— Вот императрица, я уверена; никто, как она полагает, ее не узнаёт; но ты видишь Григория Григорьевича Орлова: ему дан приказ следовать все время за ней; на нем домино, которое не стоит и десяти копеек, как и на ней.
Я последовал за ней и убедился в этом, поскольку услышал, как более сотни масок говорили то же самое при ее проходе, все, однако, делали вид, что ее не узнают. Те, кто ее не знал, толкали ее, проходя сквозь толпу, и я представлял себе удовольствие, которое она должна была испытывать, получая от этого уверенность, что ее не узнают. Я видел, как она часто садилась возле людей, говорящих между собой по-русски, и возможно говорящих о ней. Она узнавала отсюда, возможно, неприятные вещи, но доставляла себе редкое удовольствие услышать правду, которую никак не могла надеяться услышать от тех, кто заискивал перед ней, когда она была без маски. Я видел вдали от нее маску, которую приписывали Орлову, который, однако, не терял ее из виду; но его все узнавали благодаря его большому росту и голове, всегда наклоненной вперед.
Я зашел в залу, где танцевали контрданс в кадрили, и залюбовался, наблюдая совершенный танец на французский манер; но меня отвлек человек, который вошел в залу в одиночку, в маске по-венециански — в бауте, черной накидке, белой маске и шляпе, задранной по-венециански. Я уверился, что он венецианец, потому что иностранец никогда не сумеет держаться так, как мы. Он стал смотреть на контрданс, случайно, рядом со мной. Он вздумал покритиковать его мне по-французски; я сказал, что много видел в Европе людей, замаскированных по-венециански, но никогда не видел одетых так похоже, как он.
— Да, я венецианец.
— Как и я.
— Я не шучу.
— Я тем более;
— Поговорим же по-венециански.
— Говорите, я вам отвечу.
Он говорит, и я узнаю по слову Sabato, которое означает суббота, что он не венецианец.
— Вы, — говорю я ему, — венецианец, но не из столицы, потому что вы сказали бы Sabo.
— Согласен; и по языку я убеждаюсь, что вы можете быть из столицы. Полагаю, что в Петербурге нет другого венецианца, кроме Бернарди.
— Вот видите, люди ошибаются.
— Я граф Вольпати из Тревизо.
— Дайте мне ваш адрес, и я приду сказать вам, кто я, потому что я не могу вам сказать это здесь.
— Вот, пожалуйста.
Я отхожу от него, и два или три часа спустя меня привлекает девушка в домино, окруженная несколькими масками и говорящая фальцетом по-парижски в стиле бала в Опере. Я не узнаю маску по голосу, но по стилю уверяюсь, что она из моих знакомых, потому что у нее те же повторы и те же вставки, что я ввел в моду в Париже всюду, где я часто появлялся. «Ох, хорошее дельце! Дорогой мужик!». Многие из этих фраз, которые были из моего лексикона, разожгли мое любопытство. Я остался там, не заговаривая с ними, терпеливо ожидая, когда она снимет маску, чтобы мне увидеть ее лицо, и мне это удалось по прошествии часа. Ей понадобилось высморкаться, и я увидел, очень удивленный, ла Баре, торговку чулками с угла улицы Сен-Оноре, у которой я был на свадьбе в отеле Эльбёф, семь лет назад. Как, она в Петербурге? Моя старая любовь пробудилась, я подошел к ней и сказал фальцетом, что я ее старый друг из отеля Эльбёф.
Это слово ее остановило, она не знала, что сказать. Я сказал ей на ушко: «Жильбер, Баре» — слова, которые могут быть известны только ей и ее любовнику. Она заинтересована, она говорит только со мной; я говорю ей об улице Пруверс, она видит, что я знаю все ее дела, она поднимается, отходит от окружающих и идет со мной прогуляться, умоляя меня сказать, кто я такой, и я заверяю, что я ее счастливый любовник. Она начинает с того, что убеждает меня не говорить никому то, что я знаю о ней, она говорит, что уехала из Парижа вместе с г-ном де л'Англад, советником парламента Руана, которого она затем покинула, чтобы перейти к антрепренеру Комической оперы, который отвез ее в Петербург в качестве актрисы, что ее зовут л'Англад, и что она на содержании графа Бжевусского, посла Польши.
— Но кто вы?
Уверенный, что она не сможет мне отказать завести с ней интрижку, я показываю ей свое лицо. Обезумев от радости, как только она меня узнала, она сказала мне, что это добрый ангел привел меня в Петербург, потому что Бжевусский должен вернуться в Польшу, и она может довериться только такому человеку, как я, чтобы иметь возможность покинуть Россию, которую она больше не выносит, и где она вынуждена заниматься профессией, для которой она, как ей кажется, не рождена, потому что не умеет ни играть в комедии, ни петь. Она дала мне свой адрес и назвала время, и я покинул ее, очень довольный сделанным открытием.
Я направился в буфет, где очень хорошо поел и выпил, затем снова вернулся в толпу, где снова увидел Ланглад, которая болтала с Вольпати. Он видел ее со мной и подошел, чтобы попытаться узнать, кто я; но, верная секрету, как я ей порекомендовал, она ответила, что я ее муж, и назвала меня, дав мне это имя и сказав мне, что замаскированный не поверил этому. Признания молодой куртизанки были из тех, что даются на балу; через несколько часов я настроился вернуться к себе в гостиницу; я нанял портшез и отправился спать, с намерением проснуться только, чтобы идти к мессе. Католическая церковь обслуживалась францисканскими монахами с длинными бородами. Заснув глубоким сном, я был удивлен, когда, открыв глаза, увидел, что еще не день. Я повернулся на другой бок, снова заснул, но проснулся четверть часа спустя и решил про себя, что могу спать только короткими периодами. С наступлением дня я поднялся, думая, что провел тяжелую ночь; я зову слугу, одеваюсь, посылаю за парикмахером и говорю слуге, чтобы сделал это побыстрее, потому что воскресенье и я хочу идти к мессе; он отвечает, сегодня понедельник, что я провел в постели двадцать семь часов; я понимаю, в чем дело, я смеюсь и понимаю, что это правда, потому что я умираю от голода. Вот единственный день, про который я мог действительно сказать, что он был потерян из моей жизни. Я велел отнести себя к Деметрио Папанелопуло, греческому негоцианту, к которому у меня была аккредитация на сто рублей в месяц. Я был очень хорошо принят, будучи рекомендован г-ном да л'Ольо; грек меня просил приходить к нему обедать каждый день, и заплатил мне за месяц, поскольку уже наступил срок, показав вексельное поручение из Миттау. Он нашел мне слугу, за которого он отвечал, и экипаж на месяц за восемнадцать рублей, что составляет немного больше шести цехинов. Такая невысокая цена меня удивила; но сегодня дело уже так не обстоит. Он оставил меня в тот же день обедать, и за его столом я познакомился с молодым Бернарди, сыном того, что был отравлен, предположительно по причинам, о которых я не могу рассказывать. Этот молодой человек находился в Петербурге для того, чтобы добиться выплаты сумм, которые его покойному отцу были должны за бриллианты, что он продал императрице Елизавете. Он жил у того же Папанелопуло и обедал, оплачивая за пансион. После обеда пришел граф Вольпати и рассказал о приключении, которое имел на балу с неким незнакомцем, который должен быть венецианцем и который обещал ему прийти. Поскольку он знал меня только по имени, он решил, когда негоциант представил меня ему, что это могу быть только я, и я не отрицал правды.
Этот граф был при отъезде; он был уже объявлен в газете, как это бывает принято в России, где не выдают паспорта никому ранее, чем через пятнадцать дней после того, как публика будет проинформирована об его отъезде. Поэтому торговцы легко дают кредит иностранцам, и иностранцы хорошо думают, прежде чем задолжать, потому что им не на что надеяться. Бернарди не терпелось избавиться от графа Вольпати, который был счастливым любовником танцовщицы по имени Фузи, с которой тот не надеялся заиметь дело до отъезда графа. Эта Фузи после отъезда Вольпати повела так удачно свои дела с влюбленным и неопытным молодым человеком, что вынудила его жениться на ней, что нанесло ему большой вред в глазах императрицы, которая велела ему заплатить и не желала больше слушать тех, кто ходатайствовал за него о какой-либо должности. Два года спустя после моего отъезда он умер, и я не знаю, что сталось с его вдовой.
На следующий день я отнес письмо Петру Ивановичу Мелиссино, тогда полковнику, теперь — генералу от артиллерии. Это письмо было от м-м да л'Ольо, которой он был любовником. Он меня очень хорошо принял, представил своей очень обаятельной жене и пригласил ужинать каждый день. Его дом содержался по-французски, там играли и затем ужинали попросту. Я познакомился у него с его старшим братом, который был прокурор Синода, имея женой княгиню Долгорукову; там играли в фараон; компания состояла из людей серьезных, которые не склонны были ни сожалеть о своих проигрышах, ни радоваться выигрышам; также было понятно, что правительство не озаботится знать, что нарушается закон, запрещающий игру. Тот, что держал банк, был барон Лефорт, сын знаменитого Лефорта. Тот, которого я видел там, попал затем в немилость из-за лотереи, которую устроил в Москве на коронации императрицы, и на которую она сама выделила средства, для увеселения двора. Эта лотерея была устроена с нарушением правил, клевета приписала ее провал барону, и его признали виновным. Я сыграл по-малой и выиграл несколько рублей. Сидя за ужином возле него, я завязал знакомство, и, видя меня в дальнейшем у себя, он рассказывал мне о своих превратностях. Говоря об игре, я похвалил благородную сдержанность, с которой князь XXХ проиграл ему тысячу рублей. Он стал смеяться и сказал мне, что прекрасный игрок, благородным безразличием которого я восхищаюсь, не платит.
На следующий день я отнес письмо Петру Ивановичу Мелиссино, тогда полковнику, теперь — генералу от артиллерии. Это письмо было от м-м да л'Ольо, которой он был любовником. Он меня очень хорошо принял, представил своей очень обаятельной жене и пригласил ужинать каждый день. Его дом содержался по-французски, там играли и затем ужинали попросту. Я познакомился у него с его старшим братом, который был прокурор Синода, имея женой княгиню Долгорукову; там играли в фараон; компания состояла из людей серьезных, которые не склонны были ни сожалеть о своих проигрышах, ни радоваться выигрышам; также было понятно, что правительство не озаботится знать, что нарушается закон, запрещающий игру. Тот, что держал банк, был барон Лефорт, сын знаменитого Лефорта. Тот, которого я видел там, попал затем в немилость из-за лотереи, которую устроил в Москве на коронации императрицы, и на которую она сама выделила средства, для увеселения двора. Эта лотерея была устроена с нарушением правил, клевета приписала ее провал барону, и его признали виновным. Я сыграл по-малой и выиграл несколько рублей. Сидя за ужином возле него, я завязал знакомство, и, видя меня в дальнейшем у себя, он рассказывал мне о своих превратностях. Говоря об игре, я похвалил благородную сдержанность, с которой князь XXХ проиграл ему тысячу рублей. Он стал смеяться и сказал мне, что прекрасный игрок, благородным безразличием которого я восхищаюсь, не платит.
— Но честь?
— Здесь честь от этого не теряют. Существует молчаливое соглашение, что тот, кто проигрывает на слово, платит, если хочет, а если не хочет — может не платить. Будет сочтено странным, если тот, кто выиграл, попросит у него заплатить.
— Это способ, который дает право банкёру отказываться играть на слово с кем бы то ни было.
— В этом случае и игрок не обижается. Игрок отходит или выкладывает деньги прямо в игре. Есть молодые люди из первейшей знати, которые научились плутовать и хвалятся этим; Матюшкин вызывает всех иностранных мошенников на состязание. Он сейчас получил разрешение путешествовать на три года; Он говорит, что уверен, что вернется в Россию очень богатым.
Я познакомился у Мелиссино с молодым гвардейским офицером по имени Зиновьев, родственником Орловых, который познакомил меня с послом Англии Маккартни, молодым красивым человеком, полным ума, который имел слабость влюбиться в м-ль Хитрово, одну из фрейлин императрицы, и смелость сделать ей ребенка. Императрица сочла эту английскую вольность недопустимой, простила девицу, которая очень хорошо танцевала в имперском театре, и заставила отозвать посла. Я знал брата этой фрейлины, который был уже офицером, красивый мальчик, который много обещал. В знатном спектакле при дворе, где я видел танцующую м-ль Хитрово, я увидел также танцующую м-ль Сиверс, сегодня княгиню NN, которую видел четыре года назад в Дрездене вместе с дочерью, очень воспитанной и одетой как картинка. М-ль Сиверс меня очаровала. Я влюбился в нее, не имея никакой возможности сказать ей об этом, потому что никогда не был ей представлен. Она танцевала совершенно прекрасно. Кастрат Путини пользовался ее благосклонностью, которой несомненно заслуживал и своим талантом и своим умом. Он сам жил у графа Сиверс. Этот кастрат Путини был тот, что убедил приехать в Петербург маэстро капеллы венецианца Галуппи, по прозванию Буранелло, который прибыл туда в следующем году, когда я уже уехал.
Деметрио Папанелопуло познакомил меня с министром кабинета Алсувиов (Олсуфьевым), большим и толстым, полным ума и единственным просвещенным человеком, с которым я познакомился в России, потому что он стал образованным не только читая Вольтера, но и учившись в юности в Упсале. Этот редкий человек, который любил женщин, вино и вкусную еду, пригласил меня обедать у Локателли в Катеринов (Екатерингоф), императорский дом, который Екатерина отдала пожизненно этому старому театральному антрепренеру. Он был удивлен, когда увидел меня; но я еще больше, чем он, когда увидел его трактирщиком, потому что именно этим он занимался в Катеринове, где за рубль с головы, без вина, он подавал превосходную еду всем тем, кто туда приходил. Г-н Алсуфьев познакомил меня с другим секретарем кабинета, Тепловым, который любил красивых мальчиков, и чья заслуга состояла в том, что он задушил Петра III, которого из-за лимонада не удалось убить мышьяком. Лицо, которое представило меня третьему секретарю кабинета, Елагину, что провел двадцать лет в Сибири, была танцовщица Мекур, его любовница, которой я принес письмо от Сантины, с которой я познакомился при ее проезде через Берлин. Письмо от да л'Ольо, которое я принес Люини, музыканту кастрату, очень искусному в своем ремесле, красивому и любезному, обеспечило мне самый прекрасный прием в его доме, где меня отменно кормили. Ла Колонна, первая певица, была его любовницей. Они жили вместе, мучая себя. Я ни разу не видел их в согласии. Именно в его доме я познакомился с другим кастратом, искусным и любезным, которого звали Миллико, который, приходя ежедневно к обер-егермейстеру Нарышкину, столько говорил обо мне, что этот сеньор, весьма любезный и обладающий знанием литературы, захотел со мной познакомиться. Это был муж знаменитой Марии Павловны (одной из приближенных дам императрицы.). Именно там, за превосходным столом обер-егермейстера я познакомился с преподобным Платоном, теперь архиепископом Новгородским, а тогда — проповедником императрицы. Этот русский монах понимал по-гречески, говорил на латыни и французском, был умен, красив; было вполне понятно, что он должен был сделать карьеру в стране, где знать никогда не опускалась до того, чтобы добиваться церковного сана.
Я отнес письмо да л'Ольо княгине Дашковой, которая жила в трех верстах от Петербурга, удаленная от двора, после того, как помогла императрице подняться на трон и ожидала, что будет соучаствовать в правлении. Екатерина уничтожила ее амбиции. Я застал ее облаченной в траур по случаю смерти князя, своего супруга, произошедшей в Варшаве. Она говорила обо мне г-ну Панину, и написала мне три дня спустя записку, в которой говорила, что я могу прийти к нему, когда хочу. Я нашел это замечательным в манере императрицы: она изъявила немилость княгине Дашковой, но не мешала своему первому министру заходить к той каждый вечер с визитом. Я слышал от людей, достойных доверия, что граф Панин не был любовником м-м Паниной, но ее отцом. Эта принцесса сейчас — президент Академии наук. Ученые краснеют, имея во главе себя женщину, если они не знакомы с Минервой. Чего нужно пожелать еще России — это увидеть какую-то замечательную женщину командующей армией.
Одна вещь, которую я видел вместе с Мелисино, и которая меня поразила, — было освящение вод в день Богоявления, происходившее на Неве, покрытой пятью футами льда. Крестили младенцев, погружая их в реку через дыру, проделанную во льду. В такой день случилось, что поп, который окунал ребенка, упустил его из своих рук:
— Другого (Sic!), — сказал он.
Это значит: — дайте мне другого; но что я счел замечательным, была радость отца и матери утопленного, который, разумеется, должен был отправиться только в рай, умерев в этот счастливый момент.
Я отнес письмо флорентийки, м-м Бригонци, которое она мне дала за ужином в Мемеле к своей подруге, которая, как она меня заверила, будет мне полезна. Эта подруга была венецианка, которую звали м-м Рокколини; она прибыла из Венеции, чтобы петь в театре Петербурга, не зная музыки и не учившись никогда этой профессии… Императрица, посмеявшись над этой безумной, велела сказать, что для нее нет места; но что делает синьора Виченца? Она сводит очень тесное знакомство с одной француженкой, женой сьёра Протэ, французского торговца, который живет у обер-егермейстера. Эта женщина, которая владеет сердцем этого сеньора, является в то же время конфиденткой его жены Марии Павловны, которая, не любя своего мужа, обрадована, что эта француженка избавляла ее от обязанности исполнять супружеские обязанности, если ей приходил каприз от них уклониться. Но эта Протэ была первая красотка Петербурга. В цвете лет, она соединяла знание галантного обхождения с самым утонченным вкусом к украшениям. Ни одна женщина не могла соперничать с ней; веселая в компании, она вызывала всеобщее одобрение; когда в Петербурге упоминали Протэ, все завидовали обер-егермейстеру, который владел ею. Такова была женщина, близкой подругой которой стала эта синьора Виченца. Она приводила к ней тех, кто был в нее влюблен, и кто был достоин того, чтобы быть ей представленным, и Протэ им не отказывала. Синьора Виченца принимала без щепетильности подарки, которые приносила ей благодарность с той или другой стороны.
Когда я увидел синьору Виченцу, я узнал ее; но поскольку прошло по меньшей мере двадцать лет с того времени, как между нею и мной произошло то, что произошло, она не удивилась, что я мог и потерять память об этом, и не старалась мне это напомнить. Ее брат, которого звали Монтеллато, был тот, кто, выйдя ночью из Ридотто, пошел, чтобы меня убить, на площадь Сан-Марко, и как раз у нее собрался заговор, который стоил бы мне жизни, если бы я не решился выпрыгнуть на улицу через окно. Она оказала мне такой прием, который оказывают дорогому соотечественнику, старому другу, которого встретили вдали от родины; она рассказала мне подробно о своих несчастьях, и одновременно убедила меня в своей храбрости. Она не нуждается, — сказала мне она, — ни в ком, и живет весело с самыми очаровательными женщинами Петербурга.