– Что случилось этой ночью? – спрашивает она, нарушая покой.
– Не помню. – Как ни странно, это правда. Я действительно не помню.
– Ты можешь вспомнить. Но не хочешь.
– Может, на то есть причина.
– Может.
– Зачем ты здесь, Кейт?
– Ты звала меня, помнишь? Я пришла, потому что нужна тебе. И еще затем, чтобы напомнить.
– О чем?
– Мы – это наши воспоминания, Тал. В конечном счете это единственный багаж, который мы берем с собой. Не исчезают только любовь и воспоминания. Вот почему когда человек умирает, перед глазами у него проходит вся жизнь – он выбирает воспоминания, которые ему нужны. Что-то вроде сборов в дорогу.
– Любовь и воспоминания? Тогда на мне двойное проклятие. Я ничего не помню, а любовь…
– Послушай.
Я слышу чей-то голос: «У нее сохранится интеллект, когда она очнется?»
– Эй, – говорю я. – Это же…
– Джонни. – Ее голос, произносящий имя мужа, исполнен любви и боли.
«Вопрос в том, очнется ли она…» – Другой голос, тоже мужской.
Погоди… Они обсуждают мою смерть. И нечто худшее – жизнь с поврежденным мозгом. У меня перед глазами возникает жуткая картина: я прикована к кровати и опутана трубками, не в состоянии говорить и двигаться.
Я изо всех сил пытаюсь сосредоточиться и снова оказываюсь в больничной палате.
У моей кровати стоит Джонни и смотрит на меня. Рядом с ним незнакомый мужчина в синем костюме хирурга.
– Она верующая? – спрашивает незнакомец.
– Нет. Я бы так не сказал, – усталым голосом отвечает Джонни. Он такой печальный, что мне хочется взять его за руку – даже после всего, что было между нами, а может, именно поэтому.
Джонни садится рядом с кроватью, на которой лежит мое тело.
– Прости, – говорит он мне – той, которая не слышит.
Я долго ждала от него этих слов. Но почему? Теперь я вижу, что он любит меня. По тому, как блестят от слез его глаза, как дрожат его руки, как он склоняет голову, словно в молитве. Джонни не молится, но я его хорошо знаю – опущенный на грудь подбородок означает поражение.
Он будет скучать по мне, даже после всего, что было.
И мне его будет не хватать.
– Сражайся, Талли.
Я хочу ответить, подать знак, что слышу его, что я здесь, но не могу.
– Открой глаза, – приказываю я себе. – Открой глаза! Скажи ему, что тебе тоже очень жаль.
А потом он начинает петь, хриплым, прерывающимся голосом: «Городская девчонка, маленькая и одинокая…»
– Боже, как я его люблю, – говорит Кейт.
Он не успевает допеть песню, как в палату входит кто-то еще. Крепко сбитый мужчина в дешевой спортивной куртке коричневого цвета и синих слаксах.
– Детектив Гейтс, – представляется он.
Я слышу слова «автомобильная авария», и в моем мозгу мелькают картины – дождливая ночь, бетонная опора, мои руки на руле. Я почти вспомнила. Чувствую, как картинки складываются вместе, обретают смысл, но, прежде чем это происходит, сокрушительный удар в грудь отбрасывает меня к стене. Невыносимая, мучительная боль.
КОДСИНИЙПОЗОВИТЕБИВЕНА.
– Кейт! – кричу я, но ее уже нет.
Звуки теперь похожи на оглушительные раскаты грома – удары и писк. Я не могу дышать. Боль в груди убивает меня.
ГОТОВО.
Меня подбрасывает в воздух, как тряпичную куклу, и там, наверху, я начинаю гореть. Когда все заканчивается, я снова оказываюсь в небе рядом со звездами.
В темноте Кейт берет меня за руку, и мы уже не падаем, а летим. Потом мягко – как бабочка на цветок – опускаемся на два обшарпанных деревянных стула, обращенных к заливу. Мир вокруг темный, но в то же время словно освещенный резким электрическим светом: белая-белая луна, бесчисленные звезды, мерцающие в стеклянных банках, которые подвешены к ветвям старого клена.
Ее задняя веранда. Кейт.
Здесь уже нет пульсирующей боли, только эхо. Слава богу!
Я слышу рядом с собой дыхание Кейт. И при каждом вдохе чувствую запах лаванды и чего-то еще – возможно, снега.
– Джонни расклеился, – говорит она, напоминая мне о том, где мы были раньше – говорили о моей жизни. – Я от него этого не ожидала.
– Мы все расклеились. – Как ни печально, но это правда. – Ты была тем цементом, который соединял нас. Без тебя…
Кейт долго молчит, и я представляю, что она вспоминает свою жизнь, всех, кого любила. Любопытно, что чувствуешь, понимая, что люди не могут без тебя жить? Что чувствуешь, понимая, сколько людей тебя любили?
– Что с тобой было после того, как он переехал в Лос-Анджелес?
Я вздыхаю.
– А нельзя мне просто выйти на этот проклятый свет и покончить со всем?
– Ты звала меня, помнишь? Говорила, что я тебе нужна. Я здесь. И вот почему: тебе нужно вспомнить. Обязательно. Поэтому рассказывай.
Я откидываюсь на спинку стула и смотрю на свечу, которая горит внутри стеклянной банки. Сама банка висит на грубой бечевке, и легкий ветерок время от времени покачивает ее, так что блики света падают на нижние ветки дерева.
– После твоей смерти Джонни вместе с детьми уехал в Лос-Анджелес. Это произошло быстро – переезд. Твой муж решил, что ему нужно в Лос-Анджелес, и не успела я опомниться, как он уже оказался там. И дети тоже. Помню, как прощалась с ними в ноябре шестого года: стояла вместе с твоими мамой и отцом на дорожке у дома и махала рукой. Потом поехала домой и забралась…
…в постель. Я знаю, что должна вернуться к работе, но просто не в состоянии. Честно говоря, даже мысль о работе невыносима. Я не могу найти в себе сил, чтобы начать жизнь заново, без лучшей подруги. Чувство утраты наваливается на меня, и я закрываю глаза. Временная депрессия – это нормально. Любой на моем месте чувствовал бы себя так же.
Каким-то образом из моей жизни выпадают две недели. То есть не в буквальном смысле. Я знаю, что они были, знаю, что прожила их. Я похожа на раненое животное в темном логове, зализывающее колючку в лапе и неспособное найти того, кто ее извлечет. Каждый вечер в одиннадцать часов я звоню Маре. Я знаю, что она тоже не может заснуть. Лежу в кровати, слушаю ее жалобы на решение отца переехать, убеждаю, что все будет хорошо, но мы обе в это не верим. Обещаю скоро приехать.
Наконец я понимаю, что больше так не могу. Откидываю одеяло и иду по квартире, включая лампы и открывая шкафы. Комнаты наполняются светом, и я впервые за это время вижу себя: волосы спутанные и сальные, взгляд остекленевший, одежда помята.
Я похожа на свою мать. Мне стыдно и неприятно – как можно пасть так низко и так быстро?
Пора возвращаться к жизни.
Вот она. Моя цель. Я не могу просто валяться в постели, оплакивая лучшую подругу и горюя о том, что ушло навсегда. Я должна переступить через это и жить дальше.
Я знаю, как это сделать, потому что делала это всю свою жизнь. Я звоню своему агенту и назначаю встречу. Он в Лос-Анджелесе. Я увижусь с агентом, вернусь к работе и удивлю Джонни и детей, заявившись к ним в гости.
Да. Превосходно. Таков мой план.
Договорившись о встрече, я чувствую себя лучше. Принимаю душ. Тщательно укладываю волосы. И вдруг замечаю, что у корней они седые.
Когда это произошло?
Нахмурившись, я пытаюсь скрыть седину, стягивая волосы в «хвост». Потом нетвердой рукой наношу макияж. Как-никак, мне нужно выйти в мир, а в наши дни никуда не скрыться от камер. Я натягиваю единственную, что налезает на мои раздавшиеся бедра, вязаную юбку «карандаш», сапоги до колен и черную блузку с асимметричным воротником.
Все идет хорошо – то есть я звоню своему агенту в бюро путешествий и бронирую билеты и отель, потом одеваюсь и с улыбкой думаю: «Я справлюсь, конечно, справлюсь» – пока не открываю входную дверь. Тут меня охватывает паника. Горло пересыхает, лоб покрывается капельками пота, пульс учащается.
Мне страшно выходить из дома.
Я не понимаю, что, черт возьми, со мной происходит, но решаю не сдаваться. Набираю полную грудь воздуха и бросаюсь вперед. В лифт, к машине, за руль. Сердце норовит выпрыгнуть у меня из груди.
Я завожу машину и выезжаю на забитые транспортом, оживленные улицы Сиэтла. Идет проливной дождь, и капли бьют в ветровое стекло, мешая смотреть. Желание повернуть назад не исчезает, но я сопротивляюсь ему. Заставляю себя ехать дальше. Наконец я в самолете, в салоне первого класса.
– Мартини, – прошу я стюардессу. Выражение ее лица напоминает мне, что еще утро. Тем не менее выпивка представляется мне единственным, что способно помочь в этой странной ситуации.
– Мартини, – прошу я стюардессу. Выражение ее лица напоминает мне, что еще утро. Тем не менее выпивка представляется мне единственным, что способно помочь в этой странной ситуации.
После двух порций мартини я наконец расслабляюсь, откидываюсь на спинку кресла и закрываю глаза. Вот вернусь к работе и станет лучше. Работа всегда была моим спасением.
В Лос-Анджелесе я вижу шофера во всем черном, в руках у него табличка: ХАРТ. Отдаю ему большую сумку из телячьей кожи и иду вслед за ним к ожидающему такси. Весь путь от аэропорта до района Сенчури-Сити движение очень интенсивное. Водители постоянно сигналят, как будто это что-нибудь изменит, а мотоциклисты опасно маневрируют между потоками машин.
Я откидываюсь на мягкое сиденье и закрываю глаза, чтобы собраться с мыслями и выстроить планы. Теперь, когда я начала действовать и постепенно возвращаться к жизни, беспокойство ослабевает. А может, это действует мартини. Так или иначе, я готова вернуться.
Внутри нужное мне здание кажется безграничным пространством белого мрамора и стекла, оно похоже на гигантский ледяной дом – и такое же холодное. Все прекрасно одеты, стильно и дорого. Красивые женщины и элегантные мужчины перемещаются среди интерьера, который похож на картинку из журнала.
Девушка за конторкой портье меня не узнает. Даже когда я называю свое имя.
– О, – говорит она, скользя по мне равнодушным взглядом. – Вы к мистеру Дэвидсону?
– Да, – отвечаю я, пытаясь улыбаться.
– Присядьте, пожалуйста.
Честно говоря, мне хочется поставить эту девицу на место, но я понимаю, что в ярко освещенных холлах здания CAA нужно быть осторожной, сдерживаю себя и остаюсь в оформленной в современном стиле приемной.
Я сажусь и жду.
Жду.
После назначенного времени проходит не меньше двадцати минут, прежде чем ко мне подходит молодой человек в итальянском костюме. Ни слова не говоря, будто робот, он ведет меня на третий этаж, в угловой кабинет.
Мой агент, Джордж Дэвидсон, восседает за огромным письменным столом. Мы обнимаемся – немного неловко. Потом я отступаю.
– Отлично. Отлично, – говорит он и указывает на кресло.
Я сажусь.
– Хорошо выглядишь, – говорю я.
Джордж смотрит на меня. Я вижу, что он замечает прибавку веса; «хвост» на голове тоже не может его обмануть. Он видит седину в волосах. Я смущенно ерзаю на стуле.
– Твой звонок меня удивил, – признается он.
– Прошло не так уж много времени.
– Шесть месяцев. Я отправил тебе не меньше дюжины писем. И ни на одно не получил ответа.
– Ты в курсе, что случилось, Джордж. Я узнала, что у моей лучшей подруги рак. И хотела быть с ней.
– А теперь?
– Она умерла. – Впервые я произнесла эти слова вслух.
– Мне очень жаль.
Я вытерла глаза.
– Да. Ну вот. Теперь я готова вернуться к работе. Могу начать запись в понедельник.
– Скажи, что ты шутишь.
– Думаешь, понедельник – это слишком рано? – Мне не нравится, как Джордж на меня смотрит.
– Послушай, Талли. Ты же должна понимать.
– О чем ты, Джордж?
Он ерзает в своем кресле. Дорогая кожа издает шуршащий звук.
– В прошлом году твое ток-шоу «Подруги» было лучшим в своем временнÓм отрезке. Рекламодатели отпихивали друг друга локтями, чтобы купить эфирное время. Производители с радостью дарили продукцию твоим зрителям, многие из которых приезжали за сотни миль и часами выстаивали в очередях, чтобы тебя увидеть.
– Мне все это известно, Джордж. Поэтому я здесь.
– Ты ушла со сцены, Талли. Взяла микрофон, попрощалась с аудиторией и удалилась.
Я наклоняюсь вперед.
– Моя подруга…
– Кому до этого дело, черт возьми?
Я выпрямляюсь, оглушенная.
– Как ты думаешь, как отнеслась телевизионная сеть к твоему уходу? Или твои сотрудники, внезапно оказавшиеся без работы?
– Я… я…
– Совершенно верно. Ты о них не подумала, правда? Телесеть собирается подать на тебя в суд.
– Я понятия не имела…
– Не отвечала на телефонные звонки, – рявкает он. – Я сражался, как тигр, чтобы тебя защитить. Они решили не судиться с тобой – подумали, что это будет плохой рекламой, поскольку речь идет о раке. Но закрыли шоу, окончательно и бесповоротно. Заменили тебя.
Как случилось, что я этого не знаю?
– Заменили? Кем?
– Шоу Рейчел Рэй. Оно хорошо идет в рейтингах. Быстро прибавляет. По-прежнему неплохо держатся «Эллен» и «Судья Джуди». И, разумеется, Опра [10].
– Постой. Ты понимаешь, о чем говоришь? Мое шоу принадлежит мне. Я его продюсирую.
– Очень жаль, что ты не владеешь телесетью. И у них есть эксклюзивное право транслировать повторы. Но они не пускают повторы в эфир – до такой степени разозлились.
Я не в состоянии даже осмыслить эту информацию. Мне казалось, что мой успех навсегда.
– Ты хочешь сказать, что с «Подругами» покончено?
– Нет, Талли, я хочу сказать, что с тобой покончено. Кому нужен работник, который уходит, даже не объяснившись?
Значит, все так плохо.
– Я сделаю другое шоу. Рискну. Сами будем его продавать.
– Ты говорила со своим бизнес-менеджером?
– Нет. Зачем?
– А ты помнишь, что четыре месяца назад пожертвовала солидную сумму фонду борьбы с раком?
– Это был подарок для Кейт. И реклама отличная. О пожертвовании даже упоминали в вечернем развлекательном шоу.
– Да, конечно, красивый и благородный жест. Вот только у тебя больше нет доходов, Талли. С тех пор как ты ушла. После прекращения записи шоу у тебя остались обязательства по контрактам. Это обойдется тебе в кругленькую сумму. Будем откровенны – ты никогда не отличалась бережливостью.
– Хочешь сказать, что я осталась без гроша?
– Без гроша? Нет. У тебя по-прежнему достаточно денег, чтобы ни о чем не беспокоиться. Но я говорил с Фрэнком. У тебя не хватит средств, чтобы финансировать съемки. А вкладывать в тебя деньги сейчас никто не захочет.
Я на грани паники; нога нервно притопывает, пальцы лихорадочно сжимают подлокотники кресла.
– Значит, мне нужна работа.
При взгляде на Джорджа мне становится грустно. В его глазах я вижу всю историю наших отношений. Он стал моим агентом почти двадцать лет назад, когда я была самой мелкой сошкой в утреннем шоу. Нас сблизили амбиции. Он заключал все самые крупные контракты в моей карьере и помог заработать миллионы, большую часть которых я растранжирила, потратила на экстравагантные путешествия и подарки.
– Это будет нелегко. Ты теперь нечто вроде криптонита [11], Тал.
– Хочешь сказать, могу работать только на местном уровне?
– Я говорю, что тебе повезет, если ты найдешь работу на местном уровне.
– Не в первой десятке.
– Не думаю.
Жалость и сострадание в его взгляде лишают меня последних сил.
– Я работала с четырнадцати лет, Джордж. В старших классах школы я получила работу в местной газете, а в эфир вышла, когда мне еще не исполнилось двадцати двух. Я построила свою карьеру с нуля. Никто мне ничего не давал. – Мой голос срывается. – Я все отдала работе. Все. У меня нет семьи, нет мужа, детей. Только… работа.
– Полагаю, тебе следовало бы подумать об этом раньше, – говорит он, но ласковые нотки в его голосе ничуть не смягчают самих слов.
Джордж прав. Я хорошо знаю, что такое журналистика, и особенно телевизионная. С глаз долой – из сердца вон. Теперь я понимаю, что после моего поступка возвращение невозможно.
Почему же я не осознала этого в июне?
Да нет, я знала. Должна была знать, что так все и будет. Но выбрала Кейт.
– Найди мне работу, Джордж. Умоляю тебя. – Я отворачиваюсь, чтобы он не видел, чего мне стоят эти слова. Я не привыкла просить. Никогда в жизни не просила ничего… кроме материнской любви. Но и это было бесполезной тратой времени.
Я быстро иду по сверкающим белым коридорам, стараясь ни с кем не встречаться взглядом; мои каблуки цокают по мраморному полу. На улице меня ослепляет яркое солнце. Пот выступает на лбу и пощипывает кожу.
Я найду решение. Обязательно. Конечно, это сильный удар, но я не привыкла сдаваться.
Я машу рукой своему водителю и снова сажусь в такси, радуясь полумраку и тишине в салоне машины. Голова пульсирует болью.
– Беверли-Хиллз, мэм?
Джонни и дети.
Мне хочется поехать к ним немедленно. Хочется вывалить свои беды на Джонни и услышать от него, что я была права.
Но я не могу. Стыд переполняет меня. Гордость не позволяет этого сделать.
Я надеваю темные очки.
– Аэропорт.
– Но…
– Аэропорт.
– Хорошо, мэм.