Последовал звонок из Смольного: сервиз упаковать и доставить. Хранительница отдела царской посуды, нищая искусствоведческая крыска на ста сорока рублях, дрожащим голосом отвечала, что ей требуется разрешение директора Эрмитажа академика Пиотровского. Потом она рыдала, мусоля сигаретку «Шипка»: севрский шедевр, восемнадцатый век!.. перебьют! вандалы! и так все распродали…
Академик известил, обмирая от храбрости: «Только через мой труп». Ему разъяснили, что невелико и препятствие.
Пиотровский дозвонился лично до Романова «по государственной важности вопросу». Запросил письменное распоряжение министра культуры СССР. Но товарищ Романов недаром прошел большой руководящий путь от сперматозоида до члена Политбюро и обращаться со своим народом умел. «Это ты мне предлагаешь у Петьки Демичева разрешения спрашивать? — весело изумился он. — А хочешь, через пять минут тебя попросит из кабинета на улицу новый директор Эрмитажа?»
Пиотровский был кристальной души и большим ученым, но тоже советским человеком, поэтому он, не кладя телефонную трубку, вызвал «скорую» и уехал лежать в больнице.
За этими организационными хлопотами конец дня перешел в начало ночи, пока машина из Смольного прибыла, наконец, к Эрмитажу. И несколько крепких ребят в серых костюмах, сопровождаемые заместителем директора и заплаканной хранительницей, пошли по гулким пустым анфиладам за тарелками для номенклатурной трапезы.
Шагают они, в слабом ночном освещении, этими величественными лабиринтами, и вдруг — уже на подходе — слышат: ту-дух, ту-дух… тяжкие железные шаги по каменным плитам.
Мерный, загробный звук.
Они как раз проходят хранилище средневекового оружия. Секиры и копья со стен щетинятся, и две шеренги рыцарей в доспехах проход сторожат.
Ту-дух, ту-дух!
И в дверях, заступая путь, возникает такой рыцарь.
В черном нюрнбергском панцире. Забрало шлема опущено. В боевой рукавице воздет иссиня-зеркальный меч толедской работы. И щит с гербом отблескивает серебряной чеканкой.
И неверной походкой мертвеца, грохоча стальными башмаками и позванивая звездчатыми шпорами, движется на них. И в полуночной тишине они различают далекий, жуткий собачий скулеж.
Процессия, дух оледенел, пятится на осевших ногах.
А потревоженный рыцарь бешено рычит из-под забрала и хрипит гортанной германской бранью. Со свистом описывает мечом сверкнувшую дугу — ту-дух! ту-дух!.. — наступает все ближе…
Задним ходом отодвигаются осквернители, и кто-то уже описался.
2. Партизан
В сорок втором году Толику Тарасюку было десять лет. Отец его сгинул на фронте, а мать погибла в заложниках. Мальчонка прибился к партизанскому отряду. В белорусских лесах было много таких отрядов: треть бойцов, а остальные — семьи из сожженных деревень.
Мальчишки любят воевать. А солдаты, любя их, ценят их отчаянную лихость. Этот же, маленький и тихий, был просто прирожденным бойцом: рука тверже упора, и глаз как по линейке. И полное отсутствие нервов. Из винтовки за сто метров пулей гвозди забивал.
Использовали иногда пацанов для связи и разведки. Но талант Тарасюка котировался выше. И ему нашли особое место в боевом расписании.
Сейчас плохо представляют себе жестокости той войны. Если немцы расстреливали, вешали и сжигали в домах, то партизаны захваченных пленных, например, обливали на морозе водой и ставили ледяные фигуры с протянутой рукой в качестве указателей на дорогах, а в рот всовывались отрезанные части, и табличка на груди поясняла: «Фриц любит яйца».
Основным партизанским занятием было грабить склады: продовольствие, амуниция, оружие — сочетание самоснабжения с уроном врагу. Еще полагалось взрывать железные дороги и мосты. Все это охранялось. А приступить к делу возможно только без шума. Поэтому умение снимать часовых особенно ценилось.
Полосы отчуждения перед немецкими объектами были наголо очищены от леса, и подобраться незаметно практически исключалось. А близко часовые не подпускали никого ни под каким предлогом.
И вот брел откуда-то маленький плачущий мальчишка, кутаясь от холода в большой не по росту ватник. Завидев часового, он жалобно просил: «Брот, камарад, брот!..» и показывал золотые карманные часы — отдает, значит, за кусок хлеба. Часовому делалось жалко замерзшего голодного ребенка… и, похоже, часы были дорогие. Он оглядывался, чтоб не было начальства, подпускал мальчика подойти, и брал часы рассмотреть. Мальчик, качаясь от слабости, на миг прислонялся к нему и через карман ватника стрелял в упор из маленького дамского браунинга.
Приглушенный одеждой хлопок был почти неслышен. Пистолетик был маломощной игрушкой. Крохотную никелированную пульку требовалось загнать точно в центр солнечного сплетения. Поднимать руку до сердца — долго и мешкотно, немец мог успеть среагировать.
Часовой оседал, убитый наповал. Надо было придержать его каску и автомат, чтоб не брякнул металл при падении.
И этот десятилетний (через год войны — уже одиннадцатилетний) мальчик снял таким образом двадцать восемь часовых. Не у всякого орденоносца-снайпера на передовой был такой счет.
Лишь раз рука его дрогнула. Немец был немолодой, очкастый, из тыловых охранных частей. Не снимая правой руки с ремня карабина за плечом, левой он отвел часы и вытащил из кармана шинели завернутый в вощаную бумажку кусок шоколада. На левой руке не было мизинца. Мальчик невольно задержал взгляд на этой беспалой руке с шоколадом, и выстрел, кажется, пришелся не совсем точно. Глаза немца, вместо того чтобы сделаться неживыми, закрылись, он сложился и упал. Но лежал без движения, а партизаны из укрытия уже подбегали беззвучно, и сознаться в своем сомнении, править контрольным выстрелом мальчишке было стыдно, мешало бойцовское самолюбие профессионала: нечистая работа.
В сорок четвертом — Десять Сталинских Ударов! — Советская Армия освободила Белоруссию; при расформировании отряда командир представил его к ордену Красного Знамени. Но наверху сочли, что это — жирно пацану будет, и ограничились медалью «За Боевые Заслуги».
С этой медалью он пришел в детский дом, чтобы после трехлетнего перерыва пойти в школу, в третий класс.
3. Курсант
Он навсегда привык чувствовать себя совершенно раскованно в любой аудитории — равный среди первых, партизан, а не тыловая крыса. Учиться хуже кого бы то ни было не позволяла гордость, детский мозг наверстывал упущенное: после семилетки он окончил десять классов.
Военрук же в нем просто души не чаял и прочил в отличники военного училища: прямая дорога!
Он ступил на прямую дорогу — пробыл в военном училище неделю, нюхнул казармы, побегал в кирзачах на зарядку, собрал свой чемоданчик и известил начальство, что эта бодяга — не для него. Воевать — это да, с радостью, пострелять — всегда пожалуйста. А уставы пусть зубрят и строем в сортир маршируют те, кто пороха не нюхал. Ему не нравится.
— А что тебе нравится? — спросил бравый полковник, с сожалением листая его личное дело.
— Стрелять, — откровенно сказал Тарасюк.
— В кого ж ты нацелился сейчас, в мирное время, стрелять?
— Ну… нашлось бы. Мне вообще оружие нравится.
— Так может, тебе надо учиться на инженера и идти работать на оружейный завод? Так, что ли?
— Оно мне нравится не в смысле быть оружейным мастером… еще не хватало! я бойцом был, а не ремонтником. Вообще нравится… дело с ним иметь.
— И как же ты хочешь иметь с ним дело?
— Вы стрелять умеете?
Задетый фронтовик-полковник повел зарвавшегося молокососа в тир, довольный случаю. И там из своего вальтера в генеральском хромированном исполнении (трофейные пистолеты у офицеров еще не изъяли) исправно выбил 29.
— Хорошие у немцев машинки, — заметил воспитуемый курсант. — Но для дела я предпочитал чешскую «Шкоду» — в руке удобнее, и скорость у него выше: через пряжку ремня навылет бил! Пуля стекло проходит — даже трещинок нет, ровная такая дырочка. — Он принял поданный рукоятью вперед, по правилам хорошего тона, вальтер, и оставшиеся в обойме пять пуль посадил одна в другую.
— Ну ты бля ничо, — сказал полковник.
— У американского кольта-32 скорость самая высокая, — продолжал Тарасюк. — Что входное отверстие, что выходное. Через бумагу стреляешь — лист не шелохнется, кружочек как вырезан. Хотя король точности и боя, конечно, маузер, но стволина такая, и магазин, — громоздок слишком.
— Подкованный курсант, — признал полковник. — Все, или еще что имеешь доложить?
Поощренный Тарасюк вольно расстегнул воротничок гимнастерки.
— Вот это, к примеру, не нож, — охотно вел он лекцию, ткнув пальцем в штык-нож, болтающийся на поясе сержанта-дежурного.
— Вот это, к примеру, не нож, — охотно вел он лекцию, ткнув пальцем в штык-нож, болтающийся на поясе сержанта-дежурного.
— Разрешите обратиться, товарищ полковник? — сказал сержант. — Дайте мне молодого для уборки помещения — к подъему верну как шелкового! умный…
— Сталь у штыка отпущенная, мягкая — чтоб в теле не сломался; поэтому лезвие жала не держит, резать им невозможно, — убыстрил речь Тарасюк. — Рукоятка неудобная и в руке скользкая, а в работе кровь попадет — будто вообще как намыленная. И не уравновешен нисколько, кидать его вообще без толку.
— В советники Генштаба аттестовать тебя не уполномочен, — сказал полковник. — Ты б им, конечно, объяснил, каким должен быть нож.
— Чего объяснять — такой, как у финнов. Клинок треугольного сечения, закаленный, согнется — не сломается: закал только поверху, а внутри мягкое. Ручка деревянная, с насечкой — легкая, и в полете как стабилизатор. Лезвие — шесть пальцев, а больше никому и не надо.
— А штык? — презрительно опустился до вопроса сержант.
— Штык старый был хорош — четырехгранник: входит легко, в теле не сломается, рана от него не закрывается, и доставать в фехтовании длинным легче.
— Тебя прям в университет надо, — съязвил сержант.
— А что, есть такой университет, где по оружию учат? — простодушно спросил Тарасюк.
Мысль о возможности отсутствия такого университета полковника возмутила.
— Главное в государстве — что? — наставительно сказал он: — армия! Главное для военного — что? — оружие. Как же в нашей стране может не быть такого университета?!
4. Абитуриент
И первого сентября 1952 года Тарасюк приехал на исторический факультет Ленинградского университета.
В руке у него был тот же маленький «футбольный» чемоданчик. В чемоданчике лежали: чистая рубашка, бутылка коньяка, медаль «За Боевые Заслуги», парабеллум и книга В. Бейдера «Средневековое холодное оружие». Полный джентльменский набор.
Он проследовал в деканат, где задал сакраментальный вопрос:
— Это правда, что у вас по оружию учат?
— В университете многому учат, — с туманным достоинством ответили ему. — Но приемные экзамены давно окончены.
— А может, мне к вам еще не надо поступать, — успокоил посетитель. — Так учат? Или нет?
— А вас что, собственно, интересует?
— Меня, собственно, оружие, — терпеливо повторил он.
— И какое же именно оружие? — вежливо поинтересовался замдекана по студентам.
— Именно — всякое. Огнестрельное, холодное… легкое, тяжелое, осадное, современное, средневековое, античное тоже, в общем.
— М-угу. Так современное, или античное? Есть, знаете, разница… особенно в применении. У вас, позвольте полюбопытствовать, чисто научный интерес к оружию, или есть и иной? — с корректностью петербургского интеллигента уточнил замдекана.
— Научно-практический, — сказал Тарасюк. — А разницы иногда никакой нет. Фракийский меч начала нашей эры, скажем, ничем не отличается от артиллерийского тесака восемнадцатого века. А средневековый рыцарский кинжал для панцирных поединков — от современного испанского стилета.
— М-угу, — невозмутимо сказал замдекана. — У нас при кафедре медиевистики действительно есть семинар истории холодного оружия. Приходите через год, первого августа, и сдавайте экзамены.
— А зачем тянуть, — возразил посетитель. Он раскрыл свой чемоданчик и предъявил аттестат за десятилетку, выписку с оценками приемных экзаменов в училище и справку об участии в партизанском движении. Сверху положил медаль, а сбоку поставил бутылку коньяка.
— М-угу, — развеселился замдекана. — Как это поется? — «собирались в поход партизаны»… У вас там автомата нет с собой?
— Только парабеллум, — сказал Тарасюк.
С этими документами он был без звука зачислен на первый курс, вселен в Шестое общежитие на Мытнинской набережной и обеспечен стипендией.
5. Студент
Семинары начинаются на третьем курсе. Первокурсник Тарасюк пришел на первое же занятие вольнослушателем. На втором занятии он сделал научное открытие. Акинак — меч древних скифов — был не колющим оружием, как утверждала дотоле историческая наука, но рубяще-колющим.
Прежняя точка зрения основывалась на античной росписи по вазе, где один скиф собирается заколоть акинаком другого. Из чего явствует, что историческая наука и относительно древних времен не всегда затрудняет себя поиском весомых аргументов.
— Это какой же идиот сказал, что он только колющий? — с презрением бывалого партизана вопросил Тарасюк.
Руководитель семинара, интеллигентная дама из университетской профессуры, была шокирована.
— Э-э… — прерывистым тенорком сказала она. — Если мы посмотрим на рисунок, то совершенно ясно видно…
— Что видно? Колоть можно и шашкой! Эдак вы и ложку, которой вас щелкнут по лбу, объявите тупым холодным оружием ударного действия, — прервал непочтительный слушатель.
— На археологических находках нет следов каких-либо режущих кромок, — защищалась дама.
— Две тысячи лет в земле? ржа, ржа съела!! Это ж какое качество стали, что за две тыщи лет в земле вообще порошком не рассыпалась! Она ведь и острие тоже съела… так может он вообще был безопасный?
— Есть труды специалистов…
— Ваши специалисты хоть барана когда-нибудь резали сами?
— А вы, простите?
— Я всех резал. Так скажите: какой дурак будет таскать полуметровый клинок в ладонь шириной, и не заточит лезвие, чтобы рубить и резать? Ленивый, или мозги отсохли? Так это не боец! А акинак не короче римского меча. А чтобы только колоть, придумали узкую легкую рапиру.
Из чего видно, что со всем пылом молодости и превосходством боевого опыта Тарасюк вгрызся в учебники. И результаты, так или иначе, но впечатлили окружающих.
— Если вы хотите посещать наш семинар…
— Да я для этого училище бросил!
— Возможно и зря. Так вот: когда вы сами станете профессором…
— А сколько для этого нужно лет? — перебил Тарасюк.
— Три года аспирантуры — если вы окончите университет, в чем я не уверена, и если поступите в аспирантуру, в чем я уверена еще менее…
— Не сомневайтесь, — заверил он. — А дальше?
— А дальше — докторская диссертация иногда отнимает и десять, и больше лет работы. И ее еще надо защитить!..
— От кого?
— От оппонентов.
— Не страшнее немцев. А это кто?
…Акинак стал его первой работой в Студенческом научном обществе. При этом «интеллектуалом» он не был, и никогда им не стал; правда, и не пытался себя за такового выдавать. Уровень его эстетических притязаний был примерно таков: когда в компании, скажем, обсуждался новый фильм, Тарасюк выносил оценку специалиста:
— Чушь свинячья. По нему садят с десятка стволов, он речку переплыл — а! о! спасен! — ха! да я его за четыреста метров из винта чиркну — только так!
Его любовь к оружию не удовлетворялась теорией — он стрелял. Стрелял в университетском тире из малокалиберной винтовки, малокалиберного пистолета и спортивного револьвера — больше, к сожалению, ничего не было. И когда вместо десятки клал девятку, у него портилось настроение.
Но посулы тренеров насчет соревнований отвергал: ученый не унизится до игр с безмозглыми спортсменами, на фиг ему надо.
6. Дипломант
Темой его диплома был двуручный меч с «пламенеющим» клинком.
У такого меча почти весь клинок — кроме конечных одного-полутора футов — зигзагообразный. Ученые доперли до очевидного: удар наносится только концом, где нормальное лезвие. Что ж касается метрового синусоидовидного отрезка — это, мол, в подражание картинам, изображающим архангелов с огненными мечами: волнистый язык пламени. И диссертации писали: «Влияние христианской религиозной живописи на вооружение рыцарей-крестоносцев».
Непочтительный Тарасюк не оставил от ученых мужей камня на камне. Оружие всегда предельно функционально! — ярился он. Оно украшается — да, но изменение формы в угоду идеологии — это бред! (Шел свободомысленный 57 год.) Парадное оружие, церемониальное — да, бывают просто побрякушки. Но боевой меч — тут не до жиру, быть бы живу, уцелеть и победить надо, какая живопись к черту.
Изобретатель этого меча был гений, восторгался Тарасюк. После Первого крестового похода он задумал совместить мощь большого меча с режущим эффектом гнутой арабской сабли: рубить с потягом лучше гнутым клинком, тянешь к себе — и изгиб сам режет, принцип пилы. Но сабля стальной доспех не возьмет, а гнутый двуручный меч требует трехметрового роста, каковым не обладали даже лучшие из рыцарей: поэтому изгибов-дуг несколько — это меч-сабля-пила! Парируемый клинок врага легче задерживается в углублении изгиба и не скользит до гарды — улучшаются защитные качества, легче перейти к собственному поражающему выпаду. Зигзагообразность придает мечу пружинность в продольной оси — чем смягчается при парировании удар по рукам, облегчается защита в фехтовании. Наконец, та же пружинность сообщает удару концом клинка дополнительную силу: так удар кистеня, сделанного из свинцового шара на гибкой рукояти из китового уса, сильнее удара молотка того же веса и той же длины жесткой деревянной рукояти.