Считалось, что салфетка укрывает крышку комода от всякого рода повреждений. На самом деле доска, особенно мраморная, от повреждений страдала меньше, чем недешево обходившаяся салфетка. Впрочем, пятно от горячего чайника, еле донесенного из кухни, непременно каким-то загадочным образом появлялось на дереве и даже на мраморе, а уж про салфетку и говорить нечего – бессчетно желтых кругов…
Но это касалось лишь примерно половины крышки комода. А другую половину занимали постоянные комодные жители.
Здесь стоял уже описанный патефон, отдельной небольшой салфеткой прикрытый сверху. Рядом с ним громоздились стопкой пластинки в рваных бумажных конвертах…
Тут же возвышались две узкие стеклянные вазы без воды, синяя и лиловая или зеленая и красная, формой напоминающие стилизованные берцовые кости. Воды в вазах не было, поскольку не было и цветов – в каждой торчало по одному тряпочно-проволочному изделию с густо-зелеными сатиновыми листьями и розовыми или кремовыми шелковыми лепестками, отчасти похожими на обобщенно-цветочные…
Между вазами помещался строй слонов, которых я вспоминал еще в самом начале, у одного половина хобота всегда (или мне кажется?) была отбита…
На крышке комода могла оказаться и настоящая ценность – например, тонкой работы статуэтка из некрашеного белого фарфора, техника «бисквит». Обнаженная девушка сидит на камне, грустно склонив голову, возможно, размышляет о судьбе семьи, прожившей век потерь, – от изысканной мелкой пластики до базарных ваз…
Два альбома фотографий, в бархатных бордовом и фиолетовом переплетах. Описание фотографий может занять всю книгу, хотя их набор обычный. Вот, допустим, в фиолетовом:
четверо мужчин в форменных сюртуках неизвестного ведомства, в брюках со штрипками, в начищенных ботинках, в прическах и бородках только что из цирюльни,
дама в кисейном белом платье, в белой широкополой шляпе, с белым зонтиком, позади ее кресла стоит мужчина в белом картузе, в пенсне, с ухоженной бородой-эспаньолкой, на ее коленях – ребенок непонятного пола, тогда всех маленьких детей водили в платьях, сбоку к коленям прислонился грустный мальчик в полном матросском костюме и бескозырке,
юноша в высоких сапогах, в рубахе навыпуск, с узким кавказским пояском, романтическая грива падает на плечи…
А вот в бордовом:
комдив – ромбы, навесные нагрудные карманы гимнастерки, бритая голова, рядом, на бутафорской курортной балюстраде, – кожаная фуражка со звездой, с крупными серпом и молотом,
девушка вроде бы на том же валуне, что фарфоровая, только эта в длинных сатиновых панталонах пузырями и в широком спортивном лифчике… И плечи у нее широкие, и ноги крепкие, и живот обширный, а валун лежит в воде, и в нижнем углу фотографии белым по черному написано «Гурзуф 1927»,
и огромная групповая фотография, человек шестьдесят, все в парадных костюмах и платьях, и над одним неразличимым лицом стоит большая галочка,
и полусмазанная карточка, человек в ватнике с цифрами на груди сидит на корточках у кострища…
И кроме альбомов и перечисленных до этого вещей, на крышке комода, на сверкающей белизной салфетке, лежат, когда отец дома, коробка папирос с несущимся по горным вершинам джигитом и австрийская зажигалка из двух как бы гильз. Это было популярнейшее в послевоенном СССР устройство, почему-то даже более распространенное, чем не менее гениально изобретенная американскими союзниками ветроустойчивая зажигалка.
Вот украденную с крышки комода папиросу «Казбек» я и закурил впервые.
Мне не очень понравилось. Мне и сейчас не очень нравится. Но курю я с небольшими перерывами почти шестьдесят лет.
Собственно, рассказ о вещах, стоявших и лежавших на крышке комода, не имеет никакого отношения к курению.
Просто как-то так повернулось.
А хотел я сказать вот что: нравилась или не нравилась жизнь, а шла себе понемногу. Однажды, еще в прежние времена, мой рассказ пролежал в некой почтенной редакции, уже вполне одобренным, полгода, а потом все же был опубликован. Я, как мне свойственно, не обрадовался, а разнылся – вот, полгода рассказ лежал… И одна умная женщина, Царство ей Небесное, которая как раз перепечатывала мои рассказы (тогда было такое отдельное занятие – перепечатывать тексты на пишущей машинке, но об этом позже), – так вот, она сказала: «Полгода всё равно прошли бы, а вот видишь, рассказ напечатали…»
С тех пор я часто говорю себе «полгода всё равно прошли бы…». И жизнь всё равно прошла бы, и могло в ней не быть того, что было и есть, – а вот было, произошло и даже происходит.
Слава богу, случилось всё, что случилось.
Кто убил лошадь
В те времена, когда киногерой, мучительно переживавший накануне партсобрания, курил в постели, пренебрегая не только здоровьем своим и верной некурящей подруги, но и пожарной опасностью, – в те насквозь прокуренные времена каждый приличный мужчина имел портсигар. Курение не считалось убийственно вредной и асоциальной привычкой, курить было можно везде и всегда. Единственной формулой антитабачной пропаганды было сообщение, что «капля никотина убивает лошадь». С тех пор курить многие бросили, но лошадей что-то не видно. Одно и то же следствие может наступить по разным причинам.
…Вероятно, всеобщая распространенность портсигаров объяснялась тем, что большинство курило слабые на излом по сравнению с сигаретами папиросы, да еще и продававшиеся в мягких, легко сминающихся бумажных пачках, – прежде всего «Беломор», с картой знаменитого канала.
…Вероятно, курильщики вздрагивали бы всякий раз, вынимая папиросы, будь на них изображение, допустим, Бутырки. А с каналом – ничего, не обращали внимания… Писатели – те вообще были раньше всех в восторге. Плыли и восхищались. Алексей Максимыч первым голосом – «хОрОшО!», а следом и остальные. Все. Включая тех, кого самих вскоре… того. Это вроде сборника стихов на смерть Сталина. Был такой. Все отметились, включая будущих прямых антисоветчиков и политически неустойчивую молодежь…
Было много сортов папирос и в твердых картонных коробках, именно не в пачках, а коробках, но это были дорогие удовольствия. Чаще других денежные курильщики выбирали зеленую «Герцеговину Флор», легендой связанную с вождем, который вроде бы – неизвестно зачем, вкус получался отвратительный – высыпал эти папиросы в трубку, и это при наличии прекрасных трубочных «Капитанского» и «Золотого руна», – и желто-черные «Гвардейские»… Не считая, конечно, недешевые, но и не слишком дорогие «Казбек» с гениально изображенным летящим джигитом, бурка которого покрывает вершины гор… Эти папиросы в коробках не мялись в карманах, но все равно их перекладывали в портсигары – таков был обычай.
Итак, о портсигарах:
доблестные герои всех войн, полководцы Красной Армии – в глубоких карманах синих диагоналевых бриджей,
народные артисты-орденоносцы, выступавшие на банкетах в Кремле, – в карманах бостоновых брюк, сшитых в ателье МХАТа,
выдающиеся ученые, лауреаты и секретные Герои Труда – неизвестно где по профессорской рассеянности,
и другие лучшие люди страны
носили дареные золотые, с вензелями из ослепительных камушков.
Откуда они брались? Можете себе представить, сколько стоил такой увесистый золотой предмет? В комиссионках их было полно, но подпольные богачи – существовавшие всегда мастера советской торговли – опасались делать такие дорогие покупки, а если покупали, то не вынимали при людях. Вопрос «на какие деньги купил?» тогда был не бестактным, а политическим, и ответ на него пришлось бы давать следователю, применявшему, по инструкции, усиленные методы допроса… Итак, где брало портсигары, например, советское правительство, от имени которого, в соответствии с гравировкой, нередко и дарили заслуженным курильщикам такие вещи? Гохран, великий, таинственный и неисчерпаемый Гохран, государственное хранилище ценностей, потерявших хозяев. В соответствии с рангом и заслугами награждаемого – допустим, в связи с днем рождения – подбирался опытными хранителями портсигар. Он передавался в руки доверенного ювелира, который счищал прежние надписи с портсигарных крышек и наносил новые. Например, с задней стороны удалялось контрреволюционное «Его Превосходительству начальнику Александровской полицейской части Ивану Николаевичу Гнуть-Пожарскому от благодарных евреев купеческого звания – к именинам», а вместо этого на заново отполированную поверхность наносилось идейное «Товарищу Гнуть И. Н., комиссару Александровского отделения Чрезвычайной Комиссии от сочувствующих граждан – к всемирному празднику Первомая». Опытные люди легко определяли, что у подарка была предшествовавшая судьба: задняя крышка в результате исторического процесса подчистки делалась заметно тоньше передней.
А с передней работы было меньше: только поправить монограмму, несколько букв с завитками. В нашем случае – переделать «НГ-П» на просто «НГ». Убрать «П» ничего не стоило, а что «НГ» оказалось не совсем в центре, так блеск проклятого металла и сияние камней отвлекали от небольшого левого уклона. Заинтересовались, когда пришло время, этим тщательно скрываемым от партии уклоном совсем не в связи с расположением инициалов…
А с передней работы было меньше: только поправить монограмму, несколько букв с завитками. В нашем случае – переделать «НГ-П» на просто «НГ». Убрать «П» ничего не стоило, а что «НГ» оказалось не совсем в центре, так блеск проклятого металла и сияние камней отвлекали от небольшого левого уклона. Заинтересовались, когда пришло время, этим тщательно скрываемым от партии уклоном совсем не в связи с расположением инициалов…
Тем более что, будучи сдан по описи при аресте, портсигар из описи впоследствии оказался вымаран и родственникам подвергнутого высшей мере социальной защиты передан не был.
…Серебряные портсигары были самым обычным предметом из тех, что хранились в карманах средних советских служащих и специалистов. Комиссионки были ими забиты, их дарили небольшим начальникам искренне благодарные за невнимательное чтение анкет подчиненные и верные жены – верным мужьям. При этом никого не смущали непонятные посвящения и чужие инициалы, выгравированные на крышках, – переделка их у ювелира стоила бы больше, чем сам портсигар. Правда, иногда терпеливые дарители находили в комиссионных залежах предметы с монограммами, совпадающими с инициалами одариваемого, – тут уж они раскошеливались и на уничтожение негармонирующей дарственной надписи… Такой портсигар стоит перед моими глазами, но кому он принадлежал, дядьке или тетке, – не помню. Тетка курила как паровоз, вполне возможно, что портсигар был ее, а инициалы у них были одинаковые.
И, наконец, портсигар тонкий, весь во вмятинах, сделанный взводным умельцем из простой жести или, если повезет, из авиационного дюраля, оставшийся на память о военном времени. Иногда он был украшен чеканным изображением красавицы, выбитым изнутри на его передней крышке. Для этой художественной работы использовался маленький молоток из оружейного набора инструментов. Военного времени портсигары носили немногие мужчины, в подробности и легенды – вроде того, как портсигар спас ему жизнь, остановив летевшую прямо в сердце пулю, – они вдаваться не любили. Может, потому, что портсигар носили в брючных, а не в нагрудных карманах.
…А трофейный портсигар я видел только однажды – он был из толстой тисненой кожи в металлической, вероятно, серебряной оправе. В его переднюю крышку была врезана маленькая серебряная свастика, а в заднюю – такого же размера эсэсовские молнии. Заметив мой взгляд, владелец убрал сомнительный предмет с вагонного столика в карман и пошел курить в тамбур. Больше он эсэсовский сувенир не вынимал – видимо, любопытство мальчишки в очках ему не понравилось. Хотя практических неприятностей он вряд ли опасался: выходя, надел голубую фуражку офицера госбезопасности…
Куда мы ехали? Какой это был год? Где сошел этот поклонник вражеской эстетики? Как он выглядел?
Ничего не помню. Ранние пятидесятые, голубая фуражка – и всё.
А вот коричневую толстую кожу с тиснением «под крокодила» и маленькие блестящие значки на ней – помню подробно.
В памяти вещи живут дольше людей и обстоятельств, мыслей и даже чувств.
Незабываемая красота вредной привычки
Итак, то, что я собираюсь написать ниже, будет продолжением совершенно очевидного вызова нашему все еще юному и хрупкому парламентаризму. Дума ведет неутомимую борьбу с вредными для здоровья нации привычками: пить еще туда-сюда, но курить уже вот-вот запретят в собственных квартирах – а я, на́ тебе, расписываю красоту курительных предметов!
И ведь не только мы, а весь мир, непреклонно нас воспитывающий, объявляет курение вне закона. То есть мир даже раньше и суровей, чем мы, начал войну с никотином. Марихуану – пожалуйста, а табак – ни в коем случае. И куда делась гордость депутатская? Вместо того чтобы ответить на западную моду независимым «тьфу» от имени всего русского мира, пошли на поводу у атлантистов и европейских либералов.
Ну и ладно.
Авось в тюрьму меня не посадят. Ведь пожизненное за пропаганду курения пока не полагается, а в моем возрасте все – пожизненное.
Кроме того, у меня есть еще один аргумент в мою пользу, который я приведу в конце.
Итак:
Про трубки больше не будем, их простым людям не полагалось – только генералиссимусу С., вождю, да писателю Т., графу, да поэту С., лирику… В общем, не будем про трубки, с их рыжеватым полированным вереском, кремовыми пенковыми мундштуками, с обязательным присутствием на портретах упомянутого С., с их британским мужественным изяществом, привлекавшим художников слова, кисти и пр. Нет, не будем про трубки.
Или будем отдельно.
Но боже, какая это была красота – папиросы!
В твердых коробках, с чуть выпуклой, откидывающейся крышкой, выложенных изнутри папиросной, естественно, бумагой.
Зеленая с черным «Герцеговина Флор», мифология.
Темно-красные с желтым золотом «Гвардейские».
Былинно-патриотические, третьяковские «Богатыри».
Интеллигентно кремовые ленинградские «Ленинградские».
Щеголевато-неопределенного цвета одесские «Сальве» с фильтром.
Классическая, много раз вспомненная бурка, развевающаяся над «Казбеком».
Лагерно-шершавая не коробка, а пачка «Беломора», пачка-пачка, передачка…
Стандарт – не по 20, а по 25 штук в упаковке.
И курение разрешено всюду.
Собственно, только оно и разрешено.
Поздние сороковые, ночной папиросный дым в кабинетах… Курите, гражданин.
…И понемногу переходим на сигареты, оттепель, западное влияние, крошки табака на губах.
Коричневый «Памир» и красная «Прима». И я курил эти горлодеры. В седьмом классе.
А еще был голубоватый «Дукат». Ужас!
Фасонистая «Тройка» с золотым обрезом, в коробочке, как папиросная, только меньше, с картинкой в палехском стиле.
Розовые «Краснопресненские», коротенькие и слабые, с бумажными мятыми фильтрами, для тех, кого уже разок или два сердце приперло.
А из Болгарии тем временем валят, пока без фильтров, «Шипка» в белых коробках и «Джебел», коричневая пачка которого сильно напоминает ленд-лизовскую с верблюдом.
…А дальше пошли уже обыкновенной длины, которая тогда называлась king size, все с фильтром, твердые пачки запаяны в целлофан. Tresor, Opal, BT, дамская Femina с золотым мундштуком.
И даже наши туда же: длина, фильтр, пачка – всё как у людей. У вас «Ява» явская? – Берите, какая есть, фабрика на ремонт становится.
«Союз-Apollon», разрядка.
Молдавское Marlboro и настоящие Pall-Mall, пустая Москва во время той еще Олимпиады.
Выносимые по молодости и здоровью, крепкие, как вера кубинцев в веселый социализм и легкую любовь, Partagas – двадцать копеек цена и романтический сигарный аромат, сплошной Хемингуэй.
…Все это можно вспоминать бесконечно. Это было стильно – гениальные рисунки на коробках и пачках, громко шуршащая фольга, элегантное прикуривание.
Но два года назад я бросил курить. И вам советую.
Заходите, раздевайтесь
Кроме азиатских стран разуваться при входе в дом принято только в России. Есть, правда, слух, что обувь при входе в жилище оставляют скандинавские крестьяне – снаружи непогода, то мороз, то оттепель с соответствующей грязью. Но я у финских и шведских крестьян в гостях не бывал и предполагаю, что дело не в климате, а в нелюбви северных женщин к мытью полов. И судить их за это не приходится. Работы у них и без того столько, что никогда всю не переделаешь – от приготовления высококалорийной еды до борьбы с последствиями употребления калорий в чистом виде…
В общем, в нашей прихожей постоянно толпились офицерские сапоги, свесившие на сторону голенища, и дамские ботинки-румынки; некоторые покорно лежали на боку. Так выглядело пространство под вешалкой в нашей военнослужащей квартире. Когда приходили гости, толпы такой обуви заполняли всю прихожую. А в обычной, гражданской квартире нашей столичной родни прихожую в демисезон и зимой заполняли мужские галоши и женские ботики, резинотехнические произведения ленинградской фабрики «Красный треугольник».
Кто сейчас помнит в подробностях, как выглядели галоши? Те, кто еще не сдался склерозу, не могут помнить, поскольку не видели. А те, кто видел, не помнят уже, что именно видели.
Галоши (или калоши?) представляли собой мелкие, не достающие до края полуботинок футляры из черной полированной резины. Изнутри они были оклеены алой байкой. Поскольку надевались галоши без помощи рук, энергичным вбиванием стопы, алая подкладка имела обыкновение отклеиваться от задника. Отклеившаяся подкладка препятствовала надеванию галош, кроме того, ослабленный отсутствием подкладки задник лопался, и трещина быстро доходила до подошвы. Примерно половина наваленных в любой прихожей галош имела рваную подкладку и лопнувшие задники – даже весьма обеспеченные люди меняли галоши редко. Так что рваная черная резина вполне могла сочетаться с богатой профессорской шубой на дорогом меху. Но, конечно, были и обладатели новеньких, заменяющихся при первом дефекте галош. Чтобы кто-нибудь, уходя, не надел случайно эту роскошь, в изнанку подошвы, в алую байку, вкалывались остренькими, подгибающимися треугольниками медные инициалы владельца. Помогали они и в театре, когда гардеробщик искал нужную пару…