Кафедра и оппоненты, улыбаясь темпераменту, пожимали плечами. И были неправы в недооценке дипломанта. Закончив теоретическую часть защиты, вспотевший Тарасюк перешел к демонстрационной: кивнул в аудиторию первокурснику у дверей:
— Костя — давай!
Костя исчез и через минуту дал, вернувшись с другим первокурсником. Торжественно, как королевские герольды сокровище двора, они несли полутораметровый двуручный меч с пламенеющим клинком.
Улыбки комиссии сделались неуверенными. У Тарасюка загорелись глаза. Он взял меч и сделал выпад. Дипломную комиссию снесло со стульев. Аудитория взвыла от счастья.
Подручные-первокурсники извлекли из портфеля железный прут и положили концами меж двух стульев. Тарасюк, крутнув из-за головы (дррень! — дверца книжного шкафа) взмахнул зловеще свистнувшим мечом и перерубил прут, вогнав острие клинка в пол.
— Браво… — сказал дипломная комиссия, осторожно возвращаясь на свои места.
— Бис! — добавили зрители, подпрыгивая в дверях.
— Теперь возьмем меч с обычным клинком, — сказал Тарасюк.
— Спасибо, — возразил председатель комиссии, легендарный декан Мавродин, — достаточно. Вы согласны со мной, коллеги? Трудно не признать, что глубокоуважаемый дипломант избрал весьма, э-э, убедительную форму защиты своих научных взглядов… да. Налицо владение предметом исследования.
Совещаясь об оценке, факультетские дамы трепыхались и пудрились, пылая местью. Мавродин с солдатской грубоватостью отрезал, что им, гагарам, недоступно наслажденье счастьем битвы, гром ударов их пугает! А за знания и любовь к науке студенту прощается все!
Тарасюка оставили на кафедре в аспирантуре.
7. Профессор
В тридцать он стал доктором, в тридцать два — профессором.
И, став профессором, согласно древней академической традиции немедленно женился на своей первокурснице. Переехал из аспирантского общежития в академический кооператив и зажил семейной жизнью.
По прошествии медового месяца жизнь оказалась не ах. Больше всего в семейной жизни Тарасюку нравилась теща. Теща замечательно умела готовить грибной суп и штопать носки. И была благодарной слушательницей.
Что касается жены, то миловидность ее стала привычной, а бестолковость открывалась все глубже. Она ничего не понимала в оружии. Вообще Тарасюк ее мало видел. Время он делил между библиотекой и оружейными запасниками. Он писал монографию по технике итальянской школы фехтования XVI века. Тарасюк вознамерился доказать миру, что итальянцы первые прибегли к легким и гибким клинкам, рассчитанным на полное отсутствие лат, — прообразу современного спортивного оружия, — что позволило резко увеличить частоту движений и изощрить приемы до утонченности и сантиметров.
Он показывал жене, как и куда надо колоть, чтобы вывести противника из строя. Ночью жена кричала от кошмаров.
Через год жена прорыдала, что больше с ним жить не может, он был трагедией ее молодости. Тарасюку было некогда — он вычитывал гранки своей монографии и готовил тезисы доклада в Институте истории.
Теща ему сочувствовала. Теща сказала жене, что та — редкостная дура: он непьющий, добрый, безвредный, авторитетный чудак-ученый. Она приглашала Тарасюка в гости — кормить домашними обедами. Они сдружились: ей было одиноко, и она часами вязала, охотно кивая бесконечным рассказам о дагах и арбалетах. Кроме того, она была безденежна, а у него деньги вылетали веером. Не в силах смириться, что профессорский заработок весь уходит на книги и железяки, она стала покупать ему одежду и отсчитывать деньги на продукты. И как-то постепенно он переселился к ней, оставив квартиру бывшей жене: ко всеобщему удовлетворению. Огородил себе уголок книжными шкафами, поставил там диванчик и стол с настольной лампой, и стал жить.
— Горячие обеды, чистое белье, тишина и никаких претензий — что еще надо ученому? — говорил он, катая в кармане свинцовый снаряд от балеарской пращи.
8. Слава
В сорок лет Тарасюк стал крупнейшим в мире специалистом по истории холодного оружия. Он состоял в переписке с оружейными музеями всех стран, и выступал экспертом, консультантом, рецензентом и прочее по всем возможным оружейным запросам. (Причем порой это прекрасно оплачивалось, но все валютные гонорары по закону забирало государство.) Ссылки на Тарасюка сделались обязательны в трудах ученых-оружейников. Авторитет его стал непререкаем: последним доводом в научных дискуссиях все чаще становилось: «Тарасюк сказал!». Почтовый ящик был набит приглашениями на международные симпозиумы — от Стокгольма до Сиднея.
За бугор его, однако, не выпускали: беспартийный, разведен, был на оккупированной территории, и по чудаковатости может отмочить неизвестно что: бесспорно невыездной.
Темным вечером скучающие хулиганы показали ему нож: Тарасюк мельком взглянул на нож и час не давал им вставить слово, читая лекцию о ножах. Прибалдевшие хулиганы проводили пахана до подъезда, где получили на память, как любители холодного оружия, лишний экземпляр испанской навахи.
Противоположная сторона, то есть милиция, также прибегала к его безмерной эрудиции:
— Анатолий Карпович, как это могло быть сделано? — В броневой дверце сейфа чернела аккуратная четырехугольная дырочка.
— Прекрасная работа! — восклицал Тарасюк, любуясь разгромленным сейфом. — Это чекан, только чекан. Какая чистота пробоя! — с удовольствием говорил он. — Медленный закал стали, пятидюймовый клюв, двухфутовая рукоять. Чудесное оружие! им лучшие шлемы пробивали, ни один доспех не держал. С чеканом даже секира не сравнится, тут вся кинетическая энергия удара сконцентрирована в одной точке — а тело весом в два английских фунта у боевого чекана: бронебойный снаряд! Правда, у бердыша рукоять вчетверо длинней, но его парировать легче, принять древко на клинок, и в свалке не развернешься…
— Спасибо, — прерывали восторженный поток, — а уточнить нельзя — какой, как?..
— Отчего же… Посмотрим… а изнутри? ого! Судя по сечению, это начало XV века. Конец эпохи тяжелой латной конницы. Немецкие крестьяне времен протестантских войн его очень любили. Они ведь там, знаете, за сто лет войн три четверти Германии истребили, вот так! Регенсбургские чеканы были особенно хороши, только там настоящим секретом закала владели… Да, точно: русский клевец был покороче… а испанцы это оружие не уважали, считали нерыцарственным, низким… а французской работы это не прошиб бы, пожалуй, нет… у них послабее металл был, не умели, вся французская знать носила завозное оружие — Испания, Италия, Германия… Англия отчасти…
— Хорошо, хорошо! А скажите: ведь с чудовищной силой надо такой удар нанести? должен быть очень сильный человек, верно?
— Глупости. Сила нужна слону. Оружие требует только умения. У вас есть время? И машина тоже есть? Тогда сами увидите.
Он привозил чекан из запасников и предвкушая, щуря глаз, водил по клюву алмазным напильником. Принимал позу:
— Удар идет снизу — пяточка! на пяточке всю массу тела довернуть. Скрутка коленей… скрутка бедер… торс! Плечи… локоть… кисть, кисть! Выдох — э-э-э: гэть!!!
Худенький Тарасюк вздрыгивался — чекан сверкал широкой дугой и всаживался в стальную дверцу по рукоять.
— Вот и все! А выстрели-ка из вашего Макарова — хрен пробьешь.
Если снимался исторический фильм со сражениями — без Тарасюка не обходилось. Он немедленно брал управление съемочной площадкой, задалбывал группу лекциями, похеривал режиссерский замысел, лично чертил, кому где стоять и куда двигаться, наконец хватал шпагу и вгонял в ужас несчастного актера.
— Снимай! мотор! — вопил в азарте Тарасюк. — Трус! растяпа! ты за шпагу держишься, а не за бабью сиську! Квинга! терция! парад!!! — и делал выпад, едва не протыкая беднягу насквозь.
Актеры его ненавидели, но прочий Ленфильм обожал.
— Опоздали вы родиться, профессор. — Режиссер с ассистентами еле отбирали оружие у увлеченного консультанта.
— Не сказал бы, — с обидой возражал тот. — Как раз ваш лицедей стал бы у меня сейчас двадцать девятым.
И уезжал к теще кушать грибной суп и рассказывать о преимуществах большой шпаги перед рапирой.
9. Киногерой
Он стал уже легендой, и кино решили снимать о нем самом. Из Рима прилетела группа кинодокументалистов, чтоб все зрители узнали о великом ученом-оружейнике всех времен и народов. Они запечатлели профессора Тарасюка, читающего лекцию студентам, профессора Тарасюка, делающего открытие в запасниках музея, профессора Тарасюка, постигающего груды фолиантов в Библиотеке Академии Наук, и профессора Тарасюка, размышляющего на фоне невских волн. Остался профессор Тарасюк у себя дома.
И уезжал к теще кушать грибной суп и рассказывать о преимуществах большой шпаги перед рапирой.
9. Киногерой
Он стал уже легендой, и кино решили снимать о нем самом. Из Рима прилетела группа кинодокументалистов, чтоб все зрители узнали о великом ученом-оружейнике всех времен и народов. Они запечатлели профессора Тарасюка, читающего лекцию студентам, профессора Тарасюка, делающего открытие в запасниках музея, профессора Тарасюка, постигающего груды фолиантов в Библиотеке Академии Наук, и профессора Тарасюка, размышляющего на фоне невских волн. Остался профессор Тарасюк у себя дома.
Профессор Тарасюк сказал, что дома не надо. Но итальянцы вообще темпераментны и напористы, а если им приспичит, то это просто мафиози. Они загалдели, замахали руками и повезли его к нему же домой.
Профессор Тарасюк кряхтел. Жил он со старушкой-тещей в одной комнате, в коммуналке. Увидев эту квартиру, итальянские киногении пришли не столько в ужас, сколько в недоумение. Они допытывались, а где же у профессора рабочий кабинет, и, не говоря о столовой, но где же спальня?..
Им набулькали водки, разогрели грибного супа, и напряженная визитом иностранцев теща разъяснила, что профессор — большой чудак (У меня маленькая слабость: боязнь больших пространств, — застенчиво оклеветал Тарасюк свою неколебимо здоровую психику): он мог бы купить особняк, но ни за что не хочет выезжать из этой комнаты — привык к виду из окна, ему здесь хорошо работается.
— Наш зритель этого не поймет, — задумчиво решили итальянцы. — Буржуазная пропаганда внушает, что советские люди нищие, и мы должны показать счастливого ученого в расцвете советской науки. — Это были прогрессивные итальянцы.
Это были настоящие киношники, и в кино у профессора Тарасюка получилась просторная многокомнатная квартира. Тарасюк за письменным столом — это был кабинет, за обеденным столом — это была столовая, на фоне книг — это была библиотека, у стены с оружием — домашний музей, и Тарасюк, сидящий в кресле, в тещином халате и с рюмкой в руке, рядом с расстеленным диваном, — это была спальня. В коридоре с гантелями Тарасюк изображал спортзал. Из кухни выгнали соседей, теща надела выходное платье и взяла поварешку: это была старенькая мама заботливого сына Тарасюка. Италия — католическая страна, там плохо относятся к разводам, это зрителю не понравится; зато хорошо относятся к матерям, это зрителю понравится.
На закуску они сняли профессора Тарасюка с партизанской медалью, и хором сказали, что такого героя среди ученых они вообще не видели, он — феномен и живая легенда. Правда, Тур Хейердал тоже был парашютист и диверсант, но, кажется, никого так и не убил, хотя был уже совершеннолетним, — а бедному сироте Тарасюку было десять лет: мамма миа! порка мадонна! с ума сойти! двадцать восемь фашистов! он убил их за один раз, или за несколько? Это были те самые двадцать восемь панфиловцев, да? они читали об этом бессмертном подвиге! Почему Тарасюк не Герой Советского Союза?
— Я был еще несовершеннолетним, — виновато сказал Тарасюк.
— А ваши герои-пионеры?.. — спросили образованные итальянцы.
— Только посмертно, — сказал Тарасюк. — Мне предлагали, но я отказался.
10. Рыцарь печального образа
Заговорили об его последней книге по ритуалам и традициям рыцарских турниров. Этот труд должен был перевернуть мировую науку о рыцарстве. Тарасюк не страдал мелкостью замыслов.
И он поволок крепко подпивших итальяшек в Эрмитаж, в самые богатые в мире запасники рыцарского вооружения. Выбрал эффектный доспех по росту, под его управлением итальянцы облачили его в латы, застегнули застежки, затянули ремешки и сняли дивные кадры: рыцарь повествует о поединках, подняв забрало и опершись рукой в железной рукавице на огромный меч.
Они таки изрядно все нажрались, и Тарасюк их утомил беспрерывным ускоренным курсом истории оружия, — они хотели успеть в итальянское консульство на прием. А он не хотел вылезать из доспеха — ему в нем страшно нравилось. Короче, они свалили, а он остался один. Вранье, что в турнирном доспехе нельзя ходить пешком — сочленения очень подвижны, а веса в нем килограммов тридцать-тридцать пять: сталь нетолстая, просто исключительной прочности. У нынешнего пехотинца полная выкладка тяжелей на марше.
Тут и произошла незабываемая встреча, с которой началась наша история.
…Дальнейшие события разворачивались печально. В половине двенадцатого в Эрмитаже начинает дежурить ночная охрана. Ночная охрана — это сторожевые собаки. Обученные овчарки контролируют пустые помещения. Зарабатывала овчарка — шесть ночей в неделю с полдвенадцатого до шести утра — шестьдесят рублей в месяц. Владелец трех собак жил на их зарплату.
Собак как-то не предупредили о проблеме с сервизом. С лаем и воем, скользя юзом на поворотах, они влетели в запасник.
Ребята из Смольного обрели дар речи и завопили о спасении. Хранительнице было легче — она свалилась, наконец, в обморок.
Бронированный же рыцарь Тарасюк издал боевой клич и взмахнул мечом. Но дело в том, что конный рыцарь надежно прикрыт во всех местах, кроме задницы. Задом он сидит на специальном, приподнятом, боевом седле. А немецкая овчарка двадцатого века в рукопашной несравненно подвижнее немецкого рыцаря пятнадцатого века. И Тарасюк был мгновенно хвачен зубами за беззащитный зад.
Заорав от боли, он быстро сел на пол, бросил тяжелый меч, и укрытыми стальной чешуей кулаками пытался сидя треснуть проклятых тварей!
Вот такую композицию и застала охрана и милиционеры. Взволнованные милиционеры защелкали затворами пистолетов, охрана взяла собак на поводки, и вот тогда ребята из Смольного взревели во всю мощь своего справедливого негодования: сотрудников обкома мечом пугать! посланцев партии травить собаками! суши сухари, суки, Романов вам покажет!
Действительно: еще только латные рыцари не устраивали антисоветских восстаний.
…Тарасюка мгновенно и с треском выперли отовсюду.
Над вспотевшей головой, с которой сняли шлем с истлевшим плюмажем, засиял нимб мученика-диссидента: с мечом в руках он охранял достояние науки и народа от самодурства Смольного!
Легенда обрела завершение и вышла на улицы.
11. Встреча в ауте
Его не брали на работу никуда: ни в один институт, даже библиотекарем в районную библиотеку, даже учителем истории в восьмилетнюю школу. Теща плакала и кормила его грибным супом, и пенсионерский кусок застревал у совестливого Тарасюка в горле.
Через два месяца он устроился грузчиком на овощебазу, скрыв свои ученые степени и заслуги. Таскал ящики с картошкой и пил с мужиками портвейн на двоих.
Его дипломников и аспирантов раскидали по другим руководителям, и они боялись даже позвонить ему: шел семьдесят пятый год, и лояльные граждане опасались сказать лишнее слово…
Тарасюк озлился. С самого своего партизанского детства он был исключительно советским человеком, и все окружающее ему очень нравилось — что естественно при удачной карьере в любимом деле. Но непосредственное общение с пролетариатом благотворно влияет на интеллигентские мозги. За сезон на овощебазе он дошел до товарной спелости мировоззрения, как сахарная свекла до самогонного аппарата: еще немного — и готов продукт, вышибающий искры и слезы из глаз. А главное, без оружия он был не человек.
Он стал читать газеты и слушать вражьи голоса. И писать в редакции и инстанции письма о правде и справедливости. Письма отличались научным стилем и партизанскими пожеланиями. И в его собственный почтовый ящик перестали приходить письма и приглашения из-за границы.
Тут приезжает на очередную говорильню оружейников немец из Франкфурта, коллега-профессор, и хочет видеть своего знаменитого друга по переписке профессора Тарасюка: что с ним, где он, почему не отвечает на письма? Все мычат и отводят глаза.
Педантичный немец получает в Ленсправке адрес и телефон, звонит Тарасюку и едет в гости. Герр Тарасюк, говорит, какая жалость, что вы не присутствовали. А у герра Тарасюка руки в мозолях и царапинах и перегар изо рта. И, отчаянно поливая советскую власть, он гостеприимно предлагает: не угодно ли выпить водки под грибной суп, дивное сочетание, рекомендую.
Они обедают, и Тарасюк замечает, что на левой руке у немца нет мизинца. Он бестактно наводит разговор на войну. А немец старенький, в очочках, и, подобно многим из его поколения, страдает комплексом вины перед Россией за ту войну. Он ежится и предлагает тост за мир между народами: он любит Россию, хоть его здесь чуть не убили.
Короче, ясно: это оказывается тот самый немец! Недостреленный.
Тут комплекс вины возникает в Тарасюке, и сублимируется в комплекс любви. Он бежит за второй бутылкой по ночному времени на стоянку такси, и всю ночь исповедуется блюющему немцу. Утром они опохмеляются, поют белорусские и рейнские народные песни, и немец убеждает его переехать в Германию: он гарантирует все условия для работы!