Что касается женских ботиков, то это было гораздо более сложное изделие социалистической индустрии. Они имели форму, в точности повторявшую форму женских ботинок, поверх которых и надевались, включая средней высоты каблук. При этом байковая подкладка – как правило, тоже алая – отдиралась от резины с первого раза и в дальнейшем, сминаясь и сдвигаясь к носу ботиков, исключала возможность использования этого полезного предмета женской экипировки. Выход из положения, однако, был. Дело в том, что у ботиков с наружного боку имелась застежка, блестящие металлические крючки. Полностью расстегнутые, они позволяли запустить в ботик руку и одним рывком окончательно выдрать подкладку. После этого ботики надевались беспрепятственно и даже довольно свободно – пока, ослабленные отсутствием подкладки, не лопались…
Над обувью висели, налегая друг на друга, пальто, шинели, шубы и кожаные регланы – в каждой компании был мужчина в реглане, время, как теперь говорят, было такое. А иногда этот человек в коже оказывался просто летчиком, ничего страшного…
Итак, верхняя одежда.
Дамские демисезонные пальто с горжетками уже описаны. Теперь пришла очередь шуб. Во-первых, «подкотик», то есть кролик, крашенный в черный цвет с красноватым отливом, с более или менее заметно вытертыми обшлагами. Почти не отличимый от настоящего котика… Во-вторых, обычный кролик, никак не маскирующийся, слегка растрепанный, быстро вытирающийся не только по краю рукавов, но и на воротнике. В-третьих, серенькая белка, мало отличающаяся от кролика и даже, увы, от обычных убиенных кошек – «из них будут белок делать на рабочий кредит»… Дальше шли начальственная куница, солидный мутон – хорошо выделанная цигейка, завмаговский каракуль, наконец, небожительский соболь… У нас в прихожей ничего дороже белки не водилось.
Запах сырой толстой одежды я прекрасно помню – иногда я прятался там, в прихожей, когда взрослые увлекались застольными разговорами, а потом и пением. Никто меня не искал, но мне было приятно сознавать, что они не знают, где я.
На полке, которая сверху прикрывала вешалку, лежали офицерские ушанки и одна полковничья папаха. Когда приходил ее обладатель, кто-нибудь за столом подавал команду «Товарищи офицеры!» и все – посмеиваясь, но все без исключения – вытягивались «смирно». Такими я их и запомнил – в чистых нижних рубахах, стриженных «под полубокс», веселых и здоровых… А в московской прихожей на точно такой же полке лежали мужские котиковые шапки «пирожком», черные каракулевые ушанки с кожаным истертым верхом, с «ушами», завязанными сзади, и одна шапка-боярка, бархатный колпак с бобровой оторочкой. Ее хозяин откашливался, входя в гостиную, будто собирался запеть – иногда и пел.
…Женские шляпки и шали были почти одинаковые на обеих вешалках. Тонкие, ажурные, серые или белые оренбургские платки, по легенде протаскивавшиеся сквозь обручальное кольцо, память об эвакуации; узкие, похожие по форме на корку от ломтя арбуза фетровые шляпки-менингитки, получившие прозвище потому, что совсем не защищали голову от холода; наконец, одна или две шляпки-«таблетки», плоские круглые кастрюльки с прикрепленными вуалями – тонкими черными сеточками, закрывавшими верхние половины лиц…
Ах, эти вуали! Ах, маленькие темные пятнышки-мушки на щеках!! Ах, меховые муфты на шелковых лентах!!! И лакированные туфли-лодочки в особой отдельной сумке из потертой парчи.
Существовали такие женщины? Уже не знаю, не уверен.
Во всяком случае, я успел их видеть, это удивительно, но правда.
…А накануне праздника офицерам выдавали сабли, и во время торжественного прохождения парадных рот-«коробочек» по уже упомянутой площади перед штабом они шли, каждый впереди своего подразделения, с саблями в положении «подвысь». Все они, несмотря на гражданские инженерные специальности и невоенное происхождение, здорово ходили строевым шагом – сказывалась любовь к танцам. Поэтому их и назначали вести расчеты.
…Осеннее холодное солнце вспыхивало вдруг на острие…
Потом товарищи офицеры сидели за столом, а эти парадные сабли с золотистыми кистями на артиллерийских темляках висели поверх одежды в прихожей, и мне категорически запрещалось их трогать, так что я смотрел с расстояния сантиметров в двадцать, заложив руки за спину.
Потом сабли заменили кортиками, и это было, по-моему, уже не то.
А вот еще вспомнил не совсем к месту: форма железнодорожных милиционеров была не похожа ни на какую другую – шапка-кубанка с крестом из малинового шнура, нашитым поверх донышка, и темно-синий мундир со стоячим воротом, вокруг которого был обернут петлей такой же малиновый шнур, опускавшийся… к рукоятке шашки, висевшей в ножнах на боку. Форма в точности повторяла полагавшуюся до революции железнодорожным жандармам.
Вот и вспомнил этих милиционеров, описывая офицерские сабли, потому что – шашка. Правда, сабли имели гарду, защищавшую пальцы, а у шашек были простые рукоятки, незащищенные. Но тоже – клинки.
…Кортик же, коли уж зашла речь о парадных клинках, совершенно не укладывался в русскую армейскую традицию – он всегда полагался морским офицерским чинам, и сухопутные смотрели на него со скрытой иронией. Кортик – то есть короткий, приспособленный к корабельной тесноте…
Надо бы закончить главу о прихожих какой-нибудь историей.
Но не вспоминается ничего, кроме запаха сырого сукна и меха.
Да вот еще про сабли и кортики.
Воспоминаниями невозможно управлять – как дыханием.
Очки в мою пользу
Врач велел мне носить их постоянно с четвертого класса.
Но я медлил расставаться с мечтой о нахимовском или хотя бы суворовском училище и от ношения очков уклонялся.
И то сказать: уродливы на мой, да и общий вкус они были в те первые годы второй половины века сверх всякой меры.
Одна из распространенных моделей – как у знаменитого поджигателя войны, американского президента Гарри Трумэна, сбросившего атомную бомбу на несчастных японцев. Что мы воевали с ними, а не с американцами, как-то забылось… Очки «под Трумэна» были почти правильной круглой формы, перемычка для переносицы была припаяна к этим металлическим кругам в их верхней трети. Это были солидные очки для важных людей.
Пожилые интеллигенты уберегли очки в довоенном европейском стиле – роговые, совершенно круглые, те самые, относительно которых Маяковский грубо приказывал: «Профессор, снимите очки-велосипед…» Именно на велосипед и были они похожи, именно профессора их и донашивали…
В общем, все такого рода серьезные, «стариковские» очки тогда мне казались безусловно безобразными. А вот сейчас, в 2014 году, за этот фасон любой хипстер жизнь отдаст – или, по крайней мере, приличные деньги. Самые продвинутые покупают винтажные оправы на блошиных рынках, и умельцы в хороших оптиках вставляют в них современные пластиковые линзы.
…Делали те оправы на вполне советских предприятиях – нечто вроде «Завода метизов № 221» или «Фабрики пластмассовых изделий имени Урицкого», доказывая в очередной раз, что социалистические изделия могут быть неотличимы от капиталистических – нужно только, первое, чтобы работники не переставая тряслись от страха перед начальством и, второе, не придумывали ничего нового, а честно сдирали лучшие американские или немецкие образцы… Тогда и получался автомобиль «ЗИМ», высотка на Восстания или очковая оправа в стиле Ivy League – Лиги плюща, объединяющей лучшие университеты Восточного побережья. А мы, советские люди, не могли оценить этого сходства и всё искали «что-нибудь импортное».
Впрочем, импортные из Чехословакии и ГДР оправы, которые щедро предлагала советская торговля, нас тоже не удовлетворяли: как и народно-демократическая одежда, соцоправы не устраивали прогрессивную молодежь Советского Союза своей солидностью. Темная пластмасса завершала форму «бабочки» небольшими выступами и плавно переходила – сверху вниз – в светлую. Много лет спустя такую оправу мы увидели на Вуди Аллене, но это много лет спустя, а тогда… В такой оправе очки на моей фотографии, сделанной в выпускном классе. Выражение лица серьезное, строгий пиджак, галстук и отвратительно пухлые губы, которые скрыл битловскими усами только годам к двадцати пяти. К этому же времени удалось добыть более или менее удовлетворявшую моим требованиям тяжелую квадратную оправу. Закрывала она по тогдашней моде пол-лица…
А пока шли пятидесятые, «школьные годы чудесные», как пел детский хор по радио. Я уже решился носить очки, и проблема оправы сделалась острой. Из всех, попадавшихся на иллюстрациях в «Огоньке», мятущуюся душу задела запечатленная на портрете какого-то прогрессивного общественного деятеля – кажется, французского писателя-коммуниста, посетившего нашу страну. Я долго рассматривал, буквально водя носом по странице, лицо бунтаря – уже тогда моду в мире задавали борцы с капитализмом. В результате я понял, как устроена настоящая оправа, достойная современного человека.
А пока шли пятидесятые, «школьные годы чудесные», как пел детский хор по радио. Я уже решился носить очки, и проблема оправы сделалась острой. Из всех, попадавшихся на иллюстрациях в «Огоньке», мятущуюся душу задела запечатленная на портрете какого-то прогрессивного общественного деятеля – кажется, французского писателя-коммуниста, посетившего нашу страну. Я долго рассматривал, буквально водя носом по странице, лицо бунтаря – уже тогда моду в мире задавали борцы с капитализмом. В результате я понял, как устроена настоящая оправа, достойная современного человека.
Собственно, оправы не было. Устройство представляло собой узкую позолоченную металлическую полоску с такими же металлическими дужками. К этой полоске стекло крепилось непостижимым мне образом: в нем были проделаны микроскопические отверстия, в эти отверстия входили соответствующие болтики, болтики проходили сквозь такие же отверстия в металлической полоске и закреплялись гаечками. Генетический инженер во мне бушевал, подвергая сомнению то, что разглядел – признаюсь: разглядел, использовав даже лупу, имевшуюся неизвестно для каких целей в нашем домашнем хозяйстве. Как можно просверлить такие дырочки в стекле? И как просверлить эти микроскопические отверстия, чтобы они совпадали с просверленными в металлической полоске? И кто это все делает – неужели те мастера, которые, расположившись под вывесками «Ремонт очков», гнут в горячей воде нужным образом дужки обычных оправ? И где вообще хотя бы теоретически можно купить все детали этого очкового чуда?
Совершенно нестерпимым желание стало тогда, когда я увидел предмет в материальном воплощении. Очки в такой оправе – если это можно было назвать оправой – были на каком-то дядькином знакомом, явившемся на ежесубботний преферанс. Компания собиралась регулярно в проверенном составе, этот носитель моей мечты пришел впервые…
За игрой он снял очки и положил рядом с собой на стол. Забыв категорический запрет подходить к столу с картами, я в совершеннейшей эйфории крутился рядом, и мне удалось рассмотреть конструкцию в деталях.
Надежда заполучить такое чудо техники растаяла окончательно: это было действительно чудо, а чудес не бывает.
Но вскоре мой материализм рухнул – впрочем, он уже давно шатался.
В соответствии с тогдашними обычаями, как и положено советской семье, каждый отцов отпуск мы проводили в санатории. То есть отец – в военном санатории, а мы с матерью – поблизости, в комнате, снятой у кого-нибудь из санаторского обслуживающего персонала, и обедали в столовой для персонала же, куда хозяйка комнаты добывала пропуска. Ездили в Сочи или, в соответствии с изысканными материными вкусами, на Рижское взморье, в дышавшую корректной враждебностью Юрмалу. Там старый официант в недорогом ресторане – столовых на взморье, кажется, не было вообще – обратился к матери «мадам», от чего я едва не упал со стула. А в Сочи самое сильное впечатление производила широчайшая лестница, спускавшаяся от санаторных корпусов к набережной и дальше к галечному пляжу. На этой лестнице все фотографировались. Вот и наша фотография на лестнице:
отец, атлетически сложенный молодой мужчина в гражданских темных брюках и тенниске,
я в тенниске же, в семейных черных трусах, в тапочках с обернутыми вокруг щиколоток шнурками, в тюбетейке, которые тогда носило полстраны, отнюдь не только среднеазиатские товарищи,
и мать – по последней моде – в широком крепдешиновом комбинезоне на сарафанных лямках…
И белая лестница, спускавшаяся с неба в сочинский земной рай.
Тут, на лестнице, все и произошло.
От одной из лестничных площадок вбок отходила узкая гравийная тропинка, в ее конце я увидал дощатую будку с многословной вывеской «Очки от солнца и ремонт». «Очки от солнца» тогда носили только курортные модницы – очень темные стекла в белой пластмассовой, по-кошачьи раскосой оправе. Но почему-то я, не сказав ни слова родителям, устремился к этой будке.
В будке сидел старик, заросший седой щетиной до глаз. Из щетины выступал большой нос в частых темно-красных прожилках. На коротком верстаке перед стариком грелся на рогатой подставке паяльник, лежал мелкий мусор и стояла большая темная бутылка, заткнутая смятым газетным обрывком. Среди мусора, на куске газеты же, лежала обломанная четвертушка круглой лепешки.
Не знаю, почему я понял, что именно этот местный человек делает чудеса.
– Скажите, – осторожно начал я, предварительно поздоровавшись, на что старик не ответил, – а вы можете сделать мне очки… такие… чтобы только стекла и тут золотая перекладинка, и все?..
Старик вытащил газетный кляп, глотнул из бутылки, отломал кусок от лепешечной четвертушки и, мельком глянув на меня, покачал головой.
– Молодой мальчик, а уже диопте́рии, – сказал он, прожевывая и запивая еще одним глотком. – Сколько диопте́рий, знаешь?
К тому времени я уже знал, сколько у меня диоптрий – минус пять с половиной, и знал, как правильно произносятся «диоптрии».
– Молодой мальчик, а уже пять с половиной, – сказал он, снова прожевав и запив. – Хочешь модные очки, да? Модные очки, называются «стрекоза», да? Молодой мальчик, а уже модные очки хочешь, да?
– Вы можете? – все еще не веря в чудо, повторил я. – Можете сделать такие?
– Очки «стрекоза», – он покачал головой и посмотрел сквозь бутылку на свет, – молодой мальчик, а хочет очки «стрекоза»… Сорок рублей. Завтра после обеда приходи, сделаю тебе «стрекозу», всем делаю, все довольны… Есть сорок рублей?
Сорок рублей в пятьдесят третьем году были большими деньгами, но, узнав, на что они мне нужны, мать сама отдала их мастеру.
Как он просверливал микроскопические отверстия в стеклах, осталось неизвестным.
Я только что не спал в этих очках, а в остальное время не снимал их, хотя глаза с непривычки уставали. Часы, проведенные в очках перед зеркалом, убедили меня, что сочинские очки совершенно не отличались от тех, которые носил французский коммунист. И во мне самом чудилось нечто не коммунистическое, но французское.
Мне было десять лет.
Первого сентября, важный и спокойный, я впервые пошел в очках в школу. Я знал теперь, что такие очки – металлическая полоска и привинченные к ней стекла – называются «стрекоза», и это знание добавляло счастья.
На большой перемене их разбил второгодник Ю.
Второго сентября утром мы с матерью заказали в оптическом отделе аптеки обычные очки – в так называемой роговой, или черепаховой, оправе – то есть из желтоватой пластмассы. И я ходил в них в школу месяца полтора, пока не разбил и их. Я понял, что очки бьются, и смирился с этим.
С тех пор я уже не стеснялся их носить. Были самые простые, кривоватые, советские оправы, были и не выходящие из моды «пилот» настоящего американского стиля – со стеклами в форме косых капель, с двумя перемычками на переносице… Теперь ношу круглые, вроде ленноновских, независимо от моды – привык.
Победить жизнь нокаутом не удалось, но по очкам у нас пока ничья. Надеюсь, что мне назначат дополнительный раунд.
Абонент временно доступен
Корпус телефона делали из черного, чугунного по весу и виду на изломе эбонита. Что это было такое – эбонит, – честно говорю: не знаю. Вроде пластмасса, но почему такая тяжелая? И раскалывался точно как чугун…
А диск, на котором в дырках, куда вставлялся палец, чтобы крутить, проглядывали цифры и буквы, был неподдельно металлический. Буквы – потому что номера тогда были, например, такие: И-51-82-12. Диск прокручивался пальцем, вставленным в соответствующую дырку. А потом, освобожденный, с тихим скрипом возвращался в исходную позицию.
Телефон стоял на видном месте – обычно на том же всё вмещающем комоде. Телефон в комнате демонстрировал высокое положение жильца. По телефону, стоявшему на комоде, могло позвонить начальство, чьи разговоры не положено слушать населению коммуналки… По этому телефону можно было говорить в рабочее ночное время… Этот телефон гремел вовсю колоколами судьбы – вызывают в главк, машина у подъезда… И этот телефон однажды замолкал навсегда, а потом приходил хмурый связист и забирал аппарат…
Черный эбонитовый аппарат с обтертым стальным диском, перекрученным шнуром и сто раз склеенной трубкой, в которой под тонкой пластиной стальной мембраны пересыпалось чувствительное вещество микрофона – угольный порошок. Почти такой же, напоминающий видом самоходную артиллерийскую установку, висел на стене общего коридора – только рога, на которых в нерабочем состоянии лежала трубка, у висячего телефона были повернуты на 90 градусов по отношению к стоявшему на столе. На штукатурке коридорной стены вокруг общего аппарата вкривь и вкось ползли сделанные карандашом и процарапанные ногтем давно никому не нужные номера. Некоторые были старательно затерты…
Появление кнопочных телефонных аппаратов не было переворотом в общедоступной связи на расстоянии, как спустя примерно двадцать лет появление сотовых. Но на человеческие зависть и тщеславие кнопки нажали сильно. Мало того что чешские, гэдээровские и югославские аппараты были гораздо удобнее в использовании, чем древние советские, – кнопки нажимались бегло, а крутящийся диск иногда заедал, – но кнопочные аппараты были разноцветными. А старые – всегда черными, за исключением никогда не виданных простыми советскими людьми «вертушек» – аппаратов правительственной связи, кремовых с разноцветным гербом на диске… И могущественные люди, способные добыть кнопочный телефон, начали ставить перед собой совсем уж фантастическую задачу – достать телефон в цвет штор и обивки того, что в нашей стране диковато называется «мягкая мебель». Был слух, что у одного товароведа из отдела меховых изделий в ГУМе в цвет были подобраны не только телефон к мебельной обивке (или обивка к телефону) и обоям стен в комнатах, но и вся сантехника. При этом, разумеется, один из аппаратов был установлен в ванной. Эстетический эффект от сочетания, допустим, зеленых телефона и унитаза был, вероятно, сильнейший…