Когда я увидел синьору Виченцу, я узнал ее; но поскольку прошло по меньшей мере двадцать лет с того времени, как между нею и мной произошло то, что произошло, она не удивилась, что я мог и потерять память об этом, и не старалась мне это напомнить. Ее брат, которого звали Монтеллато, был тот, кто, выйдя ночью из Ридотто, пошел, чтобы меня убить, на площадь Сан-Марко, и как раз у нее собрался заговор, который стоил бы мне жизни, если бы я не решился выпрыгнуть на улицу через окно. Она оказала мне такой прием, который оказывают дорогому соотечественнику, старому другу, которого встретили вдали от родины; она рассказала мне подробно о своих несчастьях, и одновременно убедила меня в своей храбрости. Она не нуждается, — сказала мне она, — ни в ком, и живет весело с самыми очаровательными женщинами Петербурга.
— Я удивлена, — сказала она мне, — что, являясь часто обедать к обер-егермейстеру Нарышкину, вы не познакомились с прекрасной м-м Протэ, это душа обер-егермейстера; приходите завтра выпить у меня кофе и вы увидите чудо.
Я прихожу туда, и нахожу ее выше всех похвал. Не будучи более богатым, я использую ум, чтобы ей понравиться, я спрашиваю, как ее имя, и она отвечает, что ее зовут Протэ, я отвечаю, что отныне она «Про-мэ»[9]; я объясняю ей смысл этой игры слов, я шучу, плету ей басни, даю ей понять, какой огонь она зажгла в моей душе, не теряю надежды быть осчастливленным ею со временем, и вот — знакомство состоялось. Я отныне не прихожу к обер-егермейстеру без того, чтобы не зайти, до или после обеда, в ее комнату.
В это время посол Польши вернулся в Варшаву, и я должен был временно прекратить мои амуры с л'Англад, которая согласилась с выгодным предложением, которое сделал ей граф де Брюс. Я прекратил посещать ее дом. Эта очаровательная женщина умерла шесть месяцев спустя от ветрянки. Я хотел завязаться с Протэ. С этой целью я пригласил обедать в Катеринов к Локателли Луини с Колонна, гвардейского офицера по имени Зиновьев, Протэ и синьору Винченцу вместе с скрипачом, который был ее любовником.
В веселье этого обеда страсти сотрапезников разгорелись, после кофе каждый постарался скрыться со своей подругой, воспользовавшись чем я приступил к попыткам овладеть красоткой, не переходя, однако, к полному завершению из-за разных помех. Мы вышли все вместе, чтобы посмотреть на то, как Люини проводит здесь охоту. Для этой цели он принес с собой свои ружья и своих собак. Отойдя от императорского дома на несколько шагов вместе с Зиновьевым, я указал ему на крестьянку, чья красота меня поразила; он ее видит и соглашается со мной, мы направляемся к ней, и она убегает от нас до хижины, в которую заходит; мы заходим туда тоже, видим там ее отца, ее мать и всю их семью, и ее, забившуюся в угол комнаты, как кролик, испугавшийся собак, которые вот-вот его сожрут.
Зиновьев, который, между прочим, провел двадцать лет в Мадриде в качестве посла императрицы, долго разговаривает по-русски с отцом; я понимаю, что речь идет о девушке, потому что отец ее подзывает, и я вижу, как она подходит, послушная и покорная, и останавливается перед ними. Четверть часа спустя он выходит, и я следую за ним, дав рубль этому доброму человеку. Зиновьев отчитывается передо мной, что он спросил у отца, не хочет ли тот отдать ее ему в качестве служанки, и что отец ему ответил, что согласится, но хочет сто рублей, потому что она еще девственная.
— Вы видите, что тут нечего делать.
— Как нечего делать? А если я соглашусь дать сотню рублей?
— Вы ее получите себе в служанки и сможете с ней спать.
— А если она не захочет?
— Ох! Такого никогда не будет. Вы сможете ее побить.
— Допустим, она согласится. Я спрашиваю у вас, если, поиграв с ней и сочтя ее в моем вкусе, я смогу сохранить ее и дальше?
— Вы станете ее хозяином, именно вы, говорю я вам, и вы сможете приказать ее арестовать, если она убежит, по крайней мере если она не отдаст вам сто рублей, которые вы за нее заплатили.
— И держа ее у себя, сколько я должен платить ей в месяц?
— Ни копейки. Только кормить и поить, направлять в баню по субботам и чтобы она могла ходить в воскресенье в церковь.
— И когда я уеду из Петербурга, могу я заставить ее ехать со мной?
— Нет, по крайней мере если вы не получите разрешения, оставив залог. Эта девушка, став вашей рабыней, не перестает быть в первую очередь рабыней императрицы.
— Очень хорошо. Сделайте мне это. Я заплачу сотню рублей и возьму ее с собой, и обещаю, что не буду держать ее как рабыню; но я полагаюсь на вас, так как не хотел бы, чтобы меня обманули.
— Я договорюсь сам, и заверяю вас, что меня не обманут. Хотите ли сделать это сразу?
— Нет. Завтра, так как не хочу, чтобы наша компания знала об этом. Завтра утром, я подойду к вам в девять часов.
Мы вернулись в Петербург в фаэтоне, и назавтра, в назначенный час, я был у Зиновьева, который был рад оказать мне эту маленькую услугу. Дорогой он мне сказал, что, если я хочу, он составит мне за несколько дней сераль из такого количества девушек, какое захочу. Я дал ему сто рублей. Мы прибыли к крестьянину, девушка была там. Зиновьев рассказал ему о деле, крестьянин возблагодарил Св. Николая за счастливый случай, что с ним произошел, поговорил со своей дочерью, я увидел, что она на меня посмотрела и услышал, что она сказала ему «Да». Зиновьев сказал мне, что я должен убедиться, что она девственна, потому что я должен расписаться, что взял ее себе в услужение таковой. В силу своего воспитания я постыдился того, что должен унизить ее, подвергнув осмотру, но Зиновьев меня ободрил, сказав, что ему доставит удовольствие быть свидетелем этого события перед ее родственниками. Итак, я присел и, зажав между своих бедер, ощупал ее рукой и нашел нетронутой; но, по правде говоря, я бы не опроверг этого, даже если бы нашел ее порченной. Зиновьев отсчитал сто рублей отцу, который дал их дочери, а она передала в руки матери, и мои слуга и кучер зашли, чтобы стать свидетелями того, о чем они не знали заранее. Эта девушка, которую я сразу назвал Заирой[10], села в коляску и поехала с нами в Петербург, одетая, как и была, в грубое полотно, без рубашки. Поблагодарив Зиновьева, я оставался далее у себя четыре дня, не покидая ее, и только переодев ее на французский манер, без шика, но очень просто. То, что я не знал русского, причиняло мне мучения, но она менее чем в три месяца сама выучила итальянский, очень плохо, но достаточно, чтобы сказать мне, чего она хочет. Она начала меня любить, затем ревновать; один раз хотела меня убить, как это увидит читатель в следующей главе.
Глава VI
Кревкёр. Бомбак. Путешествие в Москву. Продолжение приключений, что случились со мной в Петербурге.
В тот же день, что я привел к себе Заиру, я отослал Ламберта. Он напивался каждый день, я более не знал, что с ним делать. Его брали только в солдаты. Я сделал ему паспорт и дал денег, необходимых, чтобы вернуться в Берлин. Семь лет спустя я узнал в Гориче, что он поступил на службу в Австрии.
Заира в мае стала так красива, что, желая ехать в Москву, я, не имея смелости оставить ее в Петербурге, взял с собой вместо служанки. Удовольствие, которое я испытывал, слушая, как она говорит со мной по-венециански, было несравненно. В субботу я ходил в русскую баню, мыться вместе с нею, в компании тридцати-сорока других, мужчин и женщин, — все голые, которые, не глядя друг на друга, предполагали, что и никто на них не смотрит. Это отсутствие стыда происходило от невинности отношений. Я удивлялся, что никто не смотрит на Заиру, которая казалась мне оригиналом статуи Психеи, которую я видел на вилле Боргезе. Ее груди еще не оформились, ей шел тринадцатый год; у нее еще не было признаков зрелости. Белая как снег, и ее черные волосы делали ее белизну еще ярче. Если бы не ее проклятая ревность, которой она изводила меня каждый день, и не слепая вера в то, что говорили ей карты, с которыми она советовалась все время, я бы ее никогда не покинул.
Молодой человек, француз, с красивым лицом, по имени Кревкёр, показывавший воспитание, равное своему происхождению, прибыл в Петербург в компании девушки-парижанки, которую он называл ла Ривьер, молодой и отнюдь не уродливой, которая однако не имела никаких талантов, ни прочего образования, кроме того, которое получают в Париже все девушки, которые, чтобы жить, пользуются своим очарованием. Этот молодой человек пришел ко мне занести письмо принца Карла Курляндского, в котором тот говорил, что я доставлю ему удовольствие, если смогу оказаться в чем-то полезен этой паре. Он принес мне это письмо, в сопровождении своей красотки, в девять часов утра, когда я завтракал с Заирой.
— Вы сами скажите мне, — говорю я, чем я могу быть вам полезен.
— Предоставив нам ваше общество и ваши знакомства.
— Что касается моего общества, — я иностранец, это мало чего стоит, я буду заходить к вам, вы приходите ко мне, когда хотите, и доставите мне этим удовольствие; но я никогда не ем у себя. Что касается моих знакомств, вы понимаете, что, будучи иностранцем, я нарушу правила, представляя вас вместе с мадам. Она ваша жена? Меня спросят, кто вы и что вы собираетесь делать в Петербурге. Что я должен говорить? Я удивлен, что принц Карл не адресовал вас к другим.
— Предоставив нам ваше общество и ваши знакомства.
— Что касается моего общества, — я иностранец, это мало чего стоит, я буду заходить к вам, вы приходите ко мне, когда хотите, и доставите мне этим удовольствие; но я никогда не ем у себя. Что касается моих знакомств, вы понимаете, что, будучи иностранцем, я нарушу правила, представляя вас вместе с мадам. Она ваша жена? Меня спросят, кто вы и что вы собираетесь делать в Петербурге. Что я должен говорить? Я удивлен, что принц Карл не адресовал вас к другим.
Я лотарингский дворянин, я приехал сюда для собственного развлечения; м-ль ла Ривьер, что вы видите — моя любовница.
Я не знаю, кому вас представлять с такими данными, а впрочем, я полагаю, что вы можете видеть нравы страны и развлекаться, и не имея ни в ком нужды. Спектакли, променады, даже развлечения двора открыты для всех. Я полагаю, что деньги вам не нужны.
— У меня совершенно нет денег, и я ни от кого их не жду.
— У меня их тоже не слишком много; вы меня удивляете. Как вы могли совершить такую глупость приехать сюда без денег?
— Это она сказала, что они нужны нам лишь со дня на день. Она заставила меня выехать из Парижа без единого су, и до настоящего времени мне кажется, что она права. Мы жили повсюду.
— Значит, кошелек находится у нее.
— Мой кошелек, — говорит она, — в кармане моих друзей.
— Я услышал, и я вижу, что у вас друзья должны быть по всей обитаемой земле; если бы у меня был кошелек, то для дружбы такого рода я бы вам его тоже открыл; но я не богат.
Бомбак, гамбуржец, с которым я познакомился в Англии, откуда он удрал из-за долгов, приехал в Петербург, где имел счастье поступить на военную службу; сын богатого негоцианта, он держал дом, слуг и экипаж, он любил девушек, вкусную еду и игру, он в открытую делал долги. Он был некрасивый, живой и изворотливый. Он пришел ко мне как раз, чтобы прервать разговор, который я начал со странной путешественницей, которая держала свой кошелек в карманах своих друзей. Я представил ему месье и мадам, рассказав ему все, за исключением главы относительно кошелька. Бомбак, в восторге от авантюры, стал делать авансы ла Ривьер, которая их восприняла в тоне своей профессии, и в четверть часа я со смехом убедился, что она была права. Бомбак пригласил их к себе обедать на завтра, а сегодня уговорил ехать с ним в кабак Красный, чтобы там пообедать попросту; он попросил меня ехать тоже, и я согласился. Заира спросила меня, о чем речь, поскольку не понимала по-французски, и я ей все рассказал. Она сказала, что если речь о том, чтобы пойти в Красный, она тоже хочет, и я согласился, поскольку это была чистая ревность, и я опасался последствий, которые выражались в дурном настроении, в слезах, в отчаянии, которое несколько раз вынуждало меня ее поколачивать; это было главное средство убедить ее, что я ее люблю. После колотушки она постепенно становилась нежной, и воцарялся мир и праздник любви.
Бомбак, весьма довольный, ушел, чтобы закончить свои дела, обещав вернуться в одиннадцать часов, и пока Заира одевалась, Ла Ривьер повела со мной беседу, имеющую целью убедить меня, что в области наук о человеке я самый невежественный из людей. Меня удивляло, что ее любовник совершенно не стыдился той роли, которую играл. Единственное извинение, которое он мог бы мне предложить, было то, что он влюблен в эту шлюху, но оно не проходило.
Наша прогулка была веселой. Бомбак болтал только с авантюристкой, Заира почти все время сидела у меня на коленях. Кревкёр ел, смеялся кстати и некстати и прогуливался; красотка спровоцировала Бомбака сыграть в «пятнадцать» на двадцать пять рублей, которые он проиграл очень галантно и которые ей выплатил, не требуя другой компенсации, кроме поцелуя. Заира, очень довольная этой прогулкой, в которой, она была уверена, я не проявлю неверности по отношению к ней, говорила мне тысячу забавностей по поводу влюбленных по-французски, которые не проявляют ревности. Она не могла понять, как это он может чувствовать себя столь уверенным в ней.
— Но я ведь уверен в тебе, и однако ты меня любишь.
— Если бы я тебя не любила, это дало бы повод считать меня шлюхой.
Назавтра я пошел к Бомбаку в одиночку, будучи уверен, что увижу там молодых русских офицеров, которые досаждали мне, соблазняя Заиру на своем языке. Я встретил у Бомбака парочку путешественников и двух братьев Луниных, тогда лейтенантов, а ныне — генералов. Младший из братьев был блондин, красивый, как девушка. Он был любимчиком секретаря кабинета Теплова, и, как мальчик умный, не только бравировал пренебрежением к предрассудкам, но и взял за привычку пленять ласками, нежностями и уважительным отношением всех людей комильфо, с которыми общался. Предположив в гамбуржце Бомбаке наличие того же вкуса, что и в г-не Теплове, и не ошибаясь в этом, он счел, что обижает меня тем, что не относит к этой категории. С этой мыслью он сел за стол рядом со мной и столько кокетничал со мной за обедом, что, честное слово, я решил, что это девушка, одетая мальчиком.
После обеда, сев у огня между ним и французской путешественницей, я заявил ему о моем предположении, но Лунин, относясь ревностно к превосходству своего пола, немедленно выставил его на показ и, пожелав узнать, могу ли я остаться безразличным к его красоте, завладел мной и, будучи уверен, что он мне нравится, занял позицию, чтобы осчастливить меня и себя. И это бы произошло, если бы ла Ривьер, недовольная тем, что мальчик в ее присутствии смеет посягать на ее права, не смутила его и не заставила отложить его попытку на другое более подходящее время.
Это сражение меня позабавило; но, не оставшись равнодушным, я не счел нужным в этом притворяться. Я сказал девушке, что у нее нет никакого права вмешиваться в наши дела, что послужило для Лунина декларацией с моей стороны в пользу его прав. Лунин выставил на парад все свои богатства, и даже свою белую грудь, и заставил девицу сделать то же, от чего она отказалась, назвав нас пидорами; на это мы ответили, назвав ее шлюхой, и она нас покинула. Мы одарили друг друга, молодой русский и я, знаками самой нежной дружбы и поклялись в ее вечной неизменности.
Лунин старший, Кревкёр и Бомбак пошли прогуляться, вернулись с наступлением ночи вместе с двумя или тремя друзьями, которые легко присоединились, на французский манер, к нашей дурной компании.
Бомбак организовал банк фараон, который кончился только в одиннадцать часов, когда у него не осталось больше денег, и мы поужинали. После ужина началась великая оргия. Ла Ривьер кружила голову Бомбаку, Лунину старшему и двум молодым офицерам, его друзьям, Кревкёр пошел спать. Я с моим новым другом, мы единственные сохраняли разумный вид, будучи спокойными наблюдателями дебатов, которые быстро развернулись, все время меняясь, в которых любовница бедного Кревкёра держалась стойко. Задетая тем, что интересует нас только как зрителей, она осыпала нас самыми суровыми сарказмами, но мы не обращали внимания. Наше поведение напоминало добропорядочность двух добрых стариков, снисходительно относящихся к экстравагантностям неистовой молодежи. Мы расстались за час до рассвета.
Я вернулся к себе, вошел в свою комнату и чисто случайно уклонился от бутылки, которую Заира запустила мне в голову и убила бы, если бы попала мне в висок. Она расцарапала мне физиономию. Я увидел, как она в ярости бросилась на землю и стала биться об нее головой; я бросился к ней, схватил ее с силой, спросил, что с ней, и, решив, что она сошла с ума, хотел позвать народ. Она утихомирилась, просто утопая в слезах и называя меня предателем и убийцей. Чтобы доказать мою вину, она показала мне квадрат из двадцати пяти карт, где изложила по картам весь мой дебош, которым я занимался всю ночь. Она указала мне на стерву, на постель, сражения и даже на мои преступления против природы. Я ничего этого не видел, но она воображала, что видит все.
Оставив ей выговориться обо всем, что было ей необходимо, чтобы утихомирить свою яростную ревность, я швырнул в огонь всю ее проклятую тарабарщину и, глядя на нее глазами, в которых она могла видеть мой гнев и в то же время жалость, которую она мне внушала, давая в то же время понять, что она чуть меня не убила, я заявил, что мы должны расстаться навсегда не позднее, чем завтра. Я сказал, что это правда, что я провел ночь у Бомбака, где была девушка, но я не занимался с ней, естественно, никакими крайностями, которые она мне приписывала. После этого, желая спать, я разделся, лег и заснул, несмотря на все то, что она проделывала, улегшись возле меня, чтобы заслужить прощение и уверить меня в своем раскаянии. Через пять-шесть часов я проснулся и, видя ее спящей, оделся, думая о том, как бы избавиться от этой девушки, которая однажды в своем припадке ревнивой ярости вполне могла меня убить. Но как бы смог я выполнить мое намерение, видя ее передо мной на коленях, в отчаянии и раскаянии, выпрашивающей моего прощения, моей жалости и заверяющей, что в будущем я увижу ее нежной как ягненок? Соглашение было заключено, когда, приняв ее в свои объятия и выдав ей явные знаки возвращения моей нежности, я потребовал, а она клятвенно пообещала, что не будет раскладывать больше карт, пока живет со мной. Я решил ехать в Москву через три дня после этих событий, и она преисполнилась радости, убедившись, что я беру ее с собой. Три основные причины привели к тому, что эта девочка в меня влюбилась. Одна — что я возил ее часто в Катеринов повидаться с ее семьей, где всегда оставлял рубль; другая — что оставлял ее обедать со мной, когда приглашал гостей, и третья — что я бил ее три или четыре раза, когда она хотела помешать мне уйти.