, видимо, он читал их, находясь в неком мареве скуки: слова входили через глаза, чтобы потом слететь с языка, однако миновали при этом его мозг. Это происходило в ту пору, когда он полагал, что так будет всегда. Ему в голову не приходило, что все может перемениться за одну только ночь и он будет не в состоянии ничего с этим поделать. Прошло семь минут. Он сделал короткий вдох и задержал воздух, внезапно почувствовав себя страшно усталым. Обхватив руками голову, Зак подумал о Димити Хэтчер. Ему представлялось невероятным, что он оказался единственным, кто ее нашел, исследователем творчества Обри. А ведь ему это удалось сделать с первой попытки. Ее воспоминания как раз и станут тем новым углом зрения, которого ему не хватало для книги.