Я с трудом сажусь и отбрасываю упавшие на глаза волосы. Это моя вторая ночь здесь, и я почти закончила паковать вещи Кейт. Ее половина гардеробной пуста, а под серебристой рейкой для вешалок стоит пирамида из шести коробок.
На полу рядом с разбитым бокалом лежит дневник Кейт, который она вела в последний год жизни.
«Однажды Мара захочет узнать меня, – сказала Кейт, отдавая мне дневник. – Будь с ней рядом, когда она это прочтет. И мальчики… Покажи им эти записи, если они начнут меня забывать».
Внизу по-прежнему играет музыка. Вчера вечером я выпила слишком много вина и забыла выключить проигрыватель. Принц. «Фиолетовый дождь».
Я встаю, ноги подкашиваются, но меня поддерживает мысль, что я хоть что-то сделала. Джонни будет легче, когда он вернется. Одной трудной работой меньше.
Музыка внизу смолкает.
Я морщу лоб, поворачиваюсь, но, прежде чем успеваю выйти из гардеробной, на пороге появляется Джонни.
– Какого черта? – кричит он на меня.
Я так растерялась, что просто таращусь на него, не в состоянии ничего сказать. Разве они должны вернуться с Кауаи сегодня?
Джонни смотрит на выстроившиеся вдоль стены коробки с надписями: «Летняя одежда Кейт», «Благотворительность» и «Кейт, разное».
Я вижу, как он страдает, как пытается сдержать себя, и в это время появляются дети. Я бросаюсь к нему и жду, когда он ответит на мое объятие. Джонни не шевелится, и я отстраняюсь. В глазах стоят слезы.
– Я знала, что тебе не захочется…
– Как ты посмела прийти в этот дом и побросать ее вещи в коробки, словно мусор? – Голос его срывается, дрожит. – На тебе ее толстовка?
– Я хочу помочь…
– Помочь? Винные бутылки и упаковка от еды на кухонном столе – это помощь? Музыка на пределе громкости – это помощь? Думаешь, мне станет легче при взгляде на ее пустую гардеробную?
– Джонни… – Я протягиваю к нему руки. Он отталкивает меня с такой силой, что я спотыкаюсь и едва не роняю из рук дневник.
– Отдай мне это. – Голос его звенит, как туго натянутая струна.
Я пячусь, прижимая дневник к груди.
– Кейт доверила его мне. Я должна быть рядом с Марой, когда она его прочтет. Я обещала.
– В том, что касается тебя, она во многом была не права.
Я качаю головой. Все происходит так быстро, что я не успеваю думать.
– Это ошибка – освободить ее гардеробную? Я думала, тебе…
– Ты всегда думаешь только о себе, Талли.
– Папа. – Мара обняла братьев. – Мама бы не хотела…
– Ее нет, – резко бросает он. Я вижу, как больно ему произносить эти слова, вижу страдание на его лице и шепчу его имя, не зная, что еще сказать. Он ошибается. Я хотела помочь.
Джонни отходит от меня. Потом проводит рукой по волосам и смотрит на детей; вид у них растерянный и испуганный.
– Мы переезжаем, – говорит он.
Мара бледнеет.
– Что?
– Мы переезжаем, – повторяет Джонни на этот раз увереннее. – В Лос-Анджелес. Я нашел там работу. Нам нужно начать все сначала. Я не могу жить здесь без нее… – Он обводит рукой спальню. Не решаясь взглянуть на кровать, он смотрит на меня.
– Если причина в том, что я пыталась помочь…
Джонни смеется. Сухой царапающий звук.
– Естественно, ты думаешь, что все дело в тебе. Ты меня слышишь? Я не могу жить в этом доме.
Я протягиваю к нему руки.
Он меня обходит.
– Просто уйди, Талли.
– Но…
– Уйди, – повторяет Джонни, и я понимаю, что он не шутит.
Я крепко прижимаю к себе дневник и проскальзываю мимо него. Я обнимаю обоих мальчиков и целую их пухлые щеки, пытаясь запечатлеть их лица в своем сердце.
– Ты будешь к нам приезжать, да? – запинаясь, произносит Лукас. Маленький мальчик потерял так много, и неуверенность в его голосе буквально убивает меня.
Мара хватает мою руку.
– Можно, я буду жить с тобой?
За моей спиной раздается горький смех Джонни.
– Ты должна быть с семьей, – тихо отвечаю я.
– Это больше не семья. – Глаза Мары наполняются слезами. – Ты обещала ей, что не бросишь меня.
У меня уже нет сил это слушать. Я обнимаю крестную дочь с такой силой, что она начинает сопротивляться. Потом я отстраняюсь и ухожу, ничего не видя сквозь слезы.
6
– Пожалуйста, перестань жужжать, – говорю я Кейт. – Как я могу думать, когда ты так шумишь. – Это не особенно приятные воспоминания.
Я не жужжу.
– Ладно. Перестань пищать. – Тихий звук, похожий на писк комара у самого уха, постепенно усиливается и становится невыносимо громким. – Перестань! – У меня начинает болеть голова.
По-настоящему. Боль пробуждается где-то в глубине глаз, постепенно вырываясь наружу и превращаясь в пульсирующую мигрень.
Я тише воды и ниже травы на могиле.
– Очень смешно. Погоди. Это не ты. Это похоже на гудок автомобиля. Какого че…
– МЫ ЕЕ ТЕРЯЕМ, – говорит, нет, кричит кто-то. Но кто?
Я слышу, как вздыхает Кейт рядом со мной. Этот звук почему-то навевает печаль, словно треск рвущегося старого кружева. Она шепчет мое имя, а затем говорит: «Пора». Меня это пугает – опустошение в ее голосе и само слово. Неужели я использовала все отведенное мне время? Почему я не сказала больше? Не задала вопросы? Что со мной случилось? Я знаю, что она знает.
– Кейт?
Ничего.
Внезапно я куда-то проваливаюсь, падаю.
До меня доносятся голоса, но слова не имеют смысла, а боль так сильна и жестока, что все силы уходят на то, чтобы не закричать.
ГОТОВО.
Я чувствую, как моя душа выходит из тела, отлетает. Я силюсь открыть глаза – а может, они открыты, неизвестно. Я просто чувствую тьму – противную, холодную, осязаемую, как угольная пыль. Я кричу, зову на помощь, хотя и понимаю, что это происходит лишь в моей голове. Я не могу даже открыть рот. Звук, который я представляю, разносится эхом, затихает – и я тоже…
3 сентября 2010 г., 6:27
Джонни стоял рядом с «девятой травмой». Ему потребовалось пять секунд, чтобы решиться последовать за доктором Бивеном к этой палате, и еще меньше времени, чтобы открыть дверь. В конце концов, он журналист. И сделал себе карьеру на том, что проникал туда, где его не хотели видеть.
Не успел он открыть дверь, как на него едва не налетела женщина в костюме хирурга.
Джонни посторонился, уступая ей дорогу, и проскользнул в заполненное людьми помещение. В ярком, режущем глаза свете люди в хирургических костюмах суетились вокруг каталки. Они говорили одновременно и двигались, словно клавиши пианино. Их фигуры заслоняли пациента – из-под синей простыни торчали лишь пальцы ног.
Запищал сигнал тревоги.
– Мы ее потеряли, – крикнул кто-то. – Заряжай.
Комнату заполнило громкое жужжание, заглушавшее голоса. Вибрация пробирала до самых костей.
– Готово.
Джонни услышал пронзительное жужжание, и тело на каталке изогнулось дугой и снова опустилось. Рука сползла с каталки и безжизненно повисла.
– Она вернулась, – послышался чей-то голос.
Джонни увидел на мониторе сигналы бьющегося сердца. Напряжение, похоже, спало. Несколько медсестер отошли от каталки, и он в первый раз увидел пациента.
Талли.
Такое ощущение, словно в палату вернулся воздух. Джонни наконец решился вдохнуть. Пол вокруг каталки был залит кровью. Медсестра наступила в лужу и едва не упала.
Джонни приблизился к каталке. Талли была без сознания; разбитое лицо окровавлено, из раны на руке торчит обломок кости.
Он прошептал ее имя – а может, только подумал. Потом проскользнул между двумя медсестрами; одна вводила в вену иглу, другая подтягивала простыню, чтобы прикрыть грудь Талли.
– Вам нельзя тут находиться. – Рядом с ним материализовался доктор Бивен.
Джонни махнул рукой, но ничего не сказал. У него было столько вопросов к этому человеку, а он молчал, потрясенный обширностью ее травм, и чувствовал себя виноватым. Ведь и он тоже сыграл тут свою роль. Обвинял Талли в том, в чем не было ее вины, и вычеркнул ее из своей жизни.
– Нам нужно перевезти ее в операционную, мистер Райан.
– Она выживет?
– Шансы не очень велики, – ответил доктор Бивен. – Освободите дорогу.
– Спасите ее, – сказал Джонни и попятился, пропуская каталку.
Оглушенный, он вышел из палаты и по коридору направился в комнату ожидания четвертого этажа, где в углу сидела женщина с вязальными спицами в руках и плакала.
Джонни подошел к женщине за стойкой, сообщил, что ждет известий о Талли Харт, а затем сел рядом с выключенным телевизором. Почувствовав первый укол приближающейся головной боли, он откинулся на спинку стула.
Джонни подошел к женщине за стойкой, сообщил, что ждет известий о Талли Харт, а затем сел рядом с выключенным телевизором. Почувствовав первый укол приближающейся головной боли, он откинулся на спинку стула.
Он старался не вспоминать все плохое, что случилось за годы без Кейт, все свои ошибки – а их было достаточно. Просто молился Богу, от которого отрекся в день смерти жены и к которому вновь обратился после бегства дочери.
Несколько часов Джонни просидел в комнате ожидания, наблюдая, как приходят и уходят люди. Он еще никому не звонил. Ждал вестей о состоянии Талли. В их семье и так избыток звонков с сообщением о трагедии. Бад и Марджи теперь жили в Аризоне, и Джонни не хотел, чтобы Марджи мчалась в аэропорт без крайней необходимости. Можно было бы позвонить матери Талли, даже в такой ранний час, но Джонни понятия не имел, как ее найти.
И еще Мара. Он даже не знал, ответит ли дочь на его звонок.
– Мистер Райан?
Джонни резко поднял голову и увидел приближающегося нейрохирурга.
Он хотел подняться ему навстречу, но сил не было.
Доктор Бивен тронул его за плечо:
– Мистер Райан?
Джонни заставил себя встать.
– Как она, доктор?
– Операцию перенесла. Пойдемте со мной.
Вслед за врачом Джонни прошел из комнаты ожидания для родственников в соседний конференц-зал, маленький и без окон. В центре стола вместо вазы с цветами стояла коробка с ватой.
Он опустился на стул. Доктор Бивен сел напротив.
– В данный момент наибольшие опасения у нас вызывает отек головного мозга. У нее серьезная травма головы. Мы поставили дренаж, чтобы уменьшить отек, но его эффективность не гарантирована. Мы также понизили температуру тела пациентки и погрузили ее в искусственную кому, чтобы снизить внутричерепное давление, но состояние критическое. Она на искусственной вентиляции легких.
– Я могу ее увидеть? – спросил Джонни.
– Конечно, – кивнул доктор Бивен. – Идите за мной.
Он повел Джонни по бесконечным белым коридорам, в лифт, из лифта. Наконец они добрались до отделения интенсивной терапии. Доктор Бивен направился к отдельному боксу со стеклянными стенами – двенадцать таких боксов располагались буквой «П» вокруг поста медицинской сестры.
Талли лежала на узкой кровати, окруженная аппаратурой. Ей сбрили волосы, а в черепе просверлили отверстие. Катетер и отсос помогали снизить внутричерепное давление. От тела отходили несколько трубок – дыхательная, питательная, из черепа. На черном экране за кроватью отображались цифры внутричерепного давления, на другом – кривая сердечного ритма. Левая рука Талли была в гипсе. Ее бледная синеватая кожа словно излучала холод.
– При травмах мозга очень трудно делать прогнозы, – сказал доктор Бивен. – Мы точно не знаем масштаба повреждений. Надеемся, что в ближайшие двадцать четыре часа ситуация прояснится. Я бы рад сообщить вам что-то более определенное, но прогнозы тут бессмысленны.
Джонни знал, что такое травма головы. Сам пережил ее, когда был репортером во время Первой иракской войны. Потребовалось несколько месяцев лечения, чтобы снова стать самим собой, а момента взрыва он до сих пор не помнит.
– У нее сохранится интеллект, когда она очнется?
– Вопрос в том, очнется ли она. Мозг функционирует, хотя из-за вводимых лекарств мы не знаем, насколько хорошо. Зрачки реагируют на свет, и это хороший признак. Мы надеемся, кома даст организму время на восстановление. Но если откроется кровотечение или увеличится отек…
Заканчивать предложение не было нужды. Джонни понял.
Чмокающий звук, издаваемый аппаратом искусственной вентиляции легких, каждый раз напоминал о том, что Талли не дышит сама.
Писк мониторов, жужжание индикаторов, уханье аппарата искусственной вентиляции – казалось, что кто-то возомнил себя Господом Богом и поддерживает в человеке жизнь.
– Что с ней случилось? – наконец спросил Джонни.
– Автомобильная авария, насколько мне известно, но подробностей я не знаю. – Доктор Бивен повернулся к нему. – Она верующая?
– Нет. Я бы так не сказал.
– Плохо. В таких ситуациях вера может дать утешение.
– Да, – сдержанно кивнул Джонни.
– Мы считаем, что коматозным пациентам полезно, когда с ними разговаривают, – сказал доктор Бивен.
Он снова похлопал Джонни по плечу и вышел из палаты.
Джонни сел у кровати Талли. Сколько же он пробыл рядом с ней, говоря беззвучно: «Сражайся, Талли», и шепча слова, которые не решился бы произнести громко. Наверное, долго, потому что чувство вины и угрызения совести тугим комком застряли у него в горле.
Почему обязательно должна произойти трагедия, чтобы все понять?
Он не знал, что говорить Талли теперь, когда между ними столько уже сказано – и столько осталось невысказанным. Хотя одно Джонни знал точно: будь Кейти здесь, она бы задала ему взбучку за то, как он вел себя после ее смерти и как обращался с ее лучшей подругой.
И он сделал единственное, что ему пришло в голову, пытаясь достучаться до сознания Талли. Принялся тихонько напевать – чувствовал себя глупо, но не останавливался – песню, которая всегда напоминала ему о Талли. «Городская девчонка, маленькая и одинокая…»
Где я? На том свете или на этом? Или где-то между?
– Кейт?
Я чувствую рядом с собой теплую волну и испытываю огромное облегчение.
– Кейти, – зову я и поворачиваюсь. – Где ты?
– Ушла, – отвечает она. – А теперь вернулась. Открой глаза.
Мои глаза закрыты? Поэтому так темно? Я медленно разлепляю веки, и это похоже на пробуждение в лучах солнца. Свет и жар настолько сильные, что у меня перехватывает дыхание. Мои глаза не сразу привыкают к яркому свету, но потом я вижу, что вернулась в больничную палату со своим телом. Идет операция. Сверху я вижу, как на серебристых подносах блестят скальпели и другие инструменты. Повсюду аппаратура – пищит, гудит, жужжит.
– Смотри, Талли.
Я не хочу.
– Смотри!
Я двигаюсь, хотя мне не хочется. Меня сковывает ледяная волна страха. Страх хуже, чем боль. Я знаю, что увижу на этом блестящем столе.
Себя. И в то же время как бы не себя.
Мое тело лежит на столе, накрытое синей простыней, оно в крови и в ранах. Медсестры и хирург переговариваются между собой; кто-то бреет мне голову.
Без волос я бледная и маленькая, как ребенок. Мужчина в хирургическом костюме расчерчивает мою лысую голову коричневой жидкостью.
Я слышу жужжание, похожее на звук пилы, и внутри у меня все холодеет.
– Мне здесь не нравится, – говорю я Кейт. – Забери меня отсюда.
– Мы будем здесь, но ты можешь закрыть глаза.
– С радостью.
На этот раз внезапная тьма не пугает меня. Причины я не знаю. Это действительно странно – внутри меня много не самых приятных эмоций, но страха среди них нет. Я ничего не боюсь.
– Ха! Ты боишься любви больше, чем кто-либо из всех, кого я знала. Вот почему ты все время испытываешь людей, а потом отталкиваешь их. Открой глаза.
Я открываю глаза, и какое-то время передо мной чернота, но потом сквозь нее начинают постепенно проступать цвета – как собирающиеся в цепочки компьютерные коды в фильме «Матрица». Сначала я вижу небо, синее и безоблачное, потом цветущий вишневый сад – гроздья розовых цветов льнут к ветвям, парят в сладком воздухе. Потом проступают здания, розовые готические постройки с изящными башнями, а последней – зеленая трава, которую пересекают бетонные дорожки. Мы в Университете Вашингтона. Краски такие яркие, что становится больно глазам. Везде молодые мужчины и женщины – бродят с рюкзаками за спиной, играют в хэки-сэк [9], валяются на траве, раскрыв перед собой книги. Где-то на полную громкость включен транзистор, и из динамиков доносятся хриплые звуки песни «Я никогда не была собой». Боже, как я ее ненавидела!
– Но все это происходит не в реальности, – говорю я, – правда?
– Реальность относительна.
Мы сидим на траве, а неподалеку от нас лежат рядышком две девушки, блондинка и брюнетка. На блондинке свободные брюки и футболка, а перед ней раскрытый блокнот – такие есть у всех студентов. Другая девушка… Да, это я, признаю' – теперь я вспоминаю, что носила такую прическу, а волосы собраны наверх и удерживаются металлическим обручем, вспоминаю этот белый свитер с приспущенной проймой. Они – мы – такие юные, что я невольно улыбаюсь.
Я ложусь на спину, чувствуя, как трава колет обнаженные руки, вдыхаю ее знакомый запах. Кейт следует моему примеру. Сколько раз за четыре года учебы в Университете Вашингтона мы вот так лежали на лужайке? Над нами и вокруг нас волшебный свет, чистый и искрящийся, словно шампанское в лучах солнца. Это сияние приносит мне покой. Боль становится далекой и ослабевает особенно от осознания того, что Кейт снова рядом.